Аристократизм как стилизация

Волкогонова О. Д. Константин Леонтьев. — М.: Молодая гвардия, 2013. — 453 [11] с.: илл. — (Жизнь замечательных людей)

Одной из особенностей творческой судьбы К. Н. Леонтьева было поразительное интеллектуальное одиночество мыслителя, непонимание, которым его награждали современники. Общество в массе своей решительно не принимало парадоксальных политико-культурологических построений «русского Ницше». Либералов и народников коробило, когда Леонтьев подчеркивал свое равнодушие к человеческим страданиям, ставил эстетику над этикой. Славянофилы и панслависты не могли смириться с тем, что человек, знавший все про Балканы, утверждает, что зарубежное славянство по сути потеряно для России, погружено в буржуазную стихию и ориентируется на Запад. С опаской относились к экстравагантному охранителю и собратья-консерваторы. И. С. Аксаков писал о леонтьевском «сладострастном культе палки», а М. Н. Катков, не раз предоставлявший Константину Николаевичу место в своих изданиях, как-то раз обмолвился, что тот «может до чертиков дописаться».

Достоевский, после того как Леонтьев раскритиковал его «пушкинскую речь», якобы замешанную на «розовом» христианстве, о взглядах публициста отзывался как о «нечто безрассудном и нечестивом». В спор оказался втянутым еще один видный представитель охранительного лагеря — друг Достоевского, обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев. Он без комментариев переслал писателю брошюру Леонтьева, по сути взяв его сторону. Однако и этот консерватор из консерваторов не стал для Леонтьева «своим». На просьбы последнего поддержать его газетно-журнальные начинания обер-прокурор отвечал молчанием, за что и был награжден хлесткими эпитетами («Мороз, сторож… Безвоздушная гробница… Старая “невинная девушка” и ничего больше!»). Почему же интеллектуальная среда обернулась для Леонтьева одиночеством? Какое место он занимал среди мыслителей, стоявших на крайних, а то и полярных идейных позициях? Что заставляло его проповедовать «русский византизм» и какую роль идеи Леонтьева сыграли в ХХ веке, эпохе грандиозных социально-политических катастроф?

Учитывая колоссальный интерес, который вызывает у современных историков и философов творчество Леонтьева, не приходится удивляться тому, что «леонтьеведение» успело разделиться на множество специализированных направлений. Монография «Константин Леонтьев» представляет собой удачную попытку О. Д. Волкогоновой отказаться от узкой специализации, дать обобщенную картину жизни и деятельности знаменитого мыслителя. Сопоставление разных творческих интенций Леонтьева позволило автору ярче высветить многие важные воззрения мыслителя. Из анализа Волкогоновой вытекает, в частности, что известное «барство», «аристократизм» Леонтьева, о чем так много писали современники, было во многом стилизацией, конструктом. Из помещиков средней руки, избравший ради заработка отнюдь не дворянскую профессию врача, будущий провозвестник «византизма» если и входил в круг аристократии, то эпизодически, «точечно» — в основном через свою мать, Феодосию Петровну, выпускницу Екатерининского института благородных девиц, протеже императрицы Марии Федоровны и хозяйки известного петербургского салона А. М. Хитрово. По сути этот человек принадлежал самым разным сословным и культурным мирам. Однако именно это пребывание «в пограничье» позволяло ему чутко улавливать подспудные сдвиги в социальном и политическом укладе общества.

Долгое пребывание Леонтьева на Балканах в качестве дипломата чрезвычайно обострило его восприятие действительности, о чем подробно пишет Волкогонова. Она дает яркую картину жизни той части Османской империи, которая со всеми ее контрастами была русскому мыслителю прекрасно знакома и из которой во многом выросла историософия Леонтьева. Дипломат восхищался самобытностью представителей низших слоев балканских народов, но при этом его удручала серость, как ему казалось, убогость местной европеизированной буржуазии, мелкого чиновничества, интеллигенции. Западное влияние стерло печать самобытности с этих людей, не приобщив их, однако, к подлинно высокой культуре. Стоит ли в таком случае освобождать православных «братьев»? Не лучше ли оставить их до поры до времени под властью турок, которые по крайней мере никак на самобытность не покушаются? Столь крайние высказывания Леонтьева возмущали современников. Однако эпатируя публику, нередко сознательно, публицист, как отмечает Волкогонова, угадывал многое из того, к чему через долгие десятилетия пришло европейское общество. Не объединились ли совсем недавно европейские страны в общий союз (предсказанное Леонтьевым «все-европейское государство») — воплощение заветной мечты человечества? И не слышно ли уже сегодня: кругом засилье евробюрократии, всеобщей стандартизации и унификации…

Эпатаж и эстетизм Леонтьева, нередко оборачивавшиеся, как считали многие современники, аморализмом, отталкивали от него широкие круги общества. Но эти же его особенности помогали ему замечать то, от чего отворачивались или мимо чего проходили другие, — неизбывный трагизм бытия, неустранимость многих противоречий в человеческих обществах. «Всякая борьба являет опасности, трудности и боль, и тем-то человек выше других зверей, что находит удовольствие в борьбе и трудностях, — писал Леонтьев в одном из ранних своих произведений, романе «В своем краю». — Если для того чтобы на одном конце существовала Корделия, необходима леди Макбет, давайте ее сюда, но избавьте нас от бессилия, сна, равнодушия, пошлости и лавочной осторожности». Проповедующие принцип усредненного материального благополучия закрывают, по мнению Леонтьева, глаза на присущую человеку склонность к агрессии, на темные стороны его натуры, то есть на то, без чего обуздание и принуждение немыслимы. Отказ от этих истин — путь, ведущий общество к разложению, уже поразившему Европу, разрушающему Восток и подбирающемуся к России. Задача власти и всех государственно мыслящих людей — «подмораживание» страны, то есть борьба с явлениями деструктивного характера, сохранение доставшегося России в наследство от прошлого социально-политического уклада. Однако как двигаться к этой цели? Какие возвести преграды на пути эгалитаризма? С помощью каких механизмов остановить его, казалось бы, победное шествие?

Как отмечает в своей книге Волкогонова, четкого ответа на эти вопросы у Леонтьева не было. По мнению большинства исследователей, занимающихся российским консерватизмом, многие из тех, кто стоял за старый порядок — от Каткова и Победоносцева до вышедших на сцену в начале ХХ века черносотенцев, — смотрели на будущее с полной безнадежностью, не надеясь на то, что монархия сможет предотвратить революцию. Мучили эти вопросы и Леонтьева, причем думал он не только о сохранении в России сословной монархии, но и о судьбе страны в целом. Свою теорию эволюции культурно-исторических типов он применил к российскому типу и с твердостью врача поставил диагноз: «Молодость наша сомнительна. Мы прожили много, сотворили духом мало и стоим у какого-то страшного предела». Крушение старого порядка под натиском враждебных ему начал — либерализма, социализма, революции — Константин Николаевич считал неизбежным. Но вот тут-то, в предельной, казалось бы, точке отчаяния и открылась перед Леонтьевым перспектива.

Анализируя учения, которые, подрывая устои старого порядка, собирают под свои знамена все новых и новых сторонников, Леонтьев пришел к выводу, что с одним из направлений — социализмом — вполне можно заключить соглашение, сохранив таким образом традиционно-патриархальный уклад. Если социализм победит, писал публицист-охранитель, то в результате утвердится не царство свободы, а суровый режим принудительного коллективизма. В отличие от монархистов Леонтьева это не только не ужасало, но он в известной степени даже приветствовал такую перспективу. Революция, предсказывал он, победит именно в России и при этом обернется крайним охранительством, предотвратив «буржуазное расползание» общества. Возможно, новый строй удастся совместить с монархическим — «царь наверху и община внизу, с суровым укладом, вроде монастырского».

Придя к мысли, что социализм это «феодализм будущего», Леонтьев понял: вот он выход из интеллектуального тупика, связанного с его во многом устаревшим «византизмом». В чем-то леонтьевский «феодализм будущего» оказался пророческим. В ХХ веке вера в социализм приведет многих к вере в крайний аскетизм, в подчинение частного общему, в то, что без жертв нельзя достичь высокой цели — все это сильно напоминает леонтьевский «византизм» с его монашеским аскетизмом, дисциплиной, сакральностью фигуры царя. Мыслители, столкнувшиеся с уже реальным, утвердившимся в России социализмом, писали о гениальности Леонтьева, его прозорливости, «жуткой» по словами С. Л. Франка. И все же говорить о даре предвидения публициста-охранителя вряд ли возможно.

Брак социализма с самодержавием, предсказанный Леонтьевым, даже в последние годы правления Сталина так в СССР и не был заключен, да он по существу и не был возможен. Не стоит предписывать Константину Николаевичу и роль предтечи, заговорившего о соединении социализма с консерватизмом — «национал-большевизме» (об этом, в частности, писал известный философ-эмигрант М. С. Агурский). Дело в том, что социализм как идеал по природе своей был глубоко материалистичен, обещая в первую очередь земные блага, и это его принципиально отличает от «византизма», религиозно-монархического консерватизма. Социализм в чистом виде, с его системой власти и особой идеологической атмосферой, в каком-то смысле отвечавшей леонтьевской формуле «любящий страх», исчерпал себя за относительно короткий, как подчеркивает Волкогонова, исторический период.

В своей монографии Волкогонова большое внимание уделяет вопросу, как актуальные проблемы современности связаны с творческим наследием Леонтьева. На наш взгляд, сегодня особый интерес представляет отношение мыслителя к проблеме этнонационализма. Он твердо стоял на том, что сам этот культ бессодержателен и порочен («любить племя за племя — натяжка и ложь»), за ним должна стоять какая-то сверхидея, более глубокая, не сводимая к «племенным» принципам. Предвосхищая идеи евразийцев (и расходясь во взглядах с современными ему панславистами), мыслитель подчеркивал, что Россия — это не только славяне и Европа, но еще и огромный мир, в котором большую роль играют азиатские народы. Россию он представлял своего рода планетой, вокруг которой во множестве вращаются спутники, отнюдь не только те, что связанны с нею этническими узами. Задача консерваторов — создание не Всеславянского, а Великого Восточного союза, основанного на принципах самодержавия, уважения к другим религиям, канонической дисциплины. В следующем веке правота Леонтьева отчасти подтвердилась. Этнический национализм, набиравший во всем мире обороты, в России утвердиться так и не смог, более того, в 1917 году он был погребен под плитой воинствующего интернационализма. Государство, пришедшее на смену монархии, во многом повернулось «лицом к Востоку», активно разыгрывая азиатскую карту и во внутренней политике, и на международной арене. Связывала воедино это государство наднациональная (хотя, разумеется, не религиозная) идеология. Кризис этой идеологии станет одной из причин ослабления, а затем и крушения государства.

Книга Волкогоновой, безусловно, полезна как специалистам, так и широкому кругу читателей. Замечаний к монографии немного, и касаются они отдельных неточностей. Так, автор упоминает о проводившихся до Крымской войны «съездах панславистов» (с. 58). На самом деле назывались они славянскими (сторонников панславизма среди делегатов было меньшинство) и все, кроме съезда 1848 года, проводились в 1860—1910 годах. М. Н. Катков причислен Волкогоновой к сторонникам «реформированного» консерватизма, которые выступали за права личности, ненасильственные методы разрешения социальных противоречий (с. 257). Однако Каткову эти принципы вовсе не были присущи. Комиссий по крестьянскому вопросу в период правления Николая I было никак не «десятки» (с. 119), а 10 или 11. На фотографии с портретом якобы Т. И. Филиппова на самом деле изображен В. К. Плеве. Однако, повторюсь, отдельные недочеты не портят общего позитивного впечатления от книги. Важное достоинство издания — основательная библиография. Она поможет вдумчивому читателю продолжить знакомство с жизнью и творчеством этого крупного русского философа, писателя, публициста, общественного деятеля, православного монаха. Нет сомнений, О. Д. Волкогонова внесла заметный вклад в отечественное леонтьеведение.