Исчезновение детства.

[*]

Реферат Нейл Постман — американский социолог, специалист по теории коммуникаций, издатель журнала по общей семантике «Et cetera», приглашенный профессор Гарвардского университета. Первым изданием эта книга, посвященная «столь печальной теме», вышла в 1982 году, была же задумана еще в середине 70-х. С тех пор, констатирует Постман в предисловии к новому изданию, обозначенные в ней социальные тенденции, деструктивные по отношению к детству, не только не ослабли, но — вопреки его надеждам — значительно углубились.

Исходная посылка книги состоит в том, что детство не определимо биологически, поскольку в наших генах не содержится информации о том, в каком возрасте человека следует считать ребенком. Социальное понятие детства в оформленном виде существует в сознании европейского человечества лишь последние четыре века и представляет собой искусственный продукт развития общества.

Изобретение детства

Явным, хотя и косвенным образом о постепенном исчезновении самой категории детства из современного общественного сознания свидетельствует поток исследовательской литературы, посвященной детству. После выхода в свет книги Филиппа Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке» (1962) этот поток стал шириться с необычайной быстротой, тогда как в предыдущие полтора века данная тема в науке практически не затрагивалась. Между тем, по наблюдению Маршалла Маклюэна, социальный институт становится предметом ностальгии и изучения, когда он ветшает. Очередь историка, пишет Постман, наступает, когда приходит время хоронить, его профессия — делать вскрытие, а не описывать актуальное явление в его развитии.

В нашем распоряжении имеется достаточно исторических свидетельств, чтобы в общих чертах реконструировать судьбу идеи детства на протяжении двух с половиной прошедших тысячелетий.

Греческая Античность не знала детства как особой возрастной категории. Дошедшие до нас литературные и мифологические сюжеты, в которых фигурируют персонажи юного возраста, не позволяют однозначно толковать их как относящиеся собственно к детям: например, упомянутая в «Домострое» Ксенофонта четырнадцатилетняя девушка, воспитанная так, чтобы «меньше видеть, меньше слышать, меньше говорить», представляет, скорее, характерный пример молодой женщины и будущей жены, чем ребенка. Подобные примеры можно умножить.

Вплоть до IV века до н. э. в Греции не существовало моральных или правовых запретов на детоубийство. Отношение к детям, по современным меркам, было весьма жестоким. Так Аристотель, хотя и с некоторыми ограничениями, одобрял практику абортов и «отбраковки» неполноценных детей. Вместе с тем следует отметить, что греки всячески культивировали идею образования. Известно разнообразие афинских школ. Само слово «школа», изначально означавшее ‘досуг’, отражало представление афинян о том, что гражданин в свободное время должен предаваться учению и размышлениям. И хотя возраст учеников, впервые постигавших грамоту, был уже подростковый, хотя афинская и тем более спартанская школа имели мало общего с нынешними школами, все же, пишет Постман, в силу самого существования школ можно считать, что уже греки начали смутно прозревать идею детства.

В римской культуре понятие детства тематизировано гораздо отчетливее, чем в греческой. Во-первых, Рим подхватил и развил греческую идею о необходимости образования для юного поколения. Во-вторых, решительным шагом на пути институциализации этой возрастной группы стало распространение в римском обществе понятия стыда. Именно римляне впервые в истории связали представление о детях с этим (культурно обусловленным) чувством, которое наиболее отчетливо выразил Квинтилиан, упрекнув римскую знать за распущенный язык и вольное поведение в присутствии детей — обычай, за который «следовало бы краснеть». Тем самым он сформулировал взгляд, сохранившийся до наших дней (ср., например, основополагающую книгу Норберта Элиаса «О процессе цивилизации», 1939): взрослые должны ограждать детей от своих темных физиологических порывов и интимных секретов, прежде всего сексуальных. В присутствии детей всю эту сферу должна покрывать завеса молчания. Постман считает возможным прочертить прямую линию от упомянутых инвектив римского оратора к вышедшему спустя три столетия (374) закону о запрещении детоубийства.

* * *

С падением Рима и наступлением Средних веков в отношении общества к детям происходит резкий сдвиг, вызванный исчезновением важных социальных параметров, обусловливающих выделение в обществе ареала детства: грамотности, приобретаемой в школе, и институциализованного чувства стыда.

Пытаясь разобраться в причинах сужения социальной базы грамотности, Постман указывает на три разноплановых, но взаимосвязанных процесса. В Средние века возникает множество стилей написания букв, их форма становится изощреннее. Европейцы словно бы забыли, что «чтение» по-гречески означает ‘распознавание’. Что форма букв, раз навсегда заученная, в принципе не должна больше обращать на себя особого внимания в процессе чтения. Каллиграфическое искусство лишило чтение автоматизма. Как замечает Хэвлок (Havelock), виртуозность каллиграфов — враг социальной (т. е. доступной большинству) грамотности и порождение грамотности цеховой. Другое объяснение понижения грамотности состоит в истощении ресурсов папируса и пергамента, в их удорожании. Наконец, в «эксклюзивном» владении письмом была заинтересована Церковь, которая пользовалась этим инструментом для сохранения контроля за огромным и пестрым населением империи.

Как бы то ни было, средневековый читатель напоминал нынешнего первоклассника: при чтении он шевелил губами, водил пальцем по строкам, бормотал слоги. Наш тип чтения — молниеносное перелистывание страниц в тишине — показался бы людям того времени магией… В Средние века социально значимая информация передавалась в устной форме — посредством проповеди, постановок мистерий, устного чтения поэм, баллад, сказок и т. п., и это имело очень далекие последствия. Человек по своей биологической природе является устноговорящим существом. Привитое культурой умение читать расширяет его опыт за пределы непосредственно пережитого и видимого и обеспечивает доступ к «тайнам» бытия, обладающим в глазах общества высокой ценностью. Постман соглашается со словами Руссо «чтение — это бич детства», придавая им добавочный смысл: это верно, потому что через грамоту дети становятся взрослыми. В «неграмотном» же мире нет причин разделять сферы взрослой и детской жизни. Считалось, что человек становится полноценным в семь лет, когда он окончательно овладевает всеми секретами речи, других же, книжных секретов в культуре не было. Католическая церковь считала семилетний возраст рубежом, после которого человек становится способен отличать добро от зла.

В обществе, где языковая компетенция определяется биологически, нет нужды в начальной школе. Отсутствовала сама концепция образования ребенка как подготовки к жизни во взрослом мире. Существовавшие школы не были для этого предназначены: в них, в частности, не было упорядочения материала по сложности соответственно возрасту ребенка. Средневековый мир забыл идею античной пайдейи, а вместе с ней и чувство стыда, стремления скрыть от ребенка те или иные стороны взрослой жизни. Живя в «устном» мире, имея доступ ко всем формам культуры, семилетний ребенок уже считался маленьким мужчиной. Оборотной стороной этого явления было то, что средневековый мир — не «школивший» детей — не выработал богатых форм «взрослого» бытового поведения, подлежащего усвоению юным существом. Детям не прививали брезгливости, их не приучали к горшку. В поведении взрослых и детей было много общего, их роднили «ужасные» манеры. Существовал, например, немыслимый в наше время обычай играть детскими половыми органами. Более поздним эпохам этот мир представляется инфантильным и распущенным (ср. знаменитую картину Брейгеля «Игры детей»).

Отсутствие детства в Средние века подтверждается и демографическими наблюдениями. В эпоху неразвитой медицины, когда, по выражению Постмана, основным делом детей было умирать и выживали единицы, у взрослых отсутствовал психологический комплекс сопереживания детям. Пока ребенок не вырастал и не доказывал свою жизнеспособность, он попросту не вызывал у родителей особого внимания и интереса.

* * *

Чтобы возродилась социальная идея детства, в мире должны были совершиться значительные перемены. В Средние века произошло много трагических и масштабных событий — например, эпидемия чумы («черной смерти»), были сделаны важнейшие изобретения (механические часы), однако они существенным образом не сказались на картине мира европейского человека. И лишь изобретение книгопечатного станка в середине XV века в корне преобразило всю символику европейской культуры и привело к формированию концепции взрослости, а значит и детства.

Описывая культурные последствия этого эпохального изобретения, Постман следует теории канадского экономиста и социолога Харолда Инниса (Innis), который считал, что коммуникационная технология, господствующая в тот или иной период, определяет предметную сферу мышления, символическую систему, господствующую в культуре, и, наконец, устройство самого общества как мыслящей среды. Структура нашего сознания должна неизбежно меняться, чтобы соответствовать новым изобретенным видам коммуникации — мы снова и снова должны делаться тем, что сделали сами. И книгопечатный станок, и механические часы являют собой своеобразные машины времени. Разница состоит в том, что часы элиминируют вечность, демонстрируя лишь технический ход времени, а печатный пресс, наоборот, придает времени измерение вечности. Над работающим печатным станком как бы склоняется в ожидании незримое будущее: снимаемые с него влажные листы предназначены для нескончаемой череды потомков, т. е. для вечности. Пресс породил идею потомства, а вместе с ней — индивидуализм, сначала писательский, потом всеобщий. У человека появились возможность и желание оставить свой след в вечности, непосредственно обратиться и к современникам, и к потомкам. По образному выражению Элизабет Эйзенштейн (Eisenstein), «рукописная культура держала нарциссизм в узде». Печатный станок, продолжает Постман, дал ему волю. Пробудив индивидуальное самосознание в писателях, типографский пресс способствовал возникновению аналогичного чувства у читающей публики. Чтение стало «немым» и изменило свой социальный статус. Если раньше слушатели группировались вокруг человека, читающего (произносящего) текст вслух, и живо выражали свою реакцию, то отныне чтение (про себя) требует от остальных людей молчания, а лучше — отсутствия. Чтение становится асоциальным явлением, способом сохранить индивидуальность вопреки нивелирующим требованиям общества. Теперь оно превращается в подобие конспиративного заговора между читателем и автором.

Разумеется, пишет Постман, детство не возникло за ночь после изобретения печатного станка, на это понадобилось два столетия, однако была создана одна из его предпосылок: представление о том, что жизнь и сознание человека — и взрослого, и ребенка — фундаментальным образом трансцендентны по отношению к обществу и имеют высокую самостоятельную ценность. Другой предпосылкой возникновения детства стал произошедший «скачок знаний». За 50 лет после изобретения книгопечатания коммуникативная среда полностью изменилась, образовался разрыв между умеющими и не умеющими читать. Появился огромный фонд сведений о мире, которые можно было почерпнуть только из книг. Два десятка увлекательных страниц автор посвящает тому, каким образом мир, а точнее, универсум знаний о мире стал конструироваться по образцу печатной книги и как книга подхлестнула работу исследовательского гения человечества. Учение стало возможно только по книгам. Главной фигурой эпохи Возрождения стал Образованный Человек. Таким человеком мог быть только взрослый, и подняться до этого статуса биологическим ростом было невозможно. Взрослости можно было достичь лишь упорным трудом, сперва научившись грамоте. Европейская цивилизация заново изобрела школу, а заодно с ней и детство.

* * *

Кристаллизация и осознание идеи детства совершается неравномерно в разных регионах Европы. В середине XVI века католическая церковь начинает отходить от принципа социальной (общедоступной) грамотности, усмотрев в нем дезинтегрирующее начало. Так, делаются попытки запретить печать Библии на национальных языках. В результате протестантские страны выходят вперед по уровню образованности. Население Британских островов становится самым образованным среди европейских стран, здесь возникает большое число разнообразных школ и здесь же идея детства рефлексируется наиболее отчетливо.

В XVII веке, лишь только дети были объединены в обособленную социальную группу по единственному признаку ученичества, как эта группа — по общему социологическому закону — стала «обрастать» множеством других признаков: у детей появилась особая одежда, поведение, жаргон (сленг), иными словами — молодежная культура. Правда, первая детская книга, «Джек — победитель великанов», вышла лишь в 1744 году.

На протяжении XVII–XVIII веков принцип построения школьной программы претерпел значительную эволюцию. Первоначально связь между возрастом и уровнем образования не была жесткой. Классы объединяли детей по уровню чтения, а не по возрасту. Со временем уровень знаний класса и календарный возраст детей были приведены во взаимное соответствие. При этом Постман настоятельно подчеркивает: создавая учебники и программы с учетом возраста детей, взрослые сами изобретали стадии взросления. Школьная программа строится исходя из представления ее составителей о порядке усвоения грамотности и никакой связи с «природой» детства не имеет. Ребенку постепенно прививают черты интеллекта, необходимые для хорошего чтения: острое чувство индивидуальности, способность к последовательному логическому мышлению, дистантное отношение к культурным символам, способность оперировать абстрактными величинами, отказываться от немедленного получения удовольствия.

Отделив текст от его создателя, типографский станок способствовал возникновению абстрактного мира мысли, укрепил представление о дуализме духа и тела. Постепенно это вылилось в пренебрежительное отношение к телу. Начиная с XVII века учителя и родители стали применять строгие дисциплинарные меры по отношению к детям. Естественные склонности ребенка стали восприниматься не только как помеха чтению, но и как проявление природного злого начала, которое можно преодолеть лишь с помощью образования.

Контроль над спонтанными телесными потребностями и проявлениями обеспечивался социально культивируемым чувством стыда. Ассоциация стыда и смущения с областью сексуального постепенно расширилась, захватив всю приватно-телесную и значительную часть социальной сферы. Образовался и рос круг секретов — связанных с деньгами, насилием, болезнями, смертью, «плохими» словами и т. п., — которые не следовало раскрывать детям. Эти секреты становились им доступны по мере взросления.

Важную роль во всех этих процессах играла семья, которая, по убеждению Постмана, как современный социальный институт выросла из потребностей обучения. Ее основной функцией было вкладывать средства в образование детей, помогать им осваивать школьную программу, контролировать их поведение и круг чтения, тем самым доводя до них требования общества.

* * *

Говорить о триумфальном распространении идеи детства в Европе XVIII века, разумеется, невозможно. Так, в Англии она подверглась серьезному испытанию с приходом промышленного капитализма, отличавшегося крайней жестокостью по отношению к детям, во Франции ей фактически противодействовали иезуиты, которые (справедливо) связывали распространение всеобщей грамотности с развитием протестантизма. Тем не менее социальная идея детства не умерла. Более то го, в век Просвещения она была обогащена новыми смыслами. Локк осовременил аристотелевскую метафору, создав представление о сознании новорожденного младенца как о tabula rasa (чистой доске), заполнить которую — обязанность взрослых. Если подросший ребенок остается невежественным, ведет себя бесстыдно и недисциплинированно, то ответственность за это несут родители. (Именно в это время зарождается близкое нашим современникам чувство неизбывной родительской вины перед детьми, которое через двести лет будет усугублено школой психоанализа.) Другим теоретиком детства в XVIII веке был Руссо, который своим огромным авторитетом укрепил в общественном сознании взгляд на ребенка как на самостоятельную личность, способную к росту, но ценную независимо от перспектив взросления. Руссо прославлял природные качества ребенка — спонтанную энергию, непосредственность, шаловливость, — которые традиционная система образования пыталась подавить. Обе эти идеи детства — протестантская, основанная на метафоре чистой печатной доски (tabula), и романтическая, апеллирующая к образу растения, в дальнейшем входили друг с другом в сложное взаимодействие, хотя преобладающей в целом можно считать все же первую.

В самом конце XIX века Фрейд и Дьюи синтезировали — соответственно в плоскости психоанализа и философии — весь сложный комплекс представлений о детстве, существовавших в то время. По необходимости опуская чрезвычайно важные подробности и различия, укажем лишь, что образ ребенка, доставшийся в наследство двадцатому веку от веков предыдущих, имел следующие основные черты.

Дети существенно отличаются от взрослых.
Чтобы стать взрослым, ребенок должен приложить усилия.
Ответственность за выращивание и воспитание детей лежит на взрослых.

Растя детей, взрослый человек — в известном смысле — проявляет себя наиболее полно. Парадигма детства дополнительна по отношению к парадигме взрослого возраста: рисуя желаемый будущий образ ребенка, мы, по сути, сообщаем все о себе.

Исчезновение детства

Во второй части книги автор описывает ситуацию с детством, как она сложилась в современной Америке. Однако читатель из любой европейской страны найдет в этом описании много узнаваемых черт.

Одновременно с расцветом детства в период между 1850 и 1950 годами происходил подспудный процесс распада символической системы, лежавшей в его основе. Начало этому процессу было положено профессором Нью-Йоркского университета Самюэлем Морзе, которому в 1837 году удалось впервые передать на расстояние электрический сигнал. Едва ли не первым, кто уже тогда смутно уловил специфику и последствия нового изобретения, был Генри Дейвид Торо. Услышав о том, что с помощью телеграфа человек из штата Мэн сможет мгновенно переслать сообщение своему корреспонденту в Техасе, он задумчиво спросил: «И что же они скажут друг другу?» В этом вопросе предвосхищен анонимный характер наступавшей эпохи информационных технологий, в котором царящий на рынке новый товар массового потребления — «мелко нарезанные» и принципиально не связанные между собой новости — делает несущественным местонахождение и личность как его производителя, так и потребителя. Во взаимной связи с переворотом в области коммуникаций произошла и так называемая графическая, или визуальная, революция. Изобретение ротационной печатной машины, фотоаппарата, телевидения в корне изменило характер передаваемой информации, сделав ее единицей не слово, а визуальный знак, к тому же по преимуществу рекламный (если не по содержанию, то по внутренней интенции). Информация перестала быть пропозициональной и сделалась репрезентативной: в отличие от высказывания изображение нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть — оно физически предъявляется зрителю и никак не ориентировано относительно истины. Иконическая информация, обращенная к максимально широкой, а значит анонимной аудитории, не требует селективной, логической и концептуализирующей работы разума, она апеллирует непосредственно к эмоциям и к способности сознания мгновенно распознавать паттерны. Визуальный информационный поток в целом так же «мелко нарезан», как новости: подсчитано, что в среднем на телеэкране за один час сменяется 1 200 «картинок».

Новая символическая среда, вызванная к жизни «графической революцией», неумолимо разъедает социальные основы, на которых зиждется детство. Во-первых, для того чтобы усвоить визуальную (телевизионную) культуру во всей ее полноте, не требуется стадии обучения. Перед ее лицом семи- и семидесятисемилетний человек в принципе равны. В подобной визуальной культуре не существует понятия грамотности хотя бы потому, что в визуальном «языке» нет алфавита. Во-вторых, эта культура не предъявляет сколько-нибудь серьезных и сложных требований к рациональной деятельности сознания и формам поведения человека. В-третьих, общество, которое самоотождествляется с аудиторией массмедиа, все быстрее теряет различительные культурные признаки и становится однородным. Логической причиной всех этих нивелирующих процессов является ориентация практически всех передач на общедоступность. Электронные медиа доносят до огромной аудитории одинаковую информацию. Секреты любого свойства, раскрытие которых составляет важнейшую часть информационного потока (в широком смысле слова), не могут быть утаены от детей. Но без социальных секретов детство немыслимо.

Постман делает несколько уточнений относительно своего понимания природы стыда. Он далек от мысли, что стыд как ментальное состояние создается ис ключительно информационной структурой общества. Корни стыда гораздо глубже. Однако в обществе, которое не хранит своих секретов, стыд не может быть средством социального контроля и ролевой дифференциации.

Постепенный отказ общества стыдиться чего бы то ни было сопряжен с обеднением форм поведения. В умении вести себя за столом, в языковом поведении, в правильном выборе костюма отражается самоограничение и самоконтроль личности. Само представление о приличиях, напоминает Постман, появилось после изобретения типографского станка, хорошие манеры являются социальным аналогом грамотности. Подобно тому как грамотность организует интеллектуальную иерархию, манеры отражают и формируют иерархию социальную. И тому и другому надо прилежно учиться у взрослых.

Непосредственно к этому смысловому кругу примыкает проблема исчезновения детского любопытства. В мире актуальной, быстро меняющейся, общедоступной информации взрослые перестали быть авторитетными проводниками детей по лабиринту знаний. Область известного и область еще не познанного соединены мостиком любопытства. По мере того как электронные медиа, прежде всего телевидение, размывают границу между ними, любопытство сменяется цинизмом или самонадеянной заносчивостью. Дети начинают ориентироваться не на авторитет взрослых, а на информацию, поступающую «ниоткуда».

Необходимо заметить, что автор книги отнюдь не является морализатором и завзятым хулителем современности. Рассуждая о социальных разграничителях, важнейшим среди которых является стыд, Постман вполне отдает себе отчет в неоднозначной сложности происходящих в культуре процессов. С течением исторического времени многие тревожные и острые темы (связанные с отношением между полами, насилием, кровосмешением, душевными болезнями и т. п.) закономерно переходят из сферы постыдного в разряд публично обсуждаемых социальных, политических и психологических явлений. Было бы нелепо, пишет он, требовать, чтобы все эти вопросы навсегда оставались в темной нише общественного сознания. И тем не менее, оказываясь не в состоянии скрывать подобные секреты от детей, мы должны быть готовы к последствиям этого.

Ребенок, пока он остается таковым, должен быть убежден в том, что взрослые могут контролировать свои физиологические порывы, побуждения к жестокости и насилию. Эта убежденность помогает ему обрести уверенность в себе, развивает рациональное отношение к окружающему миру, необходимое для учебы, и в будущем поможет бороться с превратностями судьбы. Сказанное не означает, что ребенок должен оставаться в неведении относительно темных сторон жизни. Существуют выработанные веками способы приобщения детей к «секретам» взрослых. Так, одной из приемлемых форм сообщения ребенку о насилии является сказка. Рассказанная голосом матери, знакомой ласковой интонацией, обладающая вдобавок счастливым концом, сказка помогает ребенку безболезненно интегрировать сведения о насилии в общую картину мира. Постоянно муссируемый в обществе вопрос о том, способствует ли насилие, показанное на экране, развитию детской агрессивности, по мнению Постмана, неправильно поставлен. Гораздо важнее задуматься над другим вопросом: в какой степени натуралистическое изображение жизни «как она есть» подрывает веру ребенка во взрослую рациональность, в возможность упорядочить этот мир, в надежное будущее? В то, что ему самому в дальнейшем удастся сдерживать собственные хаотические и непредсказуемые желания?

* * *

Указанные тенденции в современной культуре привели к тому, что в американском обществе утвердилось новое — хотя еще в достаточной степени не отрефлексированное и не отраженное в языке — возрастное деление человеческой жизни. Традиционные жизненные фазы: младенчество, детство, зрелость (взрослый возраст) и старость уступили место новому, трехчастному делению: младенчество — полувзрослый-полудетский возраст (Постман применяет для его обозначения неологизм adult-child) — глубокая старость (senility). Полувзрослый человек, чьи интеллектуальные и эмоциональные возможности в принципе не реализуемы, всегда присутствовал в культуре, но именно в наше время названный социальный тип превращается в норму.

Далее Постман останавливается на ближайших предпосылках, приведших к появлению этого психологического типа. В первую очередь он рассматривает две важнейшие области современного информационного медиапространства, политику и рекламу. Политический лидер нашего времени ушел далеко от «политиков печатной страницы» XIX века, о которых писал Токвиль. «Человек из телевизора» не только сообщает нечто словами, — помимо слов, он также «источает» (gives off) поток визуальной информации. Контролировать этот «излучаемый» образ призвана целая армия имиджмейкеров, хотя в полной мере добиться этого чрезвычайно трудно, причем содержательная составляющая речи (речей) его обладателя стремительно вымывается и сходит на нет. Так например, никакими вербальными усилиями невозможно было избавить президента Никсона от имиджа торговца подержанными автомобилями, а президента Форда — от вызываемых им ассоциаций с сельским простаком. Рядовому обывателю не приходит в голову читать, а тем более анализировать тексты, написанные спичрайтерами. Место здравого и убедительного политического суждения занял эстетический образ политика. Избиратели судят о кандидате по общему впечатлению, при этом десятилетний телезритель зачастую бывает более проницателен, чем взрослый или пожилой человек. Возрастной, и тем самым интеллектуальный, избирательный ценз (заложенный в Конституции США Джеймсом Мэдисоном и его коллегами на уровне 21 года) постепенно теряет свой смысл и значение, поскольку тривиализируется сама идея Человека Политического и снимается разница между взрослым и детским восприятием «политического шоу». Подобно тому как в эпоху Эндрю Джексона центр политической жизни переместился от аристократов к широким массам, в эпоху телевидения политика уходит из исключительного ведения взрослых.

Анализируя структуру коммерческих передач, Постман прослеживает процесс слияния в современной Америке двух сфер, граница между которыми обычно бывает строго прочерчена в большинстве культур: сферы духовной и коммерческой. О месте и роли рекламы в современном информационном обществе сказано очень много, но Постман добавляет к сказанному нечто новое. Он наглядно демонстрирует, что наиболее эффективные рекламные ролики по своей структуре и смыслу изоморфны классической религиозной притче. Вот только грехом здесь является неведение относительно новейших потребительских товаров на рынке, спасительный совет подает сосед (ближний), наделенный всеми признаками святости, а наградой за исправление становится блаженное, экстатическое состояние или рекламный эквивалент рая — например, Гавайские острова. Тем самым реклама (commercial) теряет свою суть, т. к. перестает быть основой трезвой и расчетливой сделки. В ней больше нет собственно коммерческого дискурса. Взрослые, способные удовлетвориться такой инфантильной «теологией», мало отличаются от детей.

Героиня книги Льюиса Кэрролла девочка Алиса, отодвигая в сторону скучную «взрослую» книгу, афористически заметила: «Что проку от книги без картинок и разговоров!» Телевидение заменило доказательное рассуждение, аргументированное изложение отвлеченной мысли, выработанные высокой книжной культурой, «картинкой» и «разговорами». Можно предположить, что маленькой Алисе оно пришлось бы по вкусу.

* * *

В заключительной части книги Постман приводит многочисленные развернутые примеры из разных областей общественной жизни США, иллюстрирующие основной тезис книги о стремительном разложении социальной субстанции детства. Одновременно автор как бы приглашает читателей более тщательно обдумать методологические основы его рассуждений. Хорошо сознавая принципиально нефинитный характер самой процедуры доказательства или опровержения любой теории как таковой, он не спешит подкреплять свои выводы многими, казалось бы, очевидными статистическими аргументами, свидетельствующими, например, о постоянном росте числа специфически «взрослых» преступлений среди детей и подростков или о резком увеличении доли бездетных пар и несемейных людей в американском обществе и т. д. Даже такой сильный, по его мнению, довод, как стабильное — в среднем на четыре месяца каждые десять лет — снижение пубертатного возраста у девочек, начавшееся примерно с 1900 года, т. е. с возникновением новых информационных технологий, он не абсолютизирует, т. к. признает возможность других объяснений этого биологического явления.

Вместе с тем Постман все же полагает, что в настоящее время его теоретическая модель имеет наибольшую объяснительную силу. Так, он полемизирует с Жаном Пиаже (Piaget), точнее, с его сторонниками, по поводу теории «генетической эпистемологии» швейцарского ученого. Согласно этой теории, ребенок переходит на все более высокий интеллектуальный уровень, следуя генетическому (а не социально обусловленному) принципу. С одной стороны, констатирует Постман, это положение нисколько не противоречит тезису об отсутствии детства в Средние века. С другой, — исследования Пиаже внеисторичны: нет никаких доказательств, что применительно к детям другой эпохи они привели бы к тем же результатам. Пытаясь тем не менее найти компромисс, Постман проводит аналогию между детством и усвоением языка. С биологической точки зрения, возможно и то, и другое — стать ребенком в мире взрослых и усвоить язык. Однако реализоваться эти возможности могут только в том случае, когда социальная среда активизирует и поддерживает их, иначе говоря — если она имеет в них необходимость.

Вопрос о том, является ли закат детства признаком деградации американской культуры в целом, Постман рассматривает в широкой исторической перспективе. В настоящее время, пишет он, Америка находится на «пике» третьего великого эксперимента в своей истории. Первый эксперимент, начавшийся в конце XVIII века, был направлен на то, чтобы выяснить, возможно ли положить в основание государственной структуры всеобщий принцип свободы мысли и высказывания? Второй (датируемый серединой XIX века) решал вопрос о реальном воплощении культуры нового типа, которая сплавила бы воедино языки, традиции и обычаи разных народов, собравшихся на континенте. Оба эти гран диозные эксперимента, полагает автор, увенчались блестящим успехом. Теперь, на рубеже веков, Америка — единственная страна мира, которая в полной мере подчинила свою жизнь — ландшафт, города, семью, бизнес и проч. — условиям технологического (информационного) прогресса. Техника обожествляется, политический процесс деградирует, разум взрослых американцев, можно сказать, сжимается как шагреневая кожа, налицо тревожные признаки исчезновения детства. Судьба этого последнего эксперимента находится под великим вопросом, и весь мир внимательно следит за его ходом, чтобы исходя из этого планировать свое собственное будущее.

И лишь Америка, оглушенная происходящими переменами, все еще — за редкими исключениями — по-настоящему не задумалась о своем положении. В этой ситуации Постман пытается нащупать основания для осторожного оптимизма. В конце концов, пишет он, потерять детство еще не значит потерять все. Приход книгопечатания в свое время тоже потряс самые основы религиозных представлений общества, вызвав национально-религиозные войны, разрушил интимный характер и поэтичность устной традиции и в итоге привел к появлению беспощадной к человеку промышленной системы. И тем не менее западная цивилизация выжила, сохранив свои основные ценности.

В принципе современная Америка обладает потенциальным средством возрождения детства, хотя, быть может, и в другой его ипостаси. Это средство, конечно, компьютер. Программирование — единственное на сегодняшний день привлекательное для многих молодых людей занятие, которое требует серьезных знаний, мастерства, виртуозных навыков, в своей совокупности неслучайно носящих название «компьютерная грамотность». При этом совершенно нельзя быть уверенным, что это спасительное средство будет использовано по назначению. На печальные размышления наводит судьба американского радио. Сам по себе этот вид коммуникации словно бы специально предназначен для передачи богатой и полноценной литературной речи, и тем не менее большинство нынешних американских радиостанций превратились в круглосуточные передатчики популярной музыки.

Вместе с тем Нейл Постман абсолютно уверен в том, что каждой американской семье под силу дать полноценное детство собственным детям. Вот только чтобы это осуществить, полагает он, нужно совершить почти невозможное в условиях современной Америки: во-первых, избежать развода, во-вторых, — резко ограничить, если не вовсе исключить, пребывание детей у телевизора, при этом воспитывая у них критическое отношение к происходящему на экране. Такие семейные пары редки, но они существуют. Делая этот трудный выбор, они оказывают неоценимую услугу не только своим детям, но и всему обществу, так как тем самым сохраняют для него интеллектуальную и духовную элиту.

Александр Ярин

[*] Neil Postman, The Disappearance of Childhood — New York: Vintage Books, a division of Random
House, Inc., 1994.