Лицом к лицу с чиновником

Чиновников в России не любят — факт общеизвестный. Однако природа этой неприязни далеко не так очевидна, как может показаться на первый взгляд. Попробуем проанализировать отношения наших сограждан с чиновниками, опираясь на данные четырех исследований Фонда «Общественное мнение» по этой проблематике: двух общероссийских опросов населения, проведенных в августе 2000 года и в апреле 2004 года (одновременно с ними в обоих случаях были проведены дискуссионные фокус-группы)[1], панельного опроса — в марте 2001 года[2], а также массового опроса, проведенного в октябре 2003 года в Красноярске, Самаре, Саратове и Чебоксарах[3].

Если суммировать основные претензии наших сограждан к чиновникам, то они сведутся, по существу, к двум обвинениям: во-первых, — в бездушии, формализме, безразличии к людям, во-вторых, — во взяточничестве, вымогательстве. Участники опросов фактически говорят о двух в равной мере неприемлемых для них алгоритмах взаимодействия рядового гражданина с представителем власти: формальном — при котором чиновник отказывается «входить в положение» своего контрагента и равнодушно заставляет его соблюдать некие непонятные нормы, правила, процедуры, в результате чего решение проблемы, с которой гражданин пришел в учреждение, бесконечно затягивается либо она не решается вообще, — и неформальном, при котором чиновник проявляет заинтересованность в скорейшем решении проблемы и освобождает «просителя» от необходимости пробиваться сквозь «бюрократические препоны», но делает    это небескорыстно. Собственно говоря, взятка рассматривается как универсальный «переключатель», позволяющий перейти от формального алгоритма к неформальному. Неудивительно, что очень часто респонденты воспринимают обременительные «формальности» едва ли не исключительно как орудие шантажа в руках чиновников, применяемое для того, чтобы вынудить гражданина платить за возможность их обойти.

Однако поведение чиновника, настаивающего на соблюдении гражданином всех «формальностей», вызывает неподдельное возмущение не только тогда, когда в нем усматривается намек на возможность «решить вопрос» за взятку. Уже сам по себе отказ незамедлительно удовлетворить просьбу пришедшего на прием на том, например, основании, что эта просьба не подкреплена подобающим образом оформленными документами или из-за того, что решение вопроса — вне компетенции данного учреждения, вызывает, как правило, крайнее недовольство и воспринимается как проявление типичного для отечественного чиновничества бездушия[4]. Данные исследований ФОМ содержат бесчисленные свидетельства того, что наши сограждане склонны видеть в самом требовании следовать формальным процедурам — безотносительно к тому, в какой форме оно предъявляется, — «издевательство над людьми» и злоупотребление собственным положением со стороны чиновников. Истинное предназначение последних, по мнению респондентов, состоит в том, чтобы помогать людям в решении их проблем «неформально» — и, разумеется, бескорыстно. Приведем лишь несколько типичных высказываний, прозвучавших на фокус-группе в Новосибирске в 2004 году.

— Вроде бы, они [чиновники] должны для того быть, чтобы управлять, как-то разбираться в человеческих нуждах. Вот самого маленького возьмем, в ЖЭКе. Ну, заботься ты сам о простых людях! Нет, начинается волокита капитальная: заявление напиши, техника вызови;

— Ну, вообще, чиновники, я считаю, — это слуги народа. А получается наоборот, народ является рабами чиновников. И надо просить, упрашивать, и еще взять справку для того, чтобы получить эту справку. Свое назначение чиновники не оправдывают; — А когда встречаешься [с чиновниками], то надо рассчитывать на худшее. Они не слишком напрягаются, чтобы помочь человеку. Все делают по инструкции, а посоветовать и объяснить, как было бы лучше для человека, — никогда!;  

— Руководствоваться он должен интересами народа. А вот руководствуется он или нет — это уже другое… Кто-то взятку дал — помогли этому человеку, дали, что он просил. Кто-то денег не дал — ну, они пускают все на самотек: там справочка, там справочка…

Последнее высказывание, принадлежащее 18-летней студентке, очень показательно. Тут кратко описаны две модели поведения чиновника: неформальная, когда гражданину дают, «что он просил», без всяких «справочек», и формальная, когда его отправляют за этими самыми «справочками». По мнению респондентки, чиновник должен действовать в соответствии с первой моделью — только, разумеется, не брать при этом взяток: именно в этом случае можно будет считать, что он руководствуется «интересами народа». Когда же чиновник отказывается «помочь» человеку и требует от него «справочек», такое поведение рассматривается как противоречащее «интересам народа». Иначе говоря, бескорыстное игнорирование формальных процедур в интересах «просителя» трактуется как адекватное исполнение чиновником своей социальной миссии и служебных обязанностей, а скрупулезное следование этим процедурам — как уклонение от них («пускают все на самотек»).

Именно это тотальное неприятие «формальностей», свойственное подавляющему большинству российских граждан, превращает для нас любое обращение в государственное учреждение в тяжкое испытание — даже в том случае, если мы не сталкиваемся с хамством или вымогательством со стороны его обитателей. Очень точно описала эту особенность российской политической культуры К. Касьянова: «Мы не только слабо представляем себе распределение функций между различными учреждениями, способы их взаимодействия и соподчиненности, мы часто отказываемся признавать даже сам принцип их деятельности: мы очень долго стараемся “обходиться” без них, решая проблему собственными “средствиями”. Когда же это нам явно не удается, мы вламываемся в первое попавшееся, более или менее подходящее по смыслу учреждение и начинаем немедленно требовать решения своего дела по возможности без всяких бумаг, без обращения в другие инстанции, без предварительных процедур. Если же это не удается, то возмущаемся, ругаем учреждение за бюрократизм, волокиту и требуем, чтобы с нами обращались “по-человечески”. Чем и доказываем, что формальные отношения мы вообще исключаем из сферы “человеческого”»[5].

Установка на налаживание «человеческих» отношений с чиновником и категорическое неприятие формального алгоритма взаимодействия с ним является, отметим, базовой, глубинной предпосылкой той непреодолимой зависимости рядового гражданина от должностного лица любого ранга, о которой постоянно говорят наши респонденты. В самом деле, гражданин может добиваться реализации своих законных требований, только вступая с чиновником в формальные отношения, т. е. ожидая от последнего исполнения его служебных обязанностей. В рамках этих отношений он может искать и — при всем несовершенстве отечественной бюрократической машины — имеет шансы найти «управу» на чиновника, отказывающего ему в удовлетворении законных (повторим это еще раз) требований либо необоснованно затягивающего «решение вопроса». Но как только диалог переходит в неформальную плоскость, как только гражданин начинает добиваться «человеческого», неформального отношения к себе и своей проблеме, требование превращается в просьбу (сколь бы решительно и настойчиво оно   ни формулировалось), поскольку никаких рычагов воздействия на контрагента не остается — помимо, разумеется, «вознаграждения». И хотя на практике этот алгоритм взаимодействия с чиновником зачастую оказывается, бесспорно, более эффективным, чем алгоритм формальный, его применение ведет к воспроизводству абсолютной зависимости рядового гражданина от чиновника и столь же абсолютной бесконтрольности последнего.

Впрочем, наши сограждане, как правило, и не питают надежд на то, что такую зависимость в обозримом будущем удастся преодолеть. Более того, очень широко распространено мнение, согласно которому влияние чиновничества на повседневную жизнь граждан возросло в сравнении с предшествующим этапом отечественной истории. В 2000 году 58 процентов участников общероссийского опроса, отвечая на вопрос: «Как Вы считаете, сегодня жизнь таких людей, как Вы, зависит от работы чиновников в большей мере, в меньшей или в той же мере, как 10–15 лет назад?», заявили, что такая зависимость усилилась. По мнению 16 процентов опрошенных, перемен в этом отношении не произошло, и только 11 процентов говорят, что жизнь «таких людей, как они», сейчас зависит от деятельности чиновников в меньшей мере, чем в прошлом. Эти данные выглядят обескураживающими — даже если сделать определенную «поправку на ностальгию», приняв в расчет известную склонность наших соотечественников демонстративно преувеличивать тяготы постперестроечной эпохи. Ведь «общим знаменателем» практически всех реальных достижений этого времени — таких как преодоление тотального дефицита и формирование рынка товаров и услуг, относительная свобода экономической деятельности, ликвидация «идеологических» ограничителей профессионально-карьерного роста, свобода слова, свобода выезда из страны и т. д. — должно было бы, кажется, стать именно ощущение хотя бы частичного освобождения от бремени унизительной зависимости от «начальства» в повседневной жизни. Однако в действительности, судя по приведенным данным, это ощущение испытывает лишь весьма ограниченное меньшинство российских граждан.

Причем, как показывают результаты опроса, проведенного в апреле 2004 года, почти столь же скромное меньшинство полагает, что качество работы чиновников по сравнению с советским прошлым улучшилось (правда, в этом опросе речь шла только об одной категории российской бюрократии — о «чиновниках федеральных органов управления»). Только 14 процентов респондентов сочли, что сегодня эти чиновники работают лучше, «чем 20 лет назад, в советское время», 19 процентов — что так же, а почти половина опрошенных — 45 процентов — заявили, что чиновники стали работать хуже. Неудивительно, что, обсуждая вопрос о том, можно ли существенно улучшить работу чиновников в нашей стране, участники групповых дискуссий, как правило, демонстрировали глубокий пессимизм:

— В ближайшем будущем — нет. Мы идем особым путем. Мы слишком большая страна, слишком сложившиеся связи. В ближайшее время изменить чиновничий аппарат невозможно (Самара);

— Это нужно в корне просто ломать всю страну. Это очень сложно. Это нужен диктатор очень сильный, чтобы навести порядок в стране (Новосибирск);

— Это, по-моему, нереально (Москва).

Такой пессимизм не мешает нашим респондентам обсуждать практические меры, которые в принципе могли бы, по их мнению, способствовать «исправлению» чиновничества. Чаще всего рекомендации на эту тему воспроизводят стереотипы советского времени — наказывать, контролировать, устраивать чистки, брать чиновников из рабочей среды.  

Особенно охотно участники групповых дискуссий говорят о необходимости усиления контроля за деятельностью госслужащих и ужесточения наказаний за выявляемые прегрешения — главным образом, за взятки. Некоторые, наиболее радикальные, предлагают казнить провинившихся:

— Надо принять закон: поймали за взятку — расстрелять. Тогда было бы другое дело. Тогда бы они боялись (Самара);

— Отрубать руки (Москва);

— В Китае правильно делают: расстрел — и всё. Без суда и следствия. НКВД нам нужно (Новосибирск)[6].

Другие — их больше — считают подобные меры «варварскими» и высказываются за более умеренные кары:

— Надо, чтобы за взятки их сажали. Тем более что сделать это очень просто. Зависимость доходов официальных и расходов — все это рассчитывается. Я не считаю, что стыдно считать деньги в чужих карманах. Тем более что чиновников я кормлю из своего кошелька (Самара);

— Самое главное, как мне кажется, что если его поймали на взятках, то надо арестовывать. Не надо казнить. Но если конфисковать у него имущество — у одного, у другого, у третьего — и сделать это публично, то, может быть, другие остерегутся уже брать взятки (Новосибирск).

В целом точка зрения, согласно которой ужесточение наказаний способно снизить уровень коррупции в среде чиновников, разделяется большинством участников обсуждений, хотя иногда и этот тезис подвергается сомнению:

— Ну, в общем-то, доказано, что наказанием нельзя изменить ситуацию, — ужесточением наказания (Москва).

В том, что над чиновниками необходим строгий и бдительный контроль, не сомневается, кажется, никто. Это звучит на фокус-группах постоянно. Но примечательно, что рекомендации «ужесточить контроль» обычно обращены к государству — т. е. к тем же чиновникам. И это обстоятельство нередко смущает участников дискуссий. Как только речь заходит о «деталях», о практической реализации установки на ужесточение контроля, продуктивность идеи неизменно подвергается сомнению:

— А контроль — это тоже чиновники. Контроль становится потом еще более неприятным, сливается с ними (Новосибирск);

— Нет, ведь дело в том, что их контролируют, их проверяют. Но, опять же, — у них круговая порука, и опять все дела закрываются (Москва). В этом контексте естественным образом возникает мысль о целесообразности контроля «снизу»: — Пускай контроль будет сверху и снизу. Есть вышестоящий чиновник, который контролирует нижестоящего чиновника, — и должен быть какой-то контроль снизу (Самара).

Механизмы такого контроля, впрочем, респонденты представляют себе не слишком отчетливо. Иногда предлагается создать для этой надобности некие «комиссии» — государственные или негосударственные, в которые граждане могли бы «сигнализировать» о замеченных нарушениях и прегрешениях в работе чиновников — очевидно, вышестоящим инстанциям:  

 — Все-таки нужно — ну, как называется — что-то вроде обратной связи, чтобы был контроль людей, вот нас. Если я, допустим, прихожу к чиновнику и он не выполняет своих обязанностей, я должен знать, куда я обращусь, могу обратиться и рассказать об этом (Москва).

Респонденты вспоминают в этой связи клише «народный контроль», говорят о необходимости существования книг отзывов или жалоб и т. д. Часто высказывается мысль о желательности тщательной селекции претендентов на должность чиновника, причем иногда имеется в виду, что эти должности следует сделать выборными, а иногда — что на замещение соответствующих вакансий следует проводить конкурсы (одна респондентка уподобила такой отбор конкурсам красоты).

Однако эффективность любых предлагаемых мер неизменно оспаривается: участники дискуссий убеждены в том, что «система» (термин, постоянно используемый в этом контексте), или, по выражению одного из респондентов, «чиновничье царство», неизбежно либо отторгнет достойного, добродетельного человека, либо «перевоспитает» его:

— У нас такая система порочная, что он все равно испортится (Москва);

— А сейчас чиновник не может быть честным. Вот придет новенький, такой весь чистенький, честный. А те, кто стоят над ним, выше, вот они, предположим, нечестные. Он будет честным, не будет брать взятки — сверху подумают: он не такой, как мы. Если он будет честным, он не сможет подмазать тех, кто выше стоит, он сам не сможет кому-нибудь дать взятку, чтобы себе сделать что-нибудь лучше, он не сможет там работать. Поэтому можно быть только чиновником нечестным. Кто у нас чиновничество? Там, по-моему, 70 процентов еще при Брежневе работали. Это налаженный механизм. А сломать это… Многое изменилось, но многое и осталось. Конечно, верхушка айсберга изменилась (Новосибирск).

Участник фокус-группы: Всех уволить.
Модератор: И набрать новых?
Участник: И набрать новых.
Модератор: Каких новых?
Участник: Ну вот в этом и проблема-то… Они так же станут… Поэтому вот я и считаю, что очень сложно и практически невозможно все это сделать (Москва).

Вариант, предполагающий судебные тяжбы с недобросовестными представителями чиновничества, упоминается крайне редко и рассматривается как заведомо непродуктивный:

— Так это же замкнутый круг — пойти-то некуда. Не к кому пойти. Да, конечно, можно подать в суд жалобу, а толку не будет... Только время и нервы растратишь впустую (Новосибирск).

Некоторые респонденты видят корень зла не в самом «чиновничьем царстве», а в состоянии российского общества в целом. Они говорят о том, что чиновники «не с Луны берутся», что они — выходцы «из нашей среды», а их пороки — следствие общей испорченности нравов. В связи с этим возникают мысли о том, что для исправления чиновничества «должно прийти новое поколение людей», отличающееся «честностью, порядочностью» и другими добродетелями (Москва), что необходимы глубокие перемены в общественном сознании, что «надо менять в принципе идеологию воспитания общества, особенно детей — тогда и чиновники были бы нормальные» (Новосибирск), — мысли грустные, поскольку даже сравнительно юные респонденты не рассчитывают дожить до этих благих перемен.  

Впрочем, чаще ответственность за пороки чиновничества возлагается все же не на общество, а на «систему» — либо на разлагающее влияние власти как таковой. Причем наряду с рассуждениями о том, как эта система отторгает «инородные тела», звучат и иные соображения — о том, что любой человек, попадающий в нее, не может не поддаться соблазнам, связанным с возможностью использовать служебное положение в собственных интересах. «Вся трагедия в том, что любой из нас может стать чиновником», — говорит один из участников самарской фокус-группы (2004). Но далеко не все склонны усматривать в этом трагедию:

— Вот каждого поставить в той ситуации… У чиновника там есть какая-то власть — тебе захочется, естественно, там что-то себе, своим близким… (Москва);

— Вы знаете, власть портит человека… Любого из нас просто пусти — первые два месяца мы будем думать о чужих интересах, а потом — только о своих (Самара).

В последней реплике своекорыстие отдельного чиновника предстает вынужденным, обусловленным влиянием сложившейся чиновничьей среды, «системы». Однако это — лишь оправдание, рационализация, позволяющая переложить ответственность на «внешние» обстоятельства. В действительности же респондентка, которой эта реплика принадлежит, считает такое своекорыстие вполне естественным и не видит в нем ничего предосудительного, о чем свидетельствуют следующие ее высказывания:

Участница фокус-группы: Я считаю, они руководствуются только личной выгодой.
1-й участник: В принципе, это нормальное дело. Участница: Я не против. Я не сказала, что это не нормально. Сейчас все, кто как может, так и вертится.
2-й участник: Я слушал нашего зама губернатора… В газете прочитал — три и шесть миллиарда рублей у него состояние.
Участница: Молодец. Значит — сумел. Если бы Вы так сумели, явно сейчас так не переживали бы (Самара).

Насколько же распространена такая готовность «входить в положение» чиновников и санкционировать их неправедное поведение? Понятно, что напрямую спрашивать об этом бессмысленно — можно не сомневаться, что практически все опрошенные дадут «правильные», социально одобряемые ответы. Однако некоторые выводы на этот счет все же сделать можно.

В ходе опроса, проведенного в четырех городах, подавляющее большинство респондентов (от 71 процента в Чебоксарах до 80 процентов в Саратове) заявили, что профессия чиновника сегодня престижна, и примерно половина (от 47 процентов в Красноярске до 51 процента в Саратове) — что среди их близких, друзей, знакомых есть люди, которые охотно пошли бы работать госслужащими, если бы им представилась такая возможность. Но особенно любопытным в интересующем нас плане выглядит распределение ответов на вопрос об отношении к возможности стать чиновником.  

Тут необходимо оговориться: в формулировке вопроса наряду с ценностно окрашенным термином «чиновник» использован и нейтральный — «госслужащий». Можно предположить, что в противном случае доля респондентов, «благословляющих» своих близких на такой карьерный выбор, была бы несколько ниже. Скорее всего, так бы оно и было. Но разница едва ли была бы очень существенной: дело в том, что «сдвоенное» клише «госслужащие (чиновники)», напоминающее респондентам о тождественности этих понятий, использовалось по ходу опроса постоянно. Так что не приходится сомневаться: большинство опрошенных вполне осознанно (а не в силу непонимания вопроса) заявили, что рекомендовали бы своим близким пойти работать в структуры, к деятельности которых они, как правило, относятся более чем критически. И вот что стoит подчеркнуть особо: наиболее охотно такой совет в описанной гипотетической ситуации давали молодые респонденты (от 63 процентов в Красноярске до 68 процентов в Самаре).

Какими же мотивами руководствовались участники опроса? Отвечая на соответствующий открытый вопрос, немногим менее четверти респондентов, «рекомендовавших» своим близким пойти в чиновники (от 17 процентов в Самаре до 24 процентов в Красноярске), говорили о высокой зарплате представителей этой социальной группы: «Там неплохие заработки», «Я не видел ни одного голодного чиновника — они хорошо получают», «Более высокая зарплата, чем у людей, работающих в других сферах».

Вполне вероятно, что какая-то часть респондентов, давших такие ответы, имела в виду не только официальные доходы чиновников, но и возможности теневого обогащения. А довольно многие опрошенные (от девяти процентов в Чебоксарах до 15 процентов в Самаре) говорили об этом вполне определенно, открытым текстом: «Возможность что-нибудь урвать», «Взятки-то берут какие!».

Еще один мотив (от шести процентов упоминаний в Чебоксарах до 10 процентов — в Красноярске) — привилегии чиновничества: «Пенсия большая и много льгот», «Так как госслужащие имеют ряд привилегий», «Квартиру можно получить».

Многие (от 15 процентов в Чебоксарах до 26 процентов в Саратове) ссылались на то, что работа чиновника дает высокий социальный статус, гарантирует высокое положение в обществе, является престижной: «Большая перспектива в жизни открывается», «Сегодня быть чиновником престижно, полезно», «Высокое положение в обществе».

Некоторые (от четырех процентов в Саратове до восьми процентов в Красноярске) объясняли свой «совет» сугубо эгоистическими соображениями — тем, что им лично было бы полезно иметь близких знакомых в среде чиновников: «Свой человек у власти будет», «Хорошо иметь знакомых, которые могут хоть что-то решить», «Это отразилось бы и на моем положении, и на моих возможностях».

Примерно такая же доля опрошенных (от пяти процентов в Саратове до девяти процентов в Самаре) аргументировала свою «рекомендацию», напротив, сугубо альтруистически: «Они могут сделать что-нибудь для города, для района», «Кто-то должен заботиться о людях, улучшать качество жизни».

Напомним, что примерно пятая часть респондентов «советовала» близким отказаться от карьеры чиновника. Эти люди чаще всего аргументировали свою точку зрения тем, что «в этой сфере много криминала», что работа чиновника сложна, ответственна и связана с различными опасностями, что у чиновников — плохая репутация.

Таким образом, мы видим, что при всей неприязни наших сограждан к чиновничеству этот слой отнюдь не воспринимается большинством как враждебная каста, переход в которую подлежит осуждению и должен караться остракизмом.  

Напротив, возможность вступить в ряды чиновничества рассматривается как весьма заманчивая — притом что надежд на его «перерождение», очищение от бесчисленных грехов россияне, как правило, не питают. Иначе говоря, наши сограждане, по существу, готовы санкционировать воспроизводство «чиновничьего царства» со всеми его органическими пороками.

Рядовой россиянин обычно воспринимает чиновника, к которому он пришел с визитом, как представителя сильного и сплоченного клана, преследующего собственные интересы. Бороться с этим кланом бесполезно — можно лишь надеяться на «человеческое отношение» отдельного чиновника, пытаться приобрести его расположение или мечтать о том, чтобы самому как-то войти в этот клан. Такие представления определяют поведение — независимо от того, насколько они достоверны: как известно, «ситуация, определяемая как реальная, реальна по своим последствиям». Приспосабливаясь к практикам, которые полагаются несправедливыми и незаконными, люди делают эти практики, во-первых, системными и, во-вторых, непрозрачными. Непрозрачность и системность обеспечивают устойчивость, невосприимчивость к попыткам реформирования. Бессилие «маленького человека» перед явной несправедливостью чиновников возрождает мечты о «твердой руке», способной навести порядок. Хотя россияне и имеют определенные представления о «либерально-демократических» способах борьбы с чиновничьим произволом (таких как четкие и прозрачные законы и правила, регламентирующие работу чиновников, гражданский контроль над ней и пр.), они, как правило, не очень верят в их действенность.

Сетуя на тотальную зависимость рядового гражданина от чиновников, мы фактически легитимизируем эту зависимость — своим принципиальным неприятием формального алгоритма взаимодействия с ними. Претензии на «человеческое» отношение со стороны чиновников основаны, в конечном итоге, на патерналистских установках, глубоко укорененных в отечественной политической культуре, и в частности — на непоколебимой вере большинства наших сограждан в то, что предназначение российской бюрократии состоит не в регулировании тех или иных сфер социальной жизни на основе действующего законодательства, а в опеке над населением и неформальном решении проблем, возникающих у «простых людей» («Они должны так настроить нашу жизнь, чтобы нам она понравилась», — по мнению одного из участников панельного опроса). Но патерналистское сознание не может быть правовым. А поэтому искренняя и глубокая неприязнь россиян к чиновникам практически безопасна для «чиновничьего царства».   

---

[1] Общероссийские опросы населения проводятся по месту жительства респондента. Размер
выборки в каждом из опросов — 1 500 респондентов. Опрос 5–6 августа 2000 года проводился
по репрезентативной выборке в 56 населенных пунктах 29 областей, краев и республик всех
экономико-географических зон России. Опрос 24–25 апреля 2004 года проводился
по репрезентативной выборке в 100 населенных пунктах 44 областей, краев и республик всех
экономико-географических зон России. Статистическая погрешность в обоих случаях
не превышает 3,6 процента. Одновременно с общероссийскими опросами проводились
дополнительные репрезентативные опросы населения г. Москвы (объем выборки в обоих
случаях — 600 респондентов, 100 из которых входят и в общероссийскую выборку), а также
дискуссионные фокус-группы (ДФГ) в трех российских городах: Москве, Новосибирске
и Самаре. В каждой ДФГ участвовали по 10 человек.

[2] Опрос проводился 21–28 марта 2001 года в 27 городах России (включая Москву
и Санкт-Петербург). Число участников опроса — 810 респондентов. Метод опроса —
интервью по месту жительства респондента. Опрос проводился в рамках проекта
по изучению обыденных интерпретаций актуальных общественных проблем, ценностно
окрашенных идей, понятий, оценок, стереотипов, которые используют респонденты,
обсуждая и анализируя реформы и все, что с ними связано. Задачей данного этапа
исследования было проведение свободных интервью с участниками панели, в ходе которых
тестировалось понятие «чиновники».

[3] Опрос населения в четырех субъектах РФ проводился 22–29 октября 2003 года. Общий объем
выборки — 3 200 респондентов (по 800 в каждом из городов). Метод опроса — интервью
по месту жительства респондента. Опрос проводился в рамках мониторинга общественного
мнения по вопросам реформирования государственной службы.

[4] Впрочем, интерпретируя не устраивающие нас действия чиновника, мы зачастую
затрудняемся определить, чем именно они обусловлены — бездушием и формализмом
или стремлением получить взятку. Знакомая автора этой статьи недавно пыталась добиться
на одном из московских кладбищ разрешения удлинить могильную ограду. Директор
кладбища отказывала, приводя как формальные, так и неформальные доводы: она
ссылалась, во-первых, на то, что даже установленная сейчас ограда длиннее, чем положено
по действующим правилам, а во-вторых — на то, что ее удлинение помешало бы людям
пройти к соседней могиле (что соответствовало истине). Просительница истолковала отказ
как намек на взятку. Соответствующее предложение последовало, но было решительно
отклонено. Однако просительница осталась убеждена, что директор — не только бездушная,
безразличная к людям чиновница (хотя последняя и ссылалась на интересы людей,
приходящих к соседней могиле), но и взяточница: просто, решила она, предложенная взятка
была то ли недостаточной, то ли само предложение было сделано в какой-то «неверной»
форме. Представляется, что такая реакция на отказ госслужащего удовлетворить нашу
просьбу довольно типична: немедленно актуализируется стереотипное представление
о чиновнике — формалисте и взяточнике, причем даже тот самоочевидный факт, что
чиновник, каким бы он ни был, не может в рамках одной и той же ситуации проявить себя
и как формалист, раб инструкции, и как взяточник (одно в принципе исключает другое),
начисто игнорируется.

[5] Касьянова К. О русском национальном характере. М.: Академический проект; Екатеринбург:
Деловая книга, 2003. С. 80.

[6] В этом контексте иногда говорится о том, что для решения проблемы стране
необходима «твердая рука», или, как выразился один из участников дискуссии,
«Адольф Виссарионович Пиночет».