Республика описании

Hind D. The Return of the Public. — London: Verso, 2010.

Книга Дэна Хайнда «Возвращение публичного» была воспринята в среде британских теоретиков медиа и левых активистов в качестве трактата об истории публичной сферы и одновременно как руководство к действию. Такая рецепция была обусловлена в первую очередь серией громких скандалов в медиа-империи Руперта Мердока. Реформа СМИ стала политическим вопросом, который еще больше обострился прошедшими в 2011 году волнениями и движением «Occupy».

Само название проекта Хайнда — антитеза таким известным работам, как «Закат публичного» (Decline of the Public) Дэвида Маркуанда, бывшего члена британского парламента и исследователя викторианской публичной сферы, или «Падение публичного человека» социолога Ричарда Сеннетта. Три четверти своей книги Хайнд посвящает истории формирования публичной сферы и анализу последствий ее современной — неолиберальной и корпоративной — конструкции. Радикальный набросок публичности Хайнд находит в традиции британского республиканизма, сложившейся в XVII веке и активно оппонирующей новым теориям суверенности, прежде всего гоббсовской. В этом пункте Хайнд следует за кембриджской школой истории политической мысли (представленной такими авторами, как Квентин Скиннер и Дж. Г. А. Покок), выделяя политэкономические особенности британского республиканизма, не всегда акцентируемые в противопоставлении республиканизма и либерализма. Основной принцип республиканизма — в том, что свобода может быть реализована лишь тогда, когда свободные граждане контролируют собственное свободное государство (так называемое free state), а не просто пользуются определенной степенью «невмешательства». Хайнд же подчеркивает, что публичная свобода предполагает не только формальные институты равенства, но и «равенство состояний», имущества. Ведь в противном случае, как доказывал Джеймс Харрингтон, неимущий попадет в зависимость от имущего, а формальное равенство потеряет политический смысл. Но самое главное, граждане должны быть равны в особом имуществе — знаниях, производимых и оспариваемых публично.

Золотой век «республиканской» свободы и публичности, существовавший, разумеется, скорее в идеале, сменяется системой, в которой публика все больше оказывается в роли «аудитории», имеющей формальные политические права, но не принимающей политические решения. Описанный Хабермасом генезис публичной сферы из «частных» структур новой буржуазии с ее анонимностью, газетами, кафе и клубами истолковывается Хайндом в качестве отступления от радикальной республиканской логики (крайнюю форму которой он обнаруживает в Джерарде Уинстенли, одном из основателей движения «диггеров»; которого, впрочем, другие исследователи, например Эллен Мейксин Вуд, как раз противопоставляли республиканцам). «Публичная» сфера, организованная частными агентами, которые, вообще говоря, не желают фигурировать в качестве политических деятелей, создает все условия для расщепления публики на две части — политическую и эмпирическую, публику «общественных служащих» (public servants) и «публику вообще». На протяжении XIX века либеральные политические деятели, такие как Гладстон, пытались сгладить это различие, справедливо усматривая в нем развитие традиционной дихотомии аристократов и простолюдинов, однако в начале XX века оно еще больше закрепляется — за счет формирования «публичной», или «государственной», службы и современной бюрократии. Синонимия «государственного» и «публичного» — следствие определенных политических процессов и программ, которые привели к тому, что в Британии XIX века и в США начала века XX сформировалось представление о необходимости особого, приписанного к государству, но не совпадающего с ним, института, оформляющего и защищающего интересы общества в целом, а не только его отдельных элементов. Реформы Вудро Вильсона и его концепция «большого общества» (Great Society) предполагали конструкцию бюрократии в качестве беспристрастного института общественного интереса. Но в области производства общественного мнения она была дополнена концепциями Уолтера Липмана, чья работа «Общественное мнение» стала по сути программным документом публичности XX века, и Эдварда Бернейса, отца современных «отношений с общественностью». В «большом обществе» мнение формируется не в непосредственных взаимодействиях граждан (в пространстве ратуши или «полиса»), а при помощи медийных технологий, которые выстраивают собственную призрачную публику (The Phantom Public — название одной из книг Липмана).

По мнению Хайнда, совпадающему, впрочем, с общепринятыми позициями левой критики, структура публично-государственного оформления политических процессов и производства знаний об обществе была в последние тридцать лет приватизирована, а потому то, что мы теперь называем «публичным», является, по большому счету, не более чем суммой частных, прежде всего корпоративных, интересов. Этот общий тезис Хайнд иллюстрирует различными формами «отчуждения», которые сложились в современной публичности в результате господства частных интересов, вычеркивающих саму возможность «общего». Прежде всего мы «отчуждены от мира»: существующие СМИ в принципе не способны предоставить публике истинное описание социальных и политических процессов. В качестве примера Хайнд указывает на то, что почти все крупные СМИ вплоть до обвала финансового рынка в 2008 году утверждали, будто перегрев рынка недвижимости и рискованные финансовые операции не представляют опасности для экономики в целом. Альтернативные описания маргинализуются и высмеиваются: публично легитимируемый «здравый смысл» предполагает, что мы не знаем, как на самом деле устроены механизмы финансового рынка и государственного регулирования, от которых зависит экономическое выживание, но отклонение от заданного СМИ «общего» представления выглядит чудачеством и сразу же негативно отражается на социализации. Сомнение в господствующем дискурсе описывается как психологическая проблема или следствие «культуры подозрительности», но не признается чем-то вполне обоснованным. Другой пример «отчуждения от мира» — это явный перекос в СМИ, уделяющих повышенное внимание знаменитостям вроде Бритни Спирс, но почти всегда умалчивающих о деятельности могущественных финансовых и лоббистских групп, таких как «Бильдербергский клуб». Хайнд приводит показатели цитируемости, которые различаются в сотни и тысячи раз, и не боится показаться сторонником «теорий заговора»: дело не в том, что нами управляют тайные общества или лобби, а в том, что они, пусть их могущество и ограниченно, систематически скрываются в «приватной» сфере, хотя их решения сказываются на всем обществе в целом.

Современная структура публичности приводит, по логике Хайнда, и к другим формам отчуждения: люди отчуждены друг от друга и даже от самих себя. Опросы общественного мнения — один из основных методов производства обществом знаний о самом себе, однако нередко они носят служебный характер, а их заказчиками выступают либо бизнес-структуры, либо политики и государство, которые также руководствуются маркетологическими соображениями. СМИ готовы раздувать факты, демонстрирующие аномалии «общественного мнения», но почти никто не интерпретирует подобные странности (вроде веры в НЛО) в том смысле, что это лишь отражение структурной обделенности публики сколько-нибудь надежными знаниями о мире. В результате публика расщепляется на индивидов, каждый из которых видит в ближнем опасного чудака и чужака, вряд ли способного к совместной выработке разумных мнений. Поддержка СМИ неолиберальной повестки приводит к тому, что наше отношение к самим себе становится иллюзорным: мы склонны интерпретировать свои проблемы в ложных терминах (удачи, приспособленности, стресса и т. п.), то есть используя аппарат популяризованной дарвинистской психологии, а помощи ждем скорее от антидепрессантов, а не от социологии. Различные традиции селфхелпа в конечном счете нацелены на доказательство невозможности изменить мир, которая компенсируется возможностью «изменить себя».

Несмотря на масштабность обрисованного кризиса, предлагаемые Хайндом меры по его преодолению имеют довольно скромный и, на первый взгляд, «технический» характер. Отправляясь от классического тезиса Алексиса Токвиля о мнении как «суверене» современной демократии, Хайнд приходит к выводу, что возрождение публичности возможно лишь в том случае, когда публика получит средства надежного и ответственного информирования самой себя, самостоятельно вырабатывая общественно значимые знания и утверждая равенство всех в этом общем производстве. Речь, таким образом, идет об изменении самого «режима истины» — способа производства и распространения описаний, определяющих границы социально возможного. Для восстановления активной публики, которая могла бы самостоятельно определять то, что она желает узнать и сделать, Хайнд предлагает систему «публичного заказа» (public commissioning): граждане, наделенные определенными финансовыми средствами, должны сформировать органы коллективного принятия решений, которые определяют, какой именно заказ получают журналисты или исследователи, то есть что именно они должны в конечном счете рассказать публике. Журналисты подают свои заявки на своеобразный тендер, который проводится в виде многоступенчатого обсуждения с участием как самих претендентов, так и собственно публики (которая на первых этапах реформы может отбираться подобно тому, как отбираются для судебного процесса присяжные заседатели). Иными словами, цель реформы — устранить промежуточное корпоративное (и редакторское) звено между публикой и журналистами и сделать так, чтобы последние служили непосредственно общественным интересам. Распределение средств на заказы осуществляется благодаря голосованию, в котором у каждого гражданина равные права.

Средства, выделяемые гражданами или публикой на независимую журналистику (и общественные исследования в целом), по мысли Хайнда, должны обеспечиваться сравнительно небольшими изменениями в налоговом законодательстве. Например, 80 млн фунтов государственных средств, которые должны были потратиться BBC для перехода на цифровое вещание, можно было использовать на публичный заказ, что позволило бы оплатить 3000 постоянных журналистов. Возможны и другие варианты перенаправления налоговых средств — в частности, лицензионных платежей, обеспечивающих работу государственных СМИ. То есть государство должно вернуть средства публике, чтобы та получила возможность узнать то, что хочет.

Важнейшим аспектом предлагаемой реформы СМИ Хайнд считает то, что сам процесс обсуждения возможных исследовательских проектов уже позволяет восстановить жизнеспособную публику, освободив ее от тех форм искажения и отчуждения, которые создаются современным информационным мейнстримом. При этом речь не идет о том, чтобы ограничиться «гражданской журналистикой», поскольку последняя всегда остается маргинализованной и произвольной по своему содержанию. Хайнд предполагает, что публичный (или общественный) заказ позволит, с одной стороны, вернуть публике ее суверенные позиции, а с другой — обеспечить работой профессиональных журналистов, которые смогут уйти от фрустрирующей ситуации, в которой они не способны в действительности удовлетворить интересы общества — просто потому, что последние остаются не сформулированными. Результаты «заказов» публикуются на основе обсуждений в публичных собраниях как местного, так и национального уровня, причем Хайнд разрабатывает особую схему взаимодействия публичной информации с коммерческими СМИ.

Проект Хайнда не кажется совершенно новым и неожиданным — здесь можно указать на упоминаемую им программу «Гражданские новостные ваучеры» (Citizenship News Voucher), разработанную Джоном Николсом и Робертом Макчесни (ваучеры давали бы гражданам возможность руководить финансированием СМИ, но не предполагали публичного обсуждения). В отличие от многих других проектов альтернативных СМИ (или журналистского активизма) проект Хайнда предполагает, что такая реформа — лишь первый из многих политических шагов (в том числе в области управления наукой и экономикой в целом), а потому она не может довольствоваться «альтернативными» системами информирования, например сетевыми. Весь вопрос в том, как сама публика может стать мейнстримом.

Несложно заметить, что изредка встречающиеся примеры прямого взаимодействия читателей (публики) и журналистов не меняют правил игры. Так, к примеру, отечественное издание «Частный корреспондент» предлагало своим читателям формировать «заказ» — определять тему, которая бы оплачивалась читателями, а расследовалась журналистами, но эта инициатива вызвала скорее раздражение и язвительные комментарии «коллег по цеху». Рассуждение Хайнда показывает, что подобные примеры самоорганизации остаются случайными, не формирующими публику в политическом смысле. Но это же оказывается и недостатком данного проекта: для его запуска необходимо определенное государственное вмешательство (на уровне налоговой политики, формирования базовых правил работы групп обсуждения заказов и т. д.). Как перескочить эту проблему государственной инициативы, усугубляемую тем, что вряд ли крупные информационные корпорации будут рады подобным нововведениям, — не совсем понятно.

Другое возражение, которое можно адресовать этому проекту медиареформы, в том, что он полагает уже решенной главную проблему, а именно наличие публики, способной действовать едва не ли в соответствии с кантовскими тезисами о Просвещении как самоосвобождении посредством знания. По сути Хайнд не проводит достаточно четкого различия между публикой, группой и населением, неявно предполагая, что, как только возникнет формальная возможность для действительно публичного (то есть справедливого и выполняющего определенные дискурсивные правила) обсуждения, оно неминуемо возникнет. Но изложенная им самим история публичности указывает на то, что такая публика — некоторый конструкт, который невозможно воспроизвести в актуальных условиях «падения публичного человека». Иными словами, если публика уже есть в качестве позиции дискурсивного сообщества (в смысле Хабермаса), вопрос о реформе медиа — чисто технический. Тогда как если ее нет, то самопорождение публики за счет новой системы медиа вряд ли возможно. Ведь групповые решения совершенно не обязаны быть «публичными» в строгом смысле слова — в них вполне могут разыгрываться те или иные властные и экономические тактики (накопления и повышения собственного статуса, влияния и т. п.).

Здесь обнаруживается наиболее уязвимый пункт в позиции Хайнда: он не видит проблемы в самой возможности прозрачной для самой себя «республики описаний» (Commonwealth of Descriptions). То есть такого общественного производства знаний об обществе, которое стремится к идеалу просвещенческого «здравого смысла» — принимаемой и разделяемой всеми системы положений, которая уже не будет суммой частных описаний. Но проблема как раз в том, как относиться к конститутивной роли «мнения» как суверена современной демократии — принимать его за чистую монету, которой должна распоряжаться публика (и республика), или же предполагать, что мнение не может существовать иначе как в «искаженном» виде, нечто скрывающем и всегда неполном. По мысли Хайнда, общество всего лишь не знает того, что хочет узнать, но вопрос в том, останется ли оно обществом, если осуществит свои желания.