Если бы водка была девушкой, она бы никогда удачно не вышла замуж.
Ведь столько людей ее проклинают.
Самые последовательные зложелатели «злодейки с наклейкой» — люди, которых принято называть «бомжи».

Первого своего бомжа мы нашли в двух шагах от здания Союза театральных деятелей, где режиссер из Великобритании Стивен Долдри проводил фестиваль по документальному театру. Методика Verbatim* («Дословно») предполагает создание драматического произведения на основе интервью с реальными людьми. В качестве учебной работы нам было предложено проинтервьюировать московских бродяг.

Семинар — дело добровольное. Мы — люди ленивые, независимые и занятые. Существовали десятки причин проигнорировать это задание. И ненамного меньше — способов не обидеть при этом уважаемого режиссера и Британский совет, организовавший его приезд. Мы шли к метро, рассуждая о наивности англичан. И тут это случилось…

Я не очень люблю незнакомых людей. Еще меньше я люблю с незнакомыми людьми знакомиться. Суета, неловкость — все эти вещи. Знакомиться с бомжами— ничуть не приятнее. Но знакомство с Ягодкиным было радостным — он попросил у нас денег. Вот так и начался театральный проект «Бомжи».

«Ягодкин Михаил Гел'иевич?» — спросили мы его, когда он дал нам свой паспорт.

Он родился в Америке, он был ювелиром и бросил профессию, потому что у него появилась аллергия на золото, он знал английский, и он не мог ничего вспомнить с уверенностью. Его оговорки и забывчивость вызывали мысль: не все ли вообще он сочинил? И одновременно — другую мысль: если бы это было ложью — зачем он поправляет себя, уточняет, молчит, пытаясь вспомнить?

Мат у него в речи появился только тогда, когда он заговорил про театр: не мог вспомнить, как звали Буркова из театра Станиславского (там Ягодкин тоже работал — рабочим сцены).

Наши коллеги из кемеровской группы «Ложа» тем вечером говорили с бомжом-кемеровцем с Казанского вокзала. Они без диктофона, запоминали на слух. Вот единственное, что из дословного пересказа на другой день запомнили мы:

Вот Гитлер — когда проиграл войну... в сорок пятом? В сорок шестом?.. В сорок третьем. Он застрелился. Вот если бы Горбачев застрелился в девяносто первом – народ бы памятник Хрущеву поставил! Из хрусталя. С рубиновыми глазами... Мне – шестьдесят лет. Нет: пятьдесят. Нет: пятьдесят восемь.

Режиссер Долдри давно уехал в свой Лондон. А мы продолжали ходить по вокзалам и арбатам, выискивая бродяг.

Вот мы идем по улице в центре: или по Тверской, или по Арбату, или по площади Революции. Мы не были ни разу ни в «вагоне на Киевском», ни в разрушенных подвалах — т. е. дома у бомжей. На улице светло: мы не работаем позже пяти — вечером бомжи пьяные, они не понимают вопросов и плохо говорят. Мы видим — идет неправильной походкой мужчина без определенной цели (мы не работаем с агрессивными, невменяемыми, вонючими). Мы говорим ему: «Здравствуйте. Мы собираем интервью для театрального спектакля у бездомных в Москве. Можно взять у вас интервью? У нас правило: мы дадим вам сорок рублей».

Это продолжается уже два календарных года.

Ягодкин — наш знакомый из 2000 года — рассказал нам, как его зазвал в джип бизнесмен у казино «Каро». Заставил его выпить два пластиковых стакана шампанского, потом предложил ему работу: сторожить загородный дом, в отсутствие бизнесмена жить во всех трех этажах, у него мобильный телефон, и единственный труд — подстригать траву. «Как тебе положено будет всё», — пересказывал разговор Ягодкин. Начало работы откладывалось до возвращения бизнесмена из Аргентины (он показал Ягодкину «путевки»).

Мы видели снова всех бомжей, с которыми поговорили тогда, но ни разу не встретили Ягодкина: это основание думать, что бизнесмен вернулся из Аргентины, нашел Ягодкина у казино и теперь у Ягодкина все «как ему положено».

Представьте себе заболевание: «перфорация памяти». Ваша память страдает. Вы не можете без осечки вспомнить, как имя Макаревича (которого вы слушали до тюрьмы в кафе «Лира», — или как называлось это кафе? около «Макдональдса», там играли — или не Макаревич поет такую песню — «Море, море»? — или какие же слова... еще до того, как вы в первый раз сидели? Нет: или это после того, как первый раз вышли?..). Вы идете к доктору снять на рентгене вашу голову, и доктор определяет у вас болезнь «перфорация памяти»: на снимке ваша память вся в мелких-мелких дырочках, ими окружены те или иные зоны вашей памяти(детство, первая жена, названия песен), и на другие зоны перфорация готова распространиться. «Не трогайте Вашу память, — говорит доктор. – Если тронете— по перфорации она разорвется!»

Каждый человек является волшебником и может сделать в жизни другому человеку чудо. Но в своей волшебнической практике люди, как правило, воздерживаются от чудес: и от хороших, и от плохих. Жениться на бомжихе, а старого бомжа взять себе названым дедушкой — при наших недостатках можно чудом не считать. Чтобы стало яснее— если в рождественский сочельник в большом городе, где дует метель, горят витрины, бесчувственные люди бегут делать подарки, а пьяный бродяга греет пальцы спичками перед смертью... — короче сказать, вы возьмете какого-то бомжа себе домой — это будет традиционное — и тем более настоящее — чудо, и волшебник, его сделавший, — вы! Вы видите за день до десяти бомжей, и вы можете для любого стать тем единственным, который его убьет, — и вы воздерживаетесь: но можете же стать злым волшебником! Между этими сценариями — жизнь, в которой вы кидаете ему в шапку десять или менее процентов ваших заработков — и вместе с тем проходите мимо, когда он дохнет. Вы, волшебник, смотрите на других людей день за днем, осознанно или бессознательно оцениваете их — и раз за разом осознанно или бессознательно ставите оценку: в этот раз чудо делать не буду, человек недостоин. Не убью, и не позову в гости.

Когда мы говорили с бомжами, мы задавали в ряду других вопрос (это такое ролевое задание): что бы они сделали, если бы ровно сейчас нашли сто тысяч долларов? Они говорили: «Отомстил бы жене». Или: «Сейчас куплю пива, потом куплю квартиру». Или даже (один раз из всех): «Куплю подарков и вернусь домой». Просили их отвечать точнее, по шагам («Вы сперва оденетесь? Пойдете разменяете?»)— добились сердцеразбивающего рассказа о том, как в определенном киоске на Тверской отвечающий купит «сосисек. Я их съем… (сквозь смех:) ну много! Ну — штук десять!» Это — не очень интересный вопрос и неинтересные для нашей работы ответы, это место в беседах — скорее наша традиция. Но если представить себе, что наши вопросы задавались бы не с целью сбора текста, а с некоей более волшебной целью, — это был бы страшный вопрос, самый ответственный — и единственный настоящий вопрос в разговоре. «Что вы сделаете, если с вами случится чудо?»

Ответы кончались, мы задавали другой вопрос — совсем на другую тему; а в конце мы им давали сорок рублей, иногда — как сюрприз — сто или сто пятьдесят, и навсегда прощались: мы никогда, пожалуй, уже их не расспросим. Мы— просто делаем исследование для пьесы. Но я иногда себе представляю, что эти два молодых человека, которые спрашивали бомжа — два ангела или волшебника, которые ходят как по службе по городу и ищут того бомжа, с которым судьба сделает чудо. Они расспрашивают бомжей — больных, добрых, близких к смерти, узнают походя всю их жизнь, в том числе то, за что их становится жалко и за что хочется, чтобы им, как Сарафанову из «Старшего сына» Вампилова, было бы хорошо. И незаметно задают один проходной вопрос: «Что бы вы сделали (...)». Выслушивают и эгоистические варианты, и даже злодейские — но и разумные варианты, и очень положительные варианты! И, выслушав — кивают, и тем же тоном спрашивают, например: «Скажите, а какие качества у женщины вы считаете самыми главными?» И в конце дают им вместо сорока пятьдесят рублей, а если бомж видит лишнюю десятку в руках и ее просит — дадут эту десятку, и бомж благодарен — он-то не знает, что говорил с посланцами судьбы. И я слушаю наши пленки — и так и не знаю, как они должны на этот вопрос ответить, чтобы чудо сними случилось. Вот в этом и вся проблема.

Лейтенант подземных войск и генерал арбатских подъездов — эти двое офицеров находятся на улице Арбат. Лейтенантом в «подземных войсках» служил когда-то Ренат, на руке у него татуировка — секретный семизначный номер. Генерала арбатских подъездов мы не видели: была большая декабрьская чистка улиц, и он попал в спецприемник. Его друг нам о нем рассказывал к месту и не к месту все интервью. «Он стоит в шинели. Вся грудь у него — в орденах». «Обижал ли я кого-то? — Генерала. Он: бубубу, “дай сигарету”. Стукнешь его по-дружески». «Я хожу его жду. Подлечат его, и он вернется».

Бомжей нередко расспрашивают, они — как сказочницы в деревнях. Как данность воспринимают существование людей, которые иногда появляются с диктофонами: журналистов, ученых, писателей…

Почти каждый человек в детстве мечтает побывать в джунглях. Звериные тропы, дикари… Дикари. Ребенок, моделируя контакт с ними, заведомо считает себя умнее и эффективнее. Если туземцы окажутся добрыми, ребенок готов честно торговать (стеклянные бусы на золото — узаконенный традицией бизнес). Людоедов же «маленький белый» готов пугать и обманывать с помощью нехитрых приспособлений (револьверы, фонарики, предсказание солнечных затмений). Мир прост. Это — твердое знание. Вырастая, ребенок не всегда удосуживается усложнять картину мира. Остается привычка к знанию. А что такое «знать» в телецентричном обществе? Это значит «говорить» — «обозначать проблему». Знает тот, кто вещает. Вещать в режиме дефицита времени — врать, сокращать, упрощать. Отсюда «БОМЖ». Слово произнесено — и есть иллюзия, что мы поняли, о ком идет речь. В стандартных мозгах произошла стандартная химическая реакция. На двухдюймовых экранах воображения появилась картинка — понятно, какая. Даже пахнет соответственно.

В действительности бомжи распадаются на Михаилов и Ренатов. Любые попытки классификации — чушь собачья. За словом «бомж» не стоит единая судьба. Только — изобразительный ряд. Выражение типа «Как правило, эти люди имели впрошлом проблемы с законом» объясняет феномен не больше, чем фраза: «Все люди были детьми». Только вот водка — почти правило. С другой стороны, попробуй проживи на улице без водки.

Интереснее бродяг — люди вокруг. Их мифы — «все бомжи — преступники». Их обряды — традиционный танец пересаживаний в вагоне метро (в центре расширяющегося круга — спящий бездомный). А стоило бы наоборот — подойти ближе, принюхаться. Это пахнет ЧЕЛОВЕК. Если бы Земля была больше, мы бы тоже так пахли. Но, увы… Мы вынуждены прижиматься друг к другу в лифте, в транспорте… Только скученность помогает нам добывать пропитание. И мы не можем позволить себе естественный запах вида. Не то — бомж. Его планета все еще огромна. Себе подобный — личность, а не агрессивный фактор среды.

«Бродягу» не случайно переназвали «бомжом». Это — обнуление смыслов. Несправедливому обществу невыгодно признавать родство трехвокзальских чудищ с очищенными романтикой героями Платонова и Горького, с паломниками и юродивыми, беглыми крепостными и бродячими философами. Сложнее будет игнорировать.

Это, конечно, нечестно. Бомжи никакие не бомжи, а настоящие бродяги. Если уж последовательно обновлять смыслы, тогда и хрущобы и последовавшее за ними крупнопанельное вредительство следует лишить права называться «ДОМА». Пусть уж тогда будут «УЖТы» — Укрытия Жилого Типа. Или КЭЖи — Комплексы Элементарного Выживания.

Бродяги, впрочем, сами не без греха. Маскируют в разговоре печальные правды — куда там подцензурным журналистам. Своеобразно проявляются в этом остатки мужского начала — выгораживают родственников и знакомых, которых чужак (интервьюер) гипотетически может обвинить в черствости.

Например, разговариваем с неким господином, кормящимся вокруг Белорусского. Господин рассуждает о добрых людях: «А в Голицино у меня друг живет. Понимаете, мы с ним в армии служили. Ну он меня еще как-то… принимает. У него семья. Жена, сын… теща». Мы, как опытные охотничьи псы, делаем стойку — «жена, теща…». Подозрительно все это. Просим описать квартиру друга. В ответ получаем: «Комнат? Я понял. Э-э у него… я там не был… тут кухня, комната одна, комната вторая. Там, может быть, еще третья. Вот». Все понятно. «Может быть» — характерная деталь. Господину, в лучшем случае, ставят раскладушку в коридорчике. Дальше ему хода нет. Делимся с ним нашим выводом. Радостно соглашается: «Да конечно, вот я до кухни, вот. Я сплю… Когда… я… не могу… его поймать, понимаете, я сплю, ну, на подъездной лестнице». И все это — с улыбкой — почти самоирония. Беспокоится, чтобы мы худого про друга не подумали.

Будь спокоен, господин с Белорусского. Мы не подумаем плохо про твоего армейского друга. Благодаря ему ты не замерз этой зимой и прошлой зимой не замерз. А ведь у друга жена и теща. Пусть простятся ему за эту коридорную милость все грехи его, прошлые и будущие. Поверь, мы на такой ВЕЛИКИЙ ПОДВИГ не способны. Без шуток.

Чем больше мы знакомимся с бомжами, тем радостней нам «не знать» их. Мы не эксперты. У нас нет цели — проникнуть, раствориться, выявить, раскрыть, обличить… Ужасы и криминальные схемы — не нашим ушам. Мы не журналисты — свободные плаватели. Самое скучное начинается, когда приходится думать о концепции будущего спектакля. Концепция — это выбор. Выбор — ложь. А мы старались не врать. Бомжам и себе — по возможности.

Смешные эти англичане — обязательно рассказывают своим «информационным донорам» о том, как будут использованы их слова. Никаких упрощений — долго объясняют о театре, о методике, о будущем спектакле… И главное, нас тоже приучили. Бомж спрашивает: «интервью для газеты»? А мы — делать больше нечего — поправляем его. Не для газеты, парень. И подробно, подробно — с цитатами, со ссылками. «Монологи вагины» — слышали такую пьесу? Тоже «вербатим». После подобных лекций нас посещает гордыня. Мы «малому» не соврали. Сладкое и хмельное вино политкорректности.

Морально мы очень уязвимы. Мы не делаем жизнь наших доноров лучше. Мы развращаем бродяг своим дешевым вниманием к их богатым бедами судьбам. Особого сочувствия нет в наших вопросах. Голоса наши— голоса ученых-энтузиастов. Мы бродяг просто изучаем. Как бабочек. Мы даем им маленькие деньги ни за что. Хотя… как сказать. Вот Андрей — самый наш немногословный и скучный собеседник. Мы перехватили его у кухни небольшого арбатского ресторана. Он только-только что получил гонорар за переноску тяжестей — глубокую пластмассовую тарелку, полную дымящихся объедков. Андрей, ты не дал нам ничего — ни новых смыслов, ни голосов. Но ты говорил с нами. Ты отвлекся от еды. От ТАКОЙ еды. На ТАКОМ холоде. И мы запомним тебя, твою тарелку, твой шмыгающий нос — навсегда. Ты честно заработал наши деньги.

Есть красивая, жертвенная версия появления бездомных:

Они — коренные москвичи... аани — своих детей (хорошим голосом:) не ххотят заражать ... да? И живут — на улице... У них есть квартиры, — жены... Он — подойдет туда... Ну — к своей квартире. Жена — выйдет, вынесет чё-нибудь... (нежно:) Их тут — оччень много; ты знаешь? — десятки тысяч.

В переводе на русский язык — больные туберкулезом люди покидают свои дома, чтобы не заражать детей. Красивая легенда — как град Китеж. А может, и правда.

Без многого может обойтись бомж. Без денег — не может. Деньги — обязательный наш вопрос. Денег иной из бродяг зарабатывает и тратит за день больше, чем семья добродетельного рабочего. И это не парадокс. Для бомжа нет круп и кусочков масла из холодильника. Его хлеб — сосиски. Их ему нужно немало. Его вода — водка. И эта вода подороже той, в чайнике. Без денег на улице не прожить. Хотя, подозреваю, кое-кто умудряется. Просто нам такие не попадались.

Заработки — бутылки, переноска тяжестей, попрошайничество (как назвал его западник Ягодкин — «аск»), сторожевание… Самое интересное— уборка. Бомж — ответственный за чистоту. Почти оксюморон. Очень много говорит о месте, где он убирает.

Мы иногда решаем, что будущий спектакль не станет художественным открытием. Очень знакомо все… Ну да, мы так их и представляли. В меру врут, в меру — вызывают жалость. При всей своей кажущейся яркости, тема «бомж»— выжженная земля. А экзотика — только лохмотья. Документальному театру они не нужны. Они — маска. Маска — не наше…

Любопытны варианты сквозного сюжета, которые мы придумываем. Там есть события и превращения. Благополучные герои вдруг оказываются на скамейке в парке. Есть любовные линии и подобная чушь. Драматизм есть. Есть первый день на улице — вещь для бомжа дикая. Мое личное впечатление — у бомжа не бывает первого дня на улице. Бомж уже давно бомж к своему первому дню (вернее, первой своей ночи). Это только мы, идиоты, пытаемся осветить этот день каким-то особенным «сценическим» светом. Впрочем, это тоже — обобщение. Недорогого стоит. Бывают такие, которые очень хорошо помнят свой первый день. Еще как помнят.

Хорошо ходить по городу в поисках бомжа. Город кажется чище. Бродяги — редкость. Птицы удачи просто. Другое дело — когда тебе не до них. Тут их сразу оказывается по три на квадратный метр. Странно это. Но очень понятно.

Один из нас бомж. Ну не то чтобы бомж. Но, по крайней мере, человек без прописки московской. И без регистрации. Это придает дополнительную остроту нашим разговорам. И лучше понимаешь бедняг, которые не могут годами выправить документы. Действительно, ведь для этого нужно иметь дело «с ними». А с ними иметь дело не хочется. Лучше, пожалуй, на улице жить.

Милиционеры в рассказах бомжей, как правило, добрые. Что это? Странная привязанность жертвы к палачу? Или заговор (в первоначальном магическом смысле — с ударением на последнем «о»)? Но факт остается фактом — мало кто из наших собеседников разматывал бесконечный шарф жалоб. Даже можно уловить пафос бомжовьих речей. Им важно, чтобы мы поняли — милиционеры бывают разные. Один ударит ни за что. Другой и денег даст, и накормит, и поговорит по-человечески. В смысле веры в людей бомжи отнюдь не циники. Даже в чем-то наивные люди-овцы. Что тоже не удивительно. Человечьи волки на улицах-то как раз не живут. Они живут в наших с вами квартирах.

Все-все-все бомжи знают стихи и песни. И только один признался, что никогда ничего не сочинял. Тот самый — Андрей неразговорчивый. Наверное, наврал. Хотел, скорее всего, чтобы мы отвязались побыстрее— есть хотел. Если так — страшно получается. 100 процентов — поэты. Вот это дела. Правда, баратынских среди наших клиентов не было.

Бомжи знают другой город. Кофейни и кинотеатры — не в их измерении. Ориентиры бродяг — двери ресторанных кухонь, окраинные церкви, ночлежки, о которых есть смысл вспомнить в дни особых холодов. Санобработка тоже очень важная пристань — «наши» бомжи отзывались о ней тепло. Мыться лучше на Девятьсот пятого. Там не ругают и дают «мыльце и полотеничко». А вот на ВДНХ порой относятся нечутко. Вот кто молодцы, так это «Врачи без границ». Хорошие ребята. Уважают бомжи их:

Там никогда не обзовут, не накричат, ничего. Там очень — ну — вежливо относятся к людям, понимая, что бомжи есть бомжи. И никогда не накричат, ничего. Очень хорошие там работают люди. Просто это благодарность им надо отдать.

Что важно понять — география бомжачьего города полноценна. Много разных мест для разных состояний. Бизнес, выживание, отдых — для всего есть свои зоны.

Самое важное в бомже — он никогда не использует свои возможности полностью. Всегда есть что-то, что он может сделать, но не делает. Многим нужен визит к юристу. Он реально может что-то изменить в их судьбе. Огромных денег для этого не нужно. В принципе, нескольких дней относительного воздержания от водки достаточно, чтобы накопить необходимую сумму. Но…

Туберкулез и прочие язвы, как нам показалось, бродяги за болезни не считают. Многие из тех, с кем мы говорили, — тубики. Болезнь — это когда болят ноги. Вот это серьезно. Болезнь ног может заставить сдаться властям. С больной ногой бомж не сможет обеспечить себе достойное качество жизни. С больными ногами он будет вынужден попасть в зависимость от друга или собутыльника или подруги. А этого бомжи не любят.

Чемпионат мира среди бомжей — система вопросов, которую мы иногда задавали. Казалось смешно представить себе такой чемпионат. Выходят на арену эти алкаши косые в тальке, и один говорит: «Я могу поднять гирю десять килограмм». И поднимает. Выходит другой и говорит: «Зато я прыгну на метр вверх!» И сбивает планку. Они поддались на эту издевку. Они уверены, что могут — прямо как мы их заставали, врасплох, днем — отжаться сто раз одной рукой, пробежать сорок восемь километров. Сила здесь меряется пустыми бутылками в мешке. Из способностей такого бомжа: он нам сказал, что «на горизонте с легкостью читает по губам». Ходите бережно мимо бомжей. Может быть, сейчас бомж в помойке читает по губам, что вы говорите где-то на горизонте.

Нам рассказали стихотворение:

«А в кабаках московских утопая, эх, утонул я, мама, навсегда. Из-за того, что горькие страданья пережила молодость моя.

Ухожу от жизни, сожалея, от цыганских плясок и гитар, и от жизни бешеных стремлений в этой жизни — пьянка и обман.

Ой, до свиданья! Больше не увижу твой роскошный деревенский сад. Осмотреть с соломенной крыши деревенских голеньких ребят». (Здесь он увидел милиционеров, стал смеяться от нервов, забыл продолжение, и пришлось ему начать сначала — см. выше. На этот раз он продолжил без труда.)

«Нас было двое — дружных, неразлучных. И с нами вместе — ночка лунная. Вторым был я, а третьим — друг мой лучший — гитара семиструнная моя.

И мы втроем, июльскими ночами, обнявшись кровью, пели о любви. Лишь только голос — ста-арая гитара — звенела мне: “Забудь о ней и ты.

Забудь о ней. Утешься. Успокойся! Я разогрею твою людскую кровь. Тебя не брошу: ты этого не бойся. Найдешь другую — и ты полюбишь вновь”.

Ушла — и это скатертью дорожка! Я не грустил и не стонал о ней. Пускай идет: ну — их повсюду много. Что в небе звезд, что в море кораблей».

Это отношение к женщине — одновременно романтическое и отчужденное — патология, идущая, как нам кажется по нашим беседам, из тюремного заключения. Он сидит со своей первой любовью в прошлом, они поют песню, а третий в их паре — гитара — говорит одному ему слышным голосом: «Разлюби девушку, любовь — это чепуха. А я тебя никогда не оставлю». Где та девушка, с которой Анатолий Петрович сидел в июне? Нету. А музыка осталась с ним, и сейчас, когда он, старый и неприглядный, бомжует на улице, не бросила его и звучит у него в голове, как только он к ней, к «третьему другу», обращается. Вот только память здесь тоже вмешивается по-своему.

Мы часто мечтали о встрече с плохим бомжом, которому случалось воровать у нас с вами, который способен есть человеческое мясо. Но если вы хотите, чтобы в вашей коллекции материала человек был глупым или агрессивным — вы должны вызвать его агрессию. Вы должны увидеть его плохим.

Вопрос — творческое задание для человека. Мы отдаем задания и исполняем чужие желания, как атлеты: в день тысячу раз. Мы не знаем, что нас спросят. Нас спрашивают: «Как пройти на Маяковскую?» Мы быстро выбираем предмет, жанр, стиль ответа, какие-то слова пускаем в ответ, другие вычеркиваем. «Пройдите мимо таблички “Театр.doc” — вы увидите Трехпрудный переулок, там направо идите до первого поворота налево, идите к Тверской улице, по Тверской налево — там сразу на углу метро». Отвечать бывает сложно — и даже если мы пять раз проговорим в голове ответ на вопрос прохожего, прежде чем скажем ответ вслух, мы будем думать про свои дела и не задумаемся ничуть о том, что мы занимаемся творчеством — функциональным творчеством, к которому мы всегда готовы и которое всегда неожиданно. Это творчество уникально: мы двенадцать раз подряд можем рассказать странникам, как пройти на «Маяковскую», и уже со второго по двенадцатый раз будем повторять изобретенную в первый раз — когда вопрос был неожиданным — формулу (самую удобную и экономичную). Все эти двенадцать раз — упущенная возможность для нас рассказать, что мы за люди, что с нами будет. Не надо запрещать вопросы, не несущие полезных творческих задач, но когда-нибудь же надо нам выражать свой творческий талант в ответах!

Интервью-вербатим — вопросы, задача которых не обязательно узнать что-то, а дать отвечающему творческую задачу.

Когда вы говорите с человеком, человек — пускай слышит ваши вопросы и отвечает вам в ваши уши — видит вас через проекцию. Она передается на как бы простой видеоэкран между вами. Там — не ясная фигура человека, а условный контур, на который отражены красными, синими и других цветов лучевыми пучками показатели качеств и элементов. В вас— несколько ручек и кнопок настройки проекции этих качеств. Ручками настройка ведется аналоговая — как в старом радио, кнопками— цифровая. Тут сложно будет объяснить, но вдруг вы с этим встречались? Тем, какие слова вошли в ваши вопросы, вы можете настроить изображение. Сложность в том, что вы — с изнанки экрана, изображение видите не голографически, как ваш собеседник извне, а такими яркими плоскими пятнами на экранной ткани. Вы можете настроить себя похожим на журналиста, можете настроить свою картинку похожей на иностранца, можете настроить свою картинку изображающей человека, который все понимает, что ему ни скажешь. Говорит ваш собеседник именно с картинкой на экране: откуда он может знать, что вы за человек? Только ваши слова ему и могут здесь помочь.

Бомжи бывают очень плохими. Они, как правило, все сволочи. Если они хорошие люди, как Алексей – человек Божий, то это разобрать сложно: на трезвый взгляд кажется, что они — инфантильные неполноценные зануды, много плохого натворившие своим родственникам, способные на любой плохой поступок и сейчас. Это на Тверской улице днем они добрые, попробуйте прийти за интервью к ним в подвал — они вас съедят как ворону!

Мы никогда не могли устоять перед удовольствием быть хорошими. Мы даем им денег, спрашиваем о том, о чем им приятно говорить. На картинке, с которой они говорят, светятся сочувствие и дружелюбие. Так получается само. И если они скажут: «И вот я снял у него с руки часы...», или: «Жириновскому я бы поверил», или: «Я ей сказал: командирша, бля, забирай вещи и разводиться, а то ты знаешь, сколько лететь до асфальта», — мы чаще киваем, чем меняем свое излучение, потому что понимающему и сочувствующему собеседнику очень просто извинить и понять любовь к Сталину, мачизм и сексизм, уголовный опыт, преклонение перед спиртом и анашой, желание, чтобы кто-нибудь повесил «татар» и «бендеровцев», а таджикских нищих «грохал» бы по голове в хвостовых вагонах метро. Люди, говорящие с нами, могут говорить многое— и не потеряют на экране сочувствующего собеседника. Если вы берете интервью-вербатим, чтобы в вашей пьесе люди ссорились друг с другом или чтобы там были негодяи, которые едят мясо больных друзей. Вам надо, чтобы ваш собеседник говорил с плохим человеком. Мы (возможно, с непривычки?) полюбили быть хорошими (в платном интервью с бомжами, как видите, это особенно просто); наш аппетит к этому ощущению еще не закрыт. И пока мы ни разу не собирались с силами променять удовольствие на то, чтобы показать себя бомжам плохими. В интервью с нами люди плачут (в водку, наверное, слезы добавляют, они и без нас легко плачут), говорят плохое и хорошее — но все ложится вместе в историю очень человечной личности. Они и определяют себя в разговорах с нами с самой лучшей стороны: «художник-график», «сын дипломата», «офицер», «маляр-художник». И в этом виноваты мы— наша картинка, вызвавшая их на разговор. И что бы плохое они ни сказали при этом — мы обречены видеть в этом хорошее. Если так будет дальше — мы никогда не увидим бомжей плохими.

Мы встретили только однажды плохого бомжа, у театра Вахтангова. Не тем он был плох, что хотел смерти бендеровцам или готовил месть своей жене, а тем, что был очень смешной — лицо интеллигентное, в очках, довольно молодой. На предложение дать интервью согласился словами: «Конечно. Конечно, ребята. Только не бейте! Только не бейте!» И покорно с нами шел подальше от прохожих — нельзя писать интервью, когда шума много: плохая пленка, и донор отвлечется. Матерные слова говорил пополам с прочими, был очень пьяный, глаза таращил. В разговоре все ругал, на все вопросы отвечал, скрывая правду. Самое было в нем негативное — он показал татуировку на руке — большую свастику. «Отрицалово!»— объяснил он татуировку. С нами был наш коллега, студент РАТИ, Георг Жено, немец, который с нами трудится. Так было интересно: стыдно ему видеть свастику или нет? Но мы не спросили. В другом интервью мы говорили со старушкой — встретили мы ее, когда она плакала на Манежной площади. В конце интервью она без связи с вопросом рассказала, что когда она была молодой и еще не родила единственного сына (который сейчас лежачий инвалид Чернобыля, другой инвалид— дочка — умерла еще при аварии, и для содержания сына эта старушка ездит в Москву), она была беременной другим ребенком. Это было в сорок третьем году в колхозе, и вот пришли немцы, и унижали ее, а потом оттянули ее по беременному животу прикладом, иона выкинула ребенка. Но она не могла знать, что Георг немец, и, похоже, не догадывалась, а то вряд ли бы стала ему рассказывать про то, какие немцы бывают плохие: между нами было взаимопонимание и взаимное сочувствие. Хотя, конечно, она предполагала, что Георг иностранец. А потом, когда мы ей отдали деньги за интервью, мы — ангелы — дали ей сперва пятьдесят рублей, а потом добавили пятьдесят, а потом еще пятьдесят. Она заплакала, поклонилась нам и попросила у Георга руку для поцелуя. Между нами было взаимопонимание и сочувствие (как мы готовы понять ее, когда она говорит глупости — так мы были готовы допустить, чтобы она делала глупости), и она, эта старушка, среди бела дня поклонилась, взяла ко рту руку Георга и в благодарность поцеловала, а мы не противились.

Однажды мы увидели нищего старика с длинной белой бородой. Мы ходили и искали у железнодорожной станции бомжа получше, увидели старика и прошли мимо, потом снова шли там же через двадцать минут: за время, пока шли — он, как улитка, прошел десять человеческих шагов и снова сел отдохнуть. В руке у него был квадрат, по-видимому, небольшая самодельная картина. В разговоре оказалось, это не картина, а кусок оргалита для хозяйственных целей. Он не стриг бороду, считал, что люди все добрые, а сам он имеет много недостатков. Только этот святой человек был не бомж: он жил в доме, в деревне, шел с оргалитом от сберкассы на станцию.

Интервью с бомжом со свастикой нам не понравилось; мы поговорили коротко и расстались. Потом мы его долго ругали: начали с того, как он лживо говорит про свою любовь к Арбату. Много его ругали. Нам не понравилось говорить с плохим бомжом.

Бомжи — самые свободные на свете люди: на все наплевать, потребностей около нуля, паспорта не потеряешь, живи хоть у Красной площади, хоть в Сочи (как и делают). И если вы посмотрите на жизнь бомжей,— вы увидите веревку у бомжа на ноге, веревкой он привязан к колышку, колышек вбит у кого в какое место Москвы. От колышка он ходит по тем или другим переулкам, и иногда — протуберанцем — на вокзал. Но больше никогда никуда не уходит. У кого колышек вбит у памятника Горькому, у кого — на площади Революции, и шире малого квадрата вокруг они не уходят — хотя кто бы мешал? Только иногда — и с не меньшим единообразием – вырываются: один — в Сочи, второй — в Рязань, третий — в Голицыно, почти все — на вокзал; каждый — на один, определенный. Если Саша и Нина живут на площади Революции — бутылки они сдают на Курском вокзале и никогда не бывают на Комсомольской площади. Кто бы мешал, кажется?

Бомжи очень свободные и могут одеваться, как им захочется. Посмотрите на бомжа: какой он эксцентричный! На нем трэш-шляпа, на шее яркий шарф, на ногах валенки, в руке синий женский зонтик, а в сумке еще три других зонтика. А захотел — он все это выкинет, найдет себе длинный плащ, шарф подберет коричневый и станет похож на шпиона из легенды. Может даже сменять свои грязные джинсы на точно такие же чистые — обмен, ставший веселой альтернативой стирке; вы его и не узнаете! Мы думали иногда: как просто бомжу завести ребенка: не рожать, не вынашивать, не зачинать. Есть готовые дети на улицах, как есть готовые шляпы и плащи. Бомж возьмет двухмесячного мальчика из коляски— и вот уже у него есть сынок, он нянчит его и обнимает; бомжу надоел сын, бомж хочет дочку пяти лет, с темными волосами, по имени Валерия— выкинул сынка, достал дочку! Назвал Валерия... А теперь посмотрите: как много есть бомжей одного и того же цвета, объединенного серо-коричневого. И лицо у них такое — от пьянства; и одежда такая не потому, что она у них из военного мусора и когда-то была цвета хаки, и не от пыли, солнечных лучей и грязи; это просто такой цвет— но как-то подбирается одна к одному одежда этого цвета у всех бомжей! Почему так? Они же могут на себя надеть красный шарф, зачем они в этой серо-зелено-коричневой одежде? Вот какая эта свобода бомжей.

Старый гордый человек говорит вам на пике своего рассказа: «А жизнь поганая пошла. (Пауза.) Все хуже и хуже, все хуже и хуже. Конечно, я могу в спецприемник сдаться... там шурю-ульки, и прочее… есть… Но я этого делать не буду!» И вы слышите, как он говорит «шурюльки», так же неторопливо и горько, как он говорил слова до и после «шурюлек», и так же отчетливо. И вы не должны переспрашивать его: «Что вы сейчас сказали?», или «Что вы сказали? Что “есть”?», или «Что такое шурюльки?» Он открывает сейчас себя, когда говорит с вами. Только огнетушитель будет цепляться к буквам и перебивать его. Но дальше встык будет еще серьезный момент, и так далее: потом вы снова услышите «шурюльки» только при расшифровке записи, интервью кончено, и вы не найдете Анатолия Петровича, хотя иногда осматриваетесь на Манежной площади. А нашли бы — спросите про шурюльки: думаю, не будет вам ответа! Контекст забыт, слово было случайным и, скорее всего, заместило собой другое, значащее — заместило на один раз, и следов на его месте не оставило. И пока вы не стерли эту пленку, и пока вы помните эту запись, — перед вами стоит не разрешимая никогда загадка, хорошо, что пустяковая.

— Я вам скажу — знаете чё — вот, сейчас, такой прикол. Знаете что. Фильм такой документальный. Это я в сером доме смотрел. (Пауза.) И вот показывают бункер… Вот примерно вот… Дааа. У него ни окон — ни дверей, — курит. Обыкновенная койка. Обыкновенная койка. В Кремле. Даааа. Обыыкновенная койка. В Кремле. А с той стороны — подходит старший лейтенант — так вот: раз… че-то; не знаю, там, че у него: кнопка или чего — открывается… А время — половина третьего — ночью. А он говорит — «Иосиф Виссарионович Сталин. В три часааа… аэээмм…. У вас должна быть встреча…»

Он был начальник тюрем-то. В очках-то. Берия! Берия-Берия вышел из доверия. А товарищ Ра-лен-ков надавал ему пинко-ов. Ха-ха-ха-а!

И тогда… Эт по-омню я. Как сейчас помню. У него - верблюжье одеяло… Примерно коричневого цвета оно у него было. Вот. Бурки… Он трубку раскурил… и потом показывают: да. Зал. 

Берия — подходит к нему… Сталин — оделся… Да. В мундир… А тот — говорит: «Иосиф Виссарионович Сталин. Все тюрьмы… (кашель) все тюрьмы — переполненные. (артистично:) Подпиши... на расстрел».

Сталин — прихитрился так. Трубку раскурил… — «Я-а подпишу-уу! Но вот ты у меня — п-первый пойдешь на расстре-хел». Хээ. Тот — вот так вот взял — платочек, бумажечку — у него пот градом. Он говорит — «Ты у меня, — говорит, — первый пойдешь на расстрел». Ну он — жалуется — что у него — тюрьмы переполненные. Он говорит: «Я подпишу. Но ты у меня, — говорит, — первый пойдешь на расстрел», — хахахахаха. (Пауза.) Вот такие… пироги. (Пауза.)

Он умер — пятого марта — без пятнадцати пять — утра. Юрий Левитан — диктор— передавал по радио: «Умер — Иосиф Виссарионович Сталин» …знаете — это — это что-т такое святое… вождь… понимаете? — вождь!.. вождь. Сейчас вот представьте себе — сейчас вот, пришел там: был там — Черненко был там этот был там, вот сейчас вот Путин пришел. Это всё: вот тот ушел, тот пришел, тот пришел, тот ушел. Да? — или как-то – ноль внимания. Тот пошел — туда позагорать — этот пошел… туда отдыхать… А Сталин — он только с Мао Цзэдуном! …дружил. Мао Цзэдун.

Он никуда не уезжал. Он жил в Кремле в бункере. (Пауза.) Мы с мамкой… спали. Она: (Пауза.) «Наш, — говорит, — вождь умер»! Это че-то такое… святое… Так… Восемьсот тысяч погибло. В Москве. (Пауза.) А потом говорят, что — человек восемьсот… а потом вообще ничего не стали говорить.

(Пауза.) Даа... вот я сейчас думаю про себя: вот он проснулся бы счас — да? — проснулся бы. Он бы порядок навел бы. (Пауза.) Сурьезно. Я представляю: елки зеленые! Не дай Бог!.. елки зеленые: ведь если три дня ты без работы — это же — ты нехороший человек. Это тюрьма-а! А сейчас хоть всю жиссь не работай. Вот — дедушки, бабушки, вот и — ходят, слоняются, дааа. Всёо! и милиция ноль внимания. А че с них брать! на кой им нужен. (Пауза.) Вон — открыли вон —церквя, ходят... Кашу… кушают… добавки просят… по помойкам лазиют… Раньше этого не было.

Вот так, не впрямую и интересно, он нам рассказал свою мечту о том, чтобы не было его самого.

Вербатим — принцип сохранения сказанного в исходной комплектации. Каждый вербатник бережет «и», «э» своих расшифровок: по нашим верованиям, если вы хорошо расшифруете текст, то при воспроизведении текста актером разархивируется исходный временной объем речи донора. Расшифровка станет консервом времени, если заметить в ней ускорения и паузы, лишние слова вдобавок к нужным. Мы не знаем, откуда лишние слова берутся у других. У бомжей они живут в дырочках их памяти — в тех прозрачных точках, которыми перфорация памяти компостирует мозг. Не потому они говорят через слово «как бы», что у них такой язык, а потому, что они не могут вспомнить, какое слово им надо. Пить при перфорации памяти очень вредно. Если пьяную память просветить на рентгене — вы увидите, как поверх контуров старых точек залита прозрачной водкой вся память; возьмите у этого бомжа интервью — он не вспомнит, какими словами ответить. Словами, которые мы и не воспринимаем при обычном разговоре, заселяется голова как единой нацией. А те разнообразные уходящие, что с ними пока на одной территории доживают, становятся особенно привлекательными: им приходится бороться за место на карте памяти. Эти несколько лет борьбы памяти за существование — поиска замены забытому слову, разукрашивания воспоминания (способ подольше его не забыть) — годы вынужденного творчества. Поэтому бомжи странно говорят, поэтому они иногда говорят интересно, иногда — необычно. Индивидуальность этой речи — обросший шерстью носорог за минуту до вечного обледенения.

Мы однажды придумали, чтобы посмеяться, что открывается новая экологическая служба. Легко представить себе закон о ней на третьей полосе «Российской газеты»: там много всяких документов печатается, иногда могут попасться интересные... Новый закон «Об экологии творческой деятельности». Как есть в природе исчезающие экосистемы — так вот, чтобы экология мирового творчества, того, что у людей в головах, не страдала, чтобы не исчезало там ничего полезное, — создается Служба экологии творчества; ее первая задача на ближайшие годы — записывать у бездомных ответы на вопросы! У них будут специальные погоны, форма, казенные диктофоны. Они будут давать обязательно им сорок рублей... и экологи будут все записывать, что расскажут те, кто уже одной ногой в Красной книге.

Когда они рассказывают о том, какая у них была интересная жизнь и как у них и сейчас все нескучно — по этому же рассказу получается, что скоро они умрут — и исчезнет все, что в их рассказе. Умрут — ладно, умрут — это конечно, казалось бы, люди все умирают?

А вот пройдет год — и вы снова его встретите, человека, с которым вы разговаривали на Пушкинской площади; там же он опять сидит. И вы на него смотрите и думаете: вот это тот, с которым вы были на Пушкинской площади год назад, или не тот. Выглядит-то он точно так же. Но тот был рыжий, а этот весь седой. Потом, почему-то я вижу, что он ужасно-ужасно сидит пьяный — вообще пьяный. А... вот у него синее лицо стало — а тогда у него какой-то лишай был, но оно не было синее! И тот же был какой-то живой, — а этот нет. И думаешь: нет, это, наверное, другой бомж. И никогда так и не можешь себе точно отдать отчет в том, что это не тот же самый, потому что за год он мог измениться.

И не будет такого уже интервью, как год назад. И вы до конца никогда так и не поймете, тот это бомж или нет, — даже если вы спросите. А я лично — у меня не получилось спросить. Потому что я думал — а вдруг это тот бомж. Но даже если бы вы спросили, все равно это ничего бы не дало, потому что он бы уже и не ответил!

Мы решили взять интервью у женщины. Скоро нашли бомжиху, у Никольской улицы. Была хорошая беседа. Спрашивали ее, какой косметикой она пользуется, читает ли газеты. Последний вопрос открыл нам, что она читает книги. На скамейках часто оставляют книги, наша собеседница, когда находит книгу, смотрит предисловие; если предисловие ее заинтересует — она берет эту книгу читать. Вот как важно бывает предисловие, оказывается. О ее личной жизни мы не узнали ничего интересного: у нее был (до тюрьмы) муж, с которым они друг друга очень любили; он разбился на КАМАЗе, и она от горя стала хулиганить и попала в тюрьму. После тюрьмы она стала бомжихой в Москве. Но сейчас у нее нет никакой личной жизни. Есть подруга Альбина, очень веселая и хорошая женщина, она из Прибалтики, похожа на нее. А Георг, наш коллега, когда кончился разговор и Нина (это была Нина) ушла, сказал, что пока шла беседа, вокруг крутился маленький человек в черном (я его тоже видел краем глаза). Человек был в бешенстве, хотел помешать беседе, говорил сбоку: «Я ее целый час жду!», а она ему делала знаки, чтобы он не мешал. Это пока мы, ненаблюдательные, слушали про книжки, мыло и дешевые духи «Джон-иль-Джон». Когда мы расплатились с Ниной, Георг видел, что она пошла к концу переулка, там ее ждал маленький человек в черном.

Георг предложил не уходить с Никольской улицы и понаблюдать, не появятся ли они или кто-то из них снова и что будут делать. Мы увидели через некоторое время, как Нина и маленький человек в черном (это был не Чарли Чаплин) подошли к определенному месту на углу Никольской и переулка Куйбышева — там у павильонов с одеждой несколько бетонных блоков, на них они сели, посидели, что-то говорили негромко, потом встали и вместе ушли. (Потом мы узнали, что это место называется «квадрат»; несколькими месяцами позже эти блоки сняли, квадрата нет.)

Мы пошли туда же снова на другой день и скоро столкнулись лицом к лицу с этим мужчиной — Сашей. Мы взяли у него интервью и долго задавали ему вопросы, к Нине не имевшие отношения. Это был очень приятный человек, как нам показалось. Очень добрый, вежливый, тоже, как и лейтенант подземных войск, он был художник, и тоже сидел в тюрьме Матросская Тишина.

Только в конце беседы мы спросили его про Нину, когда он уже нам рассказал и про свою большую первую любовь:

— Она мне... ну-ну — это, конечно, эмоции – в постель мы ложимся — туда-сюда— там: ласками все так... Она мне говорит: «Паша!» Я говорю: «Я не Паша, я Саша! Ты-ты-ты заб-была!»

А затем уже выясняется, выясняется, что у нее в Уссурийске — который счас ее муж, Паша Кац. Паша Кац — Паша Кац.

Про то, как ухаживать:

— Женщину нужно добиться. Нужно добиться. Умом, словами, эмоциями. Симпатизировать можно только речью. Асадова, Евтушенко, Гейне, Гете.

Про то, что он готов полюбить бомжиху:

— Пусть она грязная, пусть она немытая. Я бы — ей-Богу — отвез бы ее... Вымыл бы, вычистил бы... привел в порядок. Взял бы ее под руку... расцеловал. Нашептывал бы ей в ухо. Нашептывал бы ей в ухо. Мы бы уехали — в деревню... далеко-далеко отсюда. У меня вВладимирской области — город Ковров. Там у меня оттуда — у меня там сестра двоюродная работает директором совхоза — Верочка. Сейчас это — акционерное общество.

Я бы отвез туда. Там огромная деревня. Там они хорошо зарабатывают, хорошо работают. Там лес, там очень. Там роща, лес... Я бы туда отвез. Вера бы помогла мне. Помогла б мне! куда бы я делся. Я устроился бы туда кем угодно. Пастухом. У меня дядя — дядя Ваня — был пастухом всю жизнь. А тетя Маня — была свинаркой... всю жизнь.

А там еще у них — из станции выхошь перед Муромом. Как перехошь — к деревне идти — вот счас не помню — растут цветы — это — так — на одном — листочке — на одном стебельке — это: фиолетовый — и желтый. Это — иван-да-марья— называлось. Иван-да-марья. Иван да марья. Там бы вы только видели. Сколько там грибо-ов!.. Какие там реки чистые. Там реки — вот если так вот ты туда — сидишь на берегу реки — так; и так — рыба косяками ходит. Ну — видно. До дна все — видно. Вода холодная-холодная. И вода чистая — такая, ледяная. Вот туда бы я с ней уехал. И жил бы там, — там жить— и умирать не надо. Вот— д-ствительно.

Пррирода. Вода. Ну — там — все; Господи. И работа. Самое главное — работа, работа, работа. Я очень люблю работать! Вот — так бы и... Но это по сути дела.

Мы его сами спросили про Нину — потому что он про нее не говорил ни слова. По лицу прошло мучение.

— Эта женщина — Нина, Нина, у которой вы вчера интервью брали...

Саша нам рассказал, что Нина нам все врала, и сама ему потом так говорила. «Духи, вы ее спрашивали про духи. А мне она говорила: “Я их принимаю внутрь!”» (Кроме того — другое свидетельство из интервью Нины: «Я пью — только хорошую водку».) Саша:

Она вам врала, что она сидела за драку. Она за воровство сидела. Она хуже, чем воровка. Есть такое понятие — крыса. Это очень плохое понятие, это хуже некуда понятие. Он а меня вчера так обманула. Я очень, очень на нее обиделся. Я ее больше видеть не хочу.

И еще несколько слов от Саши: «Какие у нас отношения? Чисто деловые отношения. Мы вместе бутылки собираем: я по одной стороне улицы, она по другой».

Удалось узнать и более широкие подробности их — по мнению Саши, теперь навсегда закончившихся — отношений, и на вопрос, который мы задавали уже себе, потому что действительно растерялись: «Почему он не говорил нам про нее, иона не говорила нам про него, когда мы спрашивали их: любят ли они сейчас кого-то? есть ли сейчас у них кто-то?» — мы не знаем ответа. Может быть, просто они понимали вопрос по существу: «есть ли кто-то» — не кто-то вообще— а кто-то такой, какого они согласны признать. Вспоминали всех — Нина Сашу, а Саша Нину — и отвечали искренне: нет. В последнюю очередь мы смогли узнать, как именно Нина вчера обидела Сашу. «Вы ей дали деньги за интервью, пятьдесят рублей...» — они пошли на Курский вокзал провести вечер с деньгами: поесть гречневой каши и выпить водки. Купили водки немного, и Нина сказала: подожди чуть-чуть, потом возьмем кашу и еще водку, я приду. Он ждал ее долго, «дождик моросил», она не вернулась; он уже вечером был снова «на квадрате» — оказалось, Нина его оставила и вернулась «на квадрат» тратить все деньги сама. Он не хочет теперь с ней больше говорить. Она, кажется, серьезнее, чем он; она нам говорила, что копит деньги: может быть, она сэкономила на ребячестве с Сашей и отвезла деньги в свою копилку. После разоблачений мы стали подозревать, что «другое я» Альбина — возможно, тоже фантазия. И Нина тоже мечтает уехать в деревню, купить себе дом; он и она даже сидели одинаковый срок: восемь лет, и сейчас ровесники — им по сорок пять. И Нина и Саша ждут, что кого-то встретят, но ни он, ни она не видят друг друга в своей жизни или в своей мечте: в доме в деревне, куда когда-нибудь (по ее плану) уедет Нина, она будет жить одна, тени Саши не мелькнуло в этой мечте; он оставался в своем фантазийном доме под Муромом, с воображаемой вымытой бомжихой — и при всем сходстве все равно не с Ниной.

Мы расскажем вам о счастливой бездомной девушке и о ее счастливой любви. К сожалению, нам такая не встретилась; мы знаем про нее только через расшифровку и исполнение Алисии Вишер из Школы-студии МХАТ: в ее исполнении французский акцент отлично превращался в южнорусский говор.

Ей шестнадцать лет, в девять лет она убежала в окно из детдома в Грозном и доехала до Москвы. Для нее нет преград; она слышала про Париж и собирается туда съездить; я верю, что это получится — у порыва, который ее так легко пронес из форточки туалета до видеозала Ярославского вокзала, не должны так просто иссякнуть силы.

Да. Жизнь простая и денег много. Никто не обижает. Да.

С мальчиком.

Да. У меня и счастье есть.

Это не на Казанском: на Ярославском. Я? я семь лет, а с ним вот вместе живу четыре месяца. На Ярославском.

Не… он сам из Ростовской области… Я к нему домой ездила.

Я хожу в метро по электричкам… Собираю деньги… На эти деньги я питаюсь…

Да. Я же не пью, а только деньги забираю. Чтобы покушать. Обуться, одеться. И на лечение…

Нет — мы хотим с моим пацаном к его матери купить где-нибудь в Московской области и жить. Он мне поможет сделать паспорт. Потом распишемся и будем жить. Я его очень люблю. Он меня — тоже.

В Москве есть дешевый кинотеатр. Такой находится, сейчас скажу… метро Сокольники, там детский кинотеатр: называется — «Орленок». И для всей Москвы самый дешевый кинотеатр — это «Орленок», там билет стоит… самое такой дорогой… по четыре рубля.

Я там смотрела «Распла-аты-ыы»… Потом «Признание»… Мы бывали, ну — мы туда ездим каждую неделю, потому что мы там моемся, в баню ходим. Здесь ванны нет, здесь только сауна, и она дорогая. Мы туда ездим в душ. Нет, нужно платить. Мы как— мы туда ездим: заплатим, помоемся и вот это потом время делать нечего, вот время надо убить… до электрички. Потом время надо как-то убить — мы в кино сходим. То еще на Ярославском вокзале я все видики просмотрела, там кинозал. Там видики показывают. Вот по десять рублей платишь и идешь.

Я бы хотела жить за границей, моя самая… когда я была маленькая, у меня и сейчас такая мечта купить где-нибудь домик в каком-нибудь селе или в деревне. Вот завести мужа, семью, завести скотину и жить, завести свой огород и жить и потом я… подумала, подумала… у меня была такая мечта, вот думайте сейчас, вот такое пойду куда-нибудь, или же в туалет, или куда… посмотрю — стоит дипломат… открою, а в этом дипломате будет полный дипломат долларов… Вот я бы, конечно, все бы не поменяла, поменяла бы денег, чтобы купить себе дом или там квартиру, обставили бы ее по-своему вкусу, потом тоже, так же, а главное операцию сделали бы, операцию мне на сердце.

<…>

Они это… хотели просто в детский приемник отправить и все… Они говорят, что я там объемся, все поправлюсь, высплюсь, а мне ничего этого не нужно… я не хотела, я заплакала и говорю: «Отпустите, отпустите меня, должен… я сейчас, говорю, это, брат с матерью приедет». И меня отпустили, вот и я снова пришла.

Да — я была на Красной площади, потом на Воробьевых горах. На Старом и Новом Арбате… А вы откуда?.. Париж. Вот… я хотела все тоже туда выезжать. Посмотреть, что за город. У меня просто денег нету.

Извините… я спросила вас, с какого города — просто… я кино смотрела, ваше кино вот французское. Да, ну словом, по всей России. «Элен и ребята». Хорошее кино, поэтому я все попросила у вас, да. Да, вы не знаете, кто там снимает? У вас там нету таких? А… Понятно…

Вот мы снова нашли бомжа днем на улице. Он нам понравился, мы подходим к нему, нам надо рассказать ему о работе, получить его согласие. Мы включили диктофон, и хором начинаем рассказывать:

— Мы — интервьюируем бездомных людей...

— Готовимся к театральному спектаклю о бездомных в Москве — можно...

— Ну, почему я бездомный!! Я приезжий...

— А где вы живете?

(Пауза.)

— Ну... везде.


* О методике Verbatim см. Родионов А. «Вербатим» — реальный диалог на подмостках // Отечественные записки. № 4–5. 2002. С. 346–347.