Тревоги и радости въ Монрепо

Н. Щедринъ

<…> Весь преданный тревогѣ въ ожиданіи начальства, я невольно спрашивалъ себя: почему же прежде никогда этого со мной не бывало? почему я прежде не сомнѣвался въ себѣ, а теперь — сомнѣваюсь? почему я прежде не предполагалъ чтобы что-нибудь могло меня слопать, а теперь — нетолько предполагаю, но и всечасно того ожидаю? И, по зрѣломъ размышленіи, долженъ былъ дать такой отвѣтъ: потому что прежде не было раздѣленія людей на благонамѣренныхъ и неблагонамѣренныхъ, на благонадежныхъ и неблагонадежныхъ.

Понятій такихъ не было, а потому и лицъ, которымъ удобно было бы взвалить на плеча качества, соединенныя съ этими понятіями, не существовало. Была одна маршировка.

Никто не могъ себѣ представить, чтобы на всемъ лицѣ россійской имперіи нашелся человѣкъ, которому можно было бы сознательно присвоить титулъ неблагонамѣреннаго или политически неблагонадежнаго лица. Не упоминалось ни объ основахъ, ни о краеугольныхъ камняхъ, а, слѣдовательно, не могло быть рѣчи ни о подкапываніяхъ, ни о потрясаніяхъ. Все такъ естественно стояло на своемъ мѣстѣ, что никому не приходило даже въ голову полюбопытствовать, что тутъ такое стоитъ. Не было повода любопытствовать, да и прихотливыхъ людей почти совсѣмъ не существовало. Всякій проходилъ мимо самыхъ несомнѣнныхъ краеугольныхъ камней точно также бездумно, какъ бездумно проходитъ любой маленькій чиновникъ свой ежедневный крестный путь отъ Песковъ до Главнаго Штаба или Сената. Для этого чиновника достаточно, что улица, по которой онъ проходилъ вчера, существуетъ и нынѣ, и что она, по вчерашнему же, съ обѣихъ сторонъ ограничена домами — стало быть, нѣтъ резона не существовать ей и завтра, и послѣ завтра и такъ далѣе безъ конца.

Бывали, правда, и въ то время казнокрады, вымогатели, взяточники; бывали даже люди, позволявшіе себѣ носить волосы болѣе длинные, чѣмъ нужно. Но это были лишь отдѣльныя разновидности одной и той же семьи, существованіе которыхъ не компрометировало ни основъ, ни краеугольныхъ камней. Или, лучше сказать, это были случайные носители «злой воли», которые и наказывались, сколько кому надлежитъ, ежели не умѣли хоронить концы въ воду. Ты казнокрадъ — шествуй въ Сибирь; ты отростилъ гриву — садись на гауптвахту. Но о краеугольныхъ камняхъ не упоминалось, обобщеній не дѣлалось, и стремленія группировать людей на какія-то мнимыя сословія («охранителей» и «прогрессистовъ», какъ нѣкогда выразился академикъ Безобразовъ) — не существовало.

Понятно, что при такой простотѣ воззрѣній, за глаза достаточно было и куроцаповъ, чтобы удовлетворять всѣмъ потребностямъ благоустройства и благочинія. Въ ихъ вѣдѣніи была маршировка, а такъ какъ въ то время все было такъ подстроено, что всякій маршировалъ самъ собой, то куроцапы не суетились, не нюхали, но просто взимали дани, а въ прочее время пили безъ прòсыпу.

Но, по мѣрѣ нашего соціальнаго и интеллектуальнаго развитія, глаза наши все больше и больше раскрывались. И, наконецъ, раскрылись до того широко, что мы всю Россію подѣлили на два лагеря: въ одномъ — благонамѣренные и благонадежные, въ другомъ — неблагонамѣренные и неблагонадежные. А такъ какъ это дѣленіе послѣдовало не на основаніи твердыхъ фактическихъ изслѣдованій, а просто явилось отвѣтомъ на требованіе темперамента, взбудораженнаго преимущественно крестьянской реформой, то весьма естественно, что на первыхъ же порахъ произошла путаница.

Наружныхъ признаковъ, при помощи которыхъ можно было бы сразу отличить благонамѣреннаго отъ неблагонамѣреннаго — нѣтъ; ожидать поступковъ — и мѣшкотно и скучно. А между тѣмь, взбудараженный темпераментъ не даетъ ни отдыха, ни срока, и все подсказываетъ: ищи! Пришлось сказать себѣ, что въ этой крайности имѣется одинъ только способъ выйти изъ затрудненія — это сердцевѣденіе.

Явился запросъ на сердцевѣденіе — явились и сердцевѣды. Мало того: явились и помощники сердцевѣдовъ изъ числа охочихъ людей: публицисты, кабатчики, мелкіе торгаши, старшины, писаря, церковники...

Все это я выяснилъ себѣ очень хорошо, но, къ сожалѣнію, никакой пользы отъ этихъ разъясненій для себя не извлекъ. Главное, у меня не было увѣренности, что я самъ-то благонамѣренный. То есть, я-то собственно очень твердо понималъ себя таковымъ, но не зналъ, какъ оно выйдетъ передъ судомъ сердцевѣденія.

 «Отечественныя записки», 1879, № 2, февраль, с. 576—578