Тот, кому мил родной дом, — еще слаб; тот,
для кого любой уголок, как родной дом, — уже силен;
но тот, для кого весь мир — чужая земля, воистину совершенен.
Нежная душа вкладывает всю свою любовь в единственное место в мире;
сильный человек простирает свою любовь на все места; а совершенный — не любит ни одного.
Гуго Сен-Викторский

ривязанность к месту, говорит средневековый мистик, означает слабость. Сильнее тот, кто меньше привязан. Совершенен чужак, отрешившийся от привычной и уютной упорядоченности, преодолевший в себе естественную привязанность к знакомому и родному месту, любовь ко всем местам, к месту как таковому. Ну а каков он для других, кто любви этой не преодолел и преодолевать не намерен? Для них он не так совершенен, как чужд, он способен вызвать скорее опаску, чем восхищение. Так это и продолжается из века в век, так кристаллизуется в общественной мысли идея подвижного и опасного чужака. Он подвижен, потому что не привязан к месту. Он опасен, потому что силен. Он силен и опасен, потому что переступает границы, осмеливается разорвать узы солидарности. «Находиться в пограничном состоянии, — пишет знаменитый антрополог Мэри Дуглас, — значит соприкасаться с опасностью и приближаться к источнику силы».[1] Понятие чужака связано, иначе говоря, с определенной идеей места. Место есть то, что внятным образом ограничено. Именно поэтому его можно любить, его можно покидать и ему можно быть чуждым. Определенность чужака — это определенность членения мест.

Но современный мир, как почти единодушно говорят многие влиятельные авторы, совсем не таков. В нем исчезла определенность мест. В нем подвижность стала универсальным феноменом, а перемещения, в сравнении с более ранними эпохами, столь стремительны, что время становится величиной пренебрежимо малой, а привычные границы — лишь незначительными помехами. В мире тесно взаимосвязанных мест очень сложно оказаться «вдали от дома» настолько, чтобы ничего о нем не напоминало. Разделительные линии утрачивают четкость, однозначность и постоянство, а вместе с этим все сложнее быть «по ту» или «по эту» сторону границы, все больше вероятность оказаться между границ, в промежуточном — маргинальном — положении.

Что значит быть чужаком на фоне этих «диффузных форм социальности»[2], не имеющих постоянных границ и правил? Как можно определить социальный тип, неизменно связанный с преобразованием границ? Назовем его (вслед за американским социологом Робертом Парком) «маргинальным человеком», или просто «маргиналом».

В обыденном языке его называют по-разному, и характеристики маргинала варьируют от самых враждебных и подозрительных («люмпены», «изгои», «бродяги», «люди без корней» и т. п.) до вполне нейтральных, формальных или даже сочувственных («мигранты», «апатриды», «беженцы», «изгнанники», «соотечественники» и т. п.). Все это многообразие повседневных представлений о маргинале может служить подспорьем и иллюстрацией для социологического понятия, которое отражало бы специфику положения в современном обществе людей, принадлежащих к этому типу.

Для более строгого определения маргинала вполне естественно обратиться, прежде всего, к классической теории. Георгу Зиммелю «социология чужака» обязана современным статусом «хорошо обоснованной» и «легитимированной» социологической темы.[3] Зиммелю же она обязана и ярко выраженной функционалистской трактовкой: «чужак» интересен как тот, кто исполняет в группе особого рода функции. Это значит, что и рассматривается он преимущественно со стороны группы.

Основные характеристики «чужака» у Зиммеля мы находим, прежде всего, в«Экскурсе о чужаке» (маленьком, но вполне завершенном фрагменте, входящем в состав главы о социологии пространства) и в «Философии денег»[4]. Ключевым критерием для определения чужака у Зиммеля служит «единство близости и удаленности» «чужака» по отношению к группе (причем поначалу этот критерий воспринимается как пространственный[5]). Такое единство может обозначать дистанцию, границу, мобильность, фиксированность. Эти понятия помогают определить специфику взаимодействия чужака с группой. Существо этой специфики составляет «свобода» чужака, последствия каковой для группы и для самого чужака, главным образом, и занимают Зиммеля. Чтобы прояснить смысл этой свободы, необходимо понять, что такое упомянутая «удаленность», дистанция, имеющая вполне определенную точку отсчета — группу, — но не определенная ни по конечному пункту, ни по протяженности. Для группы эти последние параметры не существенны в характеристике чужака; важно лишь то, что он отдаляется от группы и отдаляется именно от этой, конкретной, группы; его присутствие в ней значимо лишь потому, что позволяет зафиксировать этот процесс отдаления или возвращения в данную группу. Группа не наблюдает и не контролирует чужака на всем протяжении дистанции, поэтому его отчуждение не является депривацией или схизмой. Скорее, это позиция наблюдателя, когда есть объект наблюдения — группа — и когда наблюдение составляет существо взаимоотношения чужака с группой, лейтмотив, напряженность и динамику этого отношения.

В графическом изображении это, пожалуй, похоже на вектор, исходной точкой которого является группа, а направление вектора имеет неопределенный характер. Существенно то, что он фиксирует сам процесс удаления; чужак — это любая точка, расположенная и на векторе, в том числе и в его начале (в группе); отношения чужака с группой можно считать векторной величиной. Эта неопределенность позиции чужака как наблюдателя (направление удаления неопределенно) во многом обусловливает и характер его свободы, отмеченной объективностью, абстрактностью, безличностью.

Объективность чужака основывается на том, что он не связан определенно ни с одной группой, противостоит им всем; это отношение — не просто неучастие, но определенная структура соотношения отдаленности и близости, безразличия и вовлеченности, в рамках которого мыслимо, хотя и предосудительно — «со своим уставом в чужой монастырь». Объективность и свобода чужака определяют и специфический характер близости с ним: отношения с чужаком абстрактны, с ним можно разделять лишь самые общие черты, те, которые объединяют любого человека с любым. Процесс отдаления, «очуждения», превращения в чужака показан Зиммелем как процесс универсализации. Общность черт между людьми, по мере ее распространения на большую совокупность, отдаляет их друг от друга. Чем более уникально то, что их связывает, тем теснее связь. Чем более это общее распространяется за пределы их отношений, тем менее тесны эти отношения. Такого рода общность универсальна и может связывать с кем угодно: основой таких отношений могут служить, например, «общечеловеческие ценности» и, пожалуй, самая «общечеловеческая» из них — деньги. Универсальность общности усиливает в ней элемент случайности, связующие силы утрачивают специфический, центростремительный характер. Случайность как необязательность связи с данным конкретным чужаком (взаимозаменяемость чужаков) предполагает не только его свободу, но и функциональность в отношении группы.

Зиммелевское описание чужака следует функционалистской традиции определения маргинала.[6] Функционально же «маргинальность» рассматривается главным образом как недостаток участия (в разного рода социальных институтах, в материальном производстве, в процессе принятия политических решений, в распределении символических ресурсов и т. д.), как исключение из социальных структур, вытеснение за их границы, — как то, что в современной социологии называется эксклюзией. Такое определение маргинальности можно назвать негативным. «Недостаток участия» имеет при этом пространственную коннотацию — нахождение за границами, за пределами оформленных (существующих) социальных институтов и образований. Логично предположить тогда и наличие своего рода «нормы» участия, пространственно выраженной как фиксированность в рамках определенных границ, принадлежность к оформленным структурам. Но если возможно отступление от предполагаемой нормы в сторону недостатка участия, то правомерно было бы допустить и отклонение в сторону избыточности участия. Пространственно такое допущение помещает маргинала между различного рода социальными границами, оформляющими социальные отношения и скрепляющими социальный порядок. В этой положительной части определения маргинал находится меж двух (или нескольких) миров, культур, социальных порядков, при этом не отождествляя себя полностью ни с одним из них;[7] именно это неотождествление и удерживает различные социальные формы в режиме противостояния, конфликта, постоянного сопоставления и, одновременно, сосуществования в социальном/культурном поле маргинала. «Функциональное» и «формальное» определение маргинальности можно считать взаимодополняющими в социологической теории.[8]

II

Функциональное значение определения маргиналов следует из наличия у них универсальной социальной дистанции, а следовательно — возможности наблюдения и критерия наблюдения, в качестве которого могут выступать нормы социального порядка, находящиеся «по другую сторону границы». Таким образом, маргинализация участвует в процессе социальной рефлексии, самоидентификации группы, общества (или сообщества), предоставляя возможность указать на то, чем оно не является, и провести его границу. Причем граница эта пролегает не между «мы» и «они», но между «мы» и «все другие» («не такие, как мы»).

Ричард Рорти — известный американский философ-прагматист — со всей прямотой высказался относительно пользы маргиналов и чужаков: «Сталкиваясь с другой культурой, мы не можем вылезти из нашей западной социал-демократической шкуры, да и не следует пытаться это делать. А что следует сделать, так это попробовать сблизиться с представителями чужой культуры настолько, чтобы понять, как мы выглядим в их глазах и нет ли у них каких-либо полезных для нас идей и новшеств». [9]

Когда маргиналы со своими «непривычными» идеями постоянно находятся «среди нас», они, уже одним своим присутствием, исподволь, изменяют «нашу» социальную среду и жизнь. В этом случае можно говорить об отношении маргинальности к эволюционному изменению, когда нет видимой, линеарной, детерминистской зависимости между каким-либо событием (революция, война и т. п.) и социальной мутацией; изменение проходит ряд стадий (нюансов), трудноуловимых или недоступных непосредственному наблюдению в силу их обыденности. Маргиналы выступают в качестве того материала, который на культурном и социетальном уровне накапливает и передает эти нюансы изменений. Результатом такого накопления маргинальных позиций может стать образование целого социального слоя маргиналов (как в случае с «новой беднотой», «развитой маргинальностью» — advanced marginality — западных метрополисов[10], появившейся в постфордистских городах не вследствие отсталости и неразвитости, но как раз потому, что в наиболее развитых секторах западной экономики и существует возможность «неравномерности развития и неявных мутаций»). Существование такого слоя связано с определенной территорией (районом города), своеобразной субкультурой (или даже несколькими субкультурами), «потенциалом протеста» и т. д.

Результатом этих «мутаций» перехода становится порой маргинализация целого института, что можно наблюдать, в частности, на примере института гражданства на постсоветском пространстве.

Экскурс в постсоветское гражданство

Согласно конституционному определению, в России граждане отличаются от не-граждан тем, что обладают тремя основными правами — избирать и быть избранными в различного уровня органы власти, а также служить в Вооруженных силах. Но если кто-то думает, что наш электорат составляют граждане, он, разумеется, ошибется, потому что избирают у нас не граждане, но резиденты — «постоянно прописанные». Согласно тому же конституционному определению, эти статусы — «гражданина» и «постоянно прописанного» на территории страны — с февраля 1992 года не идентичны: только те, кто имел постоянную прописку на территории РФ до этого срока, автоматически становились гражданами РФ; те же, кто переехал на постоянное жительство в РФ из других территорий бывшего СССР после обозначенной даты, должны были пройти процедуру натурализации, чтобы стать полноправными гражданами, т. е. прежде всего получить избирательное право (что отмечалось в их советских паспортах вклеиванием соответствующего вкладыша). Однако на практике голосовать приглашают «по прописке» (и списки избирателей составляются в соответствии с пропиской же, а не наличием гражданства), и на избирательных участках никому не нужно никакого вкладыша — достаточно прописки. Получается, что институт гражданства в своем практическом бытовании маргинализован между конституционным определением гражданства (предполагающим волеизъявление стать гражданином страны пребывания и, соответственно, возможность стать гражданами этой страны для тех, кто находится за ее пределами, в бывших советских республиках, например) и пропиской, когда достаточно одного факта фиксированности в определенном пространстве, имеющем политические границы. Какова накопившаяся за десять лет доля не-граждан в электорате, кто они, откуда, приходят ли они голосовать и за кого голосуют — эти вопросы остаются без должного внимания, что, в свою очередь, способствует дальнейшей маргинализации института гражданства.

Не менее парадоксальные ситуации с гражданством складываются и в других регионах бывшего СССР. Так, например, первое, что сделали некоторые новоизбранные парламенты ставших независимыми республик, — это лишили избирательного права (гражданства) часть голосовавших за них избирателей. Постоянно проживающие на территории страны (даже с рождения) бывшие советские граждане лишались всякого гражданства, оставаясь при этом резидентами, налогоплательщиками и т. п. Пространство, в котором они обитали, были социализированы, ассимилированы и т. п., освобождалось от них, помещая их в категорию «очужденных своих» («Estranged Natives» в терминологии Шюца), что и закреплялось в специальном документе (паспорте), удостоверяющем, что они не являются гражданами страны, в которой проживают, но составляют ее население.

С точки зрения «негативного» определения, маргиналы — это социально избыточный материал, результат институционального кризиса, издержки и цена социального изменения, те, «кого не должно быть» (оказавшиеся вне определенного границами и правилами институционального контекста — безработные, бездомные, беспризорные, беженцы, апатриды и т. п.). Та же проблема социального контроля над неопределенно институционализированными маргиналами решается созданием новых позиций и институтов (будь то монастыри, университеты, богемные салоны или различного рода социальные и культурные программы)[11].

III

Очевидно, что функциональное определение маргинала, по сути своей, — лишь дополнение к идентификации (самоидентификации) группы; маргинал здесь — средство «взглянуть на себя со стороны». Каким еще образом можно подойти к определению идентичности маргинала, если не ориентироваться на группу, в отношении которой он дистанцирован? Другими словами, возможно ли формальное определение маргинальности, в терминах «пространства», «времени», «движения», не зависящее всецело от специфики группы или института? Формальное определение маргинальности в известной мере противостоит функциональному (или уравновешивает его).[12] Какова «оборотная сторона» чужака, которая группе не видна? Функционалистская трактовка чужака у Зиммеля, описывающая его как органическую часть группы и в терминах его функций в группе, не дает достаточно полного представления об идентичности современного маргинала. Об этом упоминает и сам Зиммель, когда пишет, что чужак в его изначальном смысле сегодня, в условиях унифицированной торговли и законов, не существует.[13]

В каком тогда смысле мы можем говорить о маргинале и маргинальности, оставляя в силе пространственное измерение и убирая функционалистские обертоны? Определение маргинала приобретает более синоптический характер у Р.Парка, который, основываясь на зиммелевском чужаке, добавляет нюанс, позволяющий взглянуть на маргинала объемнее: здесь маргинал находится не просто за пределами группы, но между мирами, культурами и социальными порядками. Он не идентифицирует себя ни с одним культурным контекстом (т. е. отдает себе отчет в своем маргинальном положении).[14] Маргинал у Парка олицетворяет собой конфликт различных культур, совмещенных в его идентичности; не принимая ни одну из сторон этого конфликта, он обречен на психологический дискомфорт, беспокойство и неприкаянность. Но вместе с этим маргинал представляется Парку существом всегда более свободным, готовым к переменам, более мобильным, космополитичным и цивилизованным. Однако со времен Парка эмансипированный маргинал проделал нелегкий путь от салонного фланера и бульвардье к «городскому невротику»[15] и далее к сегодняшнему ревнителю «прав меньшинств» и бдительному защитнику «политкорректности».

Маргинал с точки зрения группы — часть ее среды, воспринимаемой функционально (это все, что находится «по ту сторону» границы и с чем приходится взаимодействовать — обороняться, сотрудничать, использовать в качестве ресурса и т. д.). «Среда», окружение, в отличие от определенной (противостоящей) группы, — это нечто бесформенное, унифицированное, в целом абстрактное. Но с точки зрения самоопределения маргинала любая группа — часть его среды. Множество определенных, отчетливо оформленных сообществ, множество их границ и вообще множество различного рода оппозиций составляет универсальную «среду» для маргинала.[16] Для идентичности маргинала особое значение имеют универсальные характеристики группы, то, что делает сообщества более обезличенными и «воображаемыми», равновозможными в констелляции, в пересечении границ.

То, что индивид оказывается в скрещении социальных кругов (или между границ), не всегда является результатом его собственных усилий, не всегда даже осознается им.[17] Идентичность маргинала, его «гибридность», в которой соприкасаются границы разных групп, отличается от идентичности любого современного человека, также основывающейся на скрещении и наложении очертаний различных социальных кругов, тем, что маргинал, во-первых, сам активно использует ресурсы «среды» для самоидентификации, инициируя эту констелляцию или, во всяком случае, осознавая ее роль в собственной идентичности, а во-вторых, он полностью не отождествляет себя с этой констелляцией, всегда имея в виду возможность ее изменения. Так, например, человек, рожденный в смешанном браке, может всячески подчеркивать свое «сложное» происхождение, пользоваться обоими родными языками, переживать свою гибридность как некое превосходство над людьми монокультурного склада. Возможна, однако, ситуация отторжения одного из источников происхождения — нежелание быть как-либо ассоциированным с ним (посредством языка, фамилии, внешности, манеры поведения и т. п.). И тот, и другой тип отношения к своей маргинальности предполагает осознание совмещения разных культурных образцов и их конфликт.

Маргинал — это, образно говоря, тот, кто свой жизненный нарратив формулирует не в выражениях типа «Так случилось», а в выражениях типа «Я так хотел». Такого рода рефлексивность в отношении собственной идентичности означает большую свободу выбора среди равновозможных альтернатив и увеличение разнообразия стилей жизни. Основное противоречие современной культуры в отношении чужака/маргинала можно выразить как противоречие между возрастающей абстрактностью коллективностей и возможностью индивида использовать это разнообразие констелляций и пересечений для собственной идентификации: выбор слишком велик — критерии выбора слишком абстрактны. Оборотная сторона свободы маргинала и весь драматизм его ситуации проявляется в том, что Гидденс называет «existential isolation»: это не столько изоляция или отчуждение индивидов друг от друга, сколько изоляция индивидов от «моральных ресурсов», предоставляемых конкретной группой и являющихся критериями выбора. В случае рефлексирующего маргинала (излюбленный в литературе тип «изгнанника») это, скорее, — самоизоляция, нежелание приспосабливаться и ассимилироваться, стремление «оставаться вне уютного мира, населенного “своими”». Как пишет Э. Саид, «интеллектуал-изгнанник испытывает удовлетворение от своего несчастного положения».[18]

Основной вопрос относительно свободы маргинала в современной культурной среде можно сформулировать и так: означает ли свобода маргинала от групповых норм высвобождение морали от локалистских, специфических форм и осуществление универсальных человеческих ценностей или же это — «экзистенциальная изоляция», ведущая к потере смысла личности?[19]

Итак, соединение границ различных коллективностей в идентичности маргинала составляет его индивидуальность и уникальность. Это подразумевает не только его предрасположенность к «стиранию границ», их релятивизации, но и к своеобразному консерватизму в их отношении. Всегда ли маргинала можно считать человеком более свободным от гнета традиций и предрассудков, более мобильным и более предрасположенным к изменениям? Двойственность маргинала заключается в том, что он, освобождаясь от привязанности к составляющим его идентичность коллективностям, остается зависимым от их определенности, от четкости оппозиций: если будет утрачена форма и конкретность этих коллективностей, то утратит смысл определение идентичности маргинала через констелляцию их форм, уникальное сочетание этих оппозиций и определенностей окажется нивелированным. Маргиналы, утратив всякие опознавательные знаки в виде границ, между которыми они себя помещают, превращаются просто в толпу, в «массы». Осознание маргиналом того факта, что уникальность его идентичности зависит от сочетания определенных форм (и это конкретное сочетание отличает его от другого маргинала с другим сочетанием и сближает с тем, кто сочетает какие-либо элементы из того же набора), способствует их сохранению и культивированию в той мере, в какой маргинал стремится к сохранению и культивированию своей индивидуальности. Определенные формы и оппозиции в процессе маргинализации не унифицируются и не уничтожаются, но умножаются возможности их взаимных сочетаний, умножаются, соответственно, и типы маргиналов.

IV

Как все же оказываются маргиналы «между границ», что делает возможным такое «промежуточное» существование в пересечении форм и констелляции разных границ? Другими словами, когда промежуточное пространство, где помещаются маргиналы, становится определенным, наблюдаемым и тематизируемым? Это происходит, когда границы приходят в движение, когда они становятся мобильными в определенных социальных обстоятельствах. Статическая неопределенность положения маргиналов — между границ — приобретает динамику в процессе социального изменения. Граница в движении становится «фронтиром», а маргиналы выступают основными агентами фронтира. «Границы современных государств, — считает Э. Гидденс, — все больше становятся фронтирами, благодаря связям с другими регионами и вовлеченности в различного рода транснациональные группировки».[20] Прототипом такого образования с «мягкими» границами можно считать сегодня Европейский союз, однако это будущее ожидает и другие регионы.

При этом маргинал может быть и основным движителем фронтира, «человеком перемен» и толерантным космополитом (в случае продвижения фронтира «вперед»), а может и столкнуться с дилеммой (в случае его отступления «назад»), которая заключается в следующем: принять новую форму и новое расположение границ, признать новые оппозиции, словом — принять ее в качестве своего идентификатора, — или же не принимать новых разделений и оставаться вне новых границ, между ними, на линии фронтира, где новообразующиеся группы все еще конфликтуют, делят между собой пространственные ресурсы, «поля» и т. п. В этой ситуации маргинал стремится, скорее, избежать контакта с четкими границами, нежели сочетать или стирать их. Этот тип маргинала отнюдь не кажется более свободным от гнета традиций и порядков, он в большей мере сталкивается с необходимостью противостоять возрастающим по численности формам контроля вокруг него, он задавлен необходимостью защищать свою идентичность от попыток «внести ясность» в его независимую неопределенность и двусмысленность, поглотить ее в рамках новой определившейся формы. Это состояние маргинальности может иметь следствием и «замыкание» («уход», изоляцию), и агрессивные требования политкорректности и следования «политике различий», стремление противопоставить культурному плюрализму мультикультурализм. В отношении американского общества это противопоставление откомментировал Ричард Рорти — решительный защитник американской национальной идентичности и солидарности: «Плюрализм — это стремление сделать Америку тем, что философ Джон Роулз называл “социальным союзом социальных союзов”, сообществом сообществ, нацией, вмещающей в себя великое множество различий. Мультикультурализм превращается в стремление постоянно противопоставлять эти сообщества друг другу».[21]

Если зиммелевский чужак соединял в себе две противоположности — одновременно и свободу от данной точки в пространстве, и фиксированность в ней, то в случае с маргиналом на линии фронтира можно говорить и о том, что определенное пространство освобождается от маргинала или, наоборот, — фиксирует его в своих границах.

Что в таком случае происходит с этим пространством? Возможно ли говорить о маргинализации целых социальных (культурных, политических) институтов, групп? Какие из них наиболее подвержены этому процессу? Каковы механизмы и конкретные результаты процесса маргинализации в конкретных же социальных ситуациях? И чего вообще можно ждать от маргиналов? Это все вопросы, на которые и должна дать ответ социология маргинальности.


[1] Дуглас М. Чистота и опасность. М.: Канон-Пресс-Ц, 2000. С. 147.

[2] Ионин Л. Г. Диффузные формы социальности (к антропологии культуры) // Социологические чтения. М., 1997. Вып. 2

[3] Levine D. N. Simmel at a Distance: On the History and Systematics of the Sociology of the Stranger // Sociological Focus. 1977. Vol. 10. P. 15–29.

[4] Simmel G. Soziologie. Untersuchungen ueber die Formen der Vergesellschaftung. Hrsgg.v. O.Rammstedt. (Gesamtausgabe, Bd. 11). Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1992; Simmel G. Philosophie des Geldes. (Gesamtausgabe Bd. 6). Hrsgg. v. D. P. Frisby u. K. Ch. Koehnke. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1989.

[5] При ближайшем рассмотрении, однако, выясняется, что здесь же кроется и временной критерий для выявления и определения чужака: чужак — это тот, кого не было «в начале» становления группы, он приходит потом, и момент его прихода можно вполне определенно зафиксировать, в отличие от момента начала/становления группы. Здесь мы имеем дело по крайней мере с двумя актуализируемыми наличием чужака в группе вопросами, которые можно отнести к временному измерению в его определении. Во-первых, это хорошо известный, благодаря дискурсам новых историцистов, паскалианский вопрос о начале
(и «естественности») происхождения группы, и, во-вторых, вопрос рутинизации чужака в группе (его ассимиляции и аккомодации). Эти вопросы, как и временное измерение в определении чужака, требуют особого тщательного рассмотрения, поэтому здесь мы ограничимся лишь упоминанием их актуальности.

[6] К этой же традиции можно отнести описания маргинального типа у классиков социологии: Э. Дюркгейма, Ф. Тенниса, А. Шюца.

[7] Именно это и предположил Р. Парк, исследуя мигрантов в американском городе: Park R . Human migration and the marginal man // American J. of Sociology. 1928. Vol. 33 (May). P. 881–893.

[8] Оба эти социологических определения следует отличать от психологического анализа маргинальности как особого душевного состояния с его конфликтами и диссонансами, а также от философского рассмотрения «инакости» (Otherness).

[9] Oxford: Blackwell, 1992. P. 61.Rorty R. Cosmopolitanism without Emancipation: A Response to Lyotard // Modernity and

[10] Loic J. D. Wacquant. The Rise of Advanced Marginality: Notes on its Nature and Implications // Acta Sociologica. 1996. V. 39. P. 121–139.

[11] См. исторический очерк способов институционализации маргиналов в: Mizruchi E. H. Regulating society: marginality and social control in historical perspective. Chicago, 1983.

[12] Надо иметь в виду, что и функциональные, и формальные определения маргинальности являются по сути социологическими. Здесь мы заведомо исключаем возможные психологические определения маргиналов и их классификации, основывающиеся на описаниях душевных коллизий, переживаний, диссонансов, установок и образцов поведения, связанных с маргинальным состоянием. Психология маргинала не относится к предмету данной статьи.

[13] Philosophie des Geldes. S. 290.

[14] Park R. Human migration and the marginal man. P. 881–893.

[15] Название фильма Вуди Аллена «Энни Холл» в немецком прокате.

[16] Можно сравнить в этом смысле роль маргинала во взаимоотношении с группой с ролью денег в трансакциях: деньги — чистое выражение формы современного экономического обмена, требующее абстрагироваться от индивидуальности и конкретной ситуации; маргинал — форма идентичности, требующая абстрагироваться от всего множества конкретных характеристик сообществ, участвующих в констелляции идентичности маргинала

[17] Так, многие граждане бывшего СССР оказались в одночасье «гражданами несуществующего государства» или даже «негражданами» некоторых существующих (как ни парадоксально это звучит). Их статус официально изменялся неоднократно, но означал всегда примерно одно и тоже — «лица с неустановленным гражданством».

[18] Said E. Intellectual Exile: Expatriates and Marginals // The Edward Said Reader / Ed. by M.Bayoumi and A. Rubin. L.: Granta Books, 2001. P. 373.

[19] Giddens A. The Third Way. The Renewal of Social Democracy. Polity Press, 1988. P. 9.

[20] Giddens A. Op. cit. P. 130

[21] Rorty R. Philosophy and Social Hope. N.Y. etc.: Penguin Books, 1999. P. 252.