Россия пострелигиозная

Когда теоретики постсекулярного общества начинают говорить о «множестве проявлений всемирного возрождения религии»^[1], возникает естественный вопрос: значит ли это, что раньше в какой-то определенный период времени религия во всем мире находилась при смерти? И если современное общество — постсекулярное, значит ли это, что раньше во всем мире существовало некое «секулярное» общество, которое затем (по не вполне понятным причинам) превратилось в «постсекулярное»? К сожалению, теоретики постсекулярного общества не замечают здесь никакой проблемы и не объясняют, что это было за общество, как оно сформировалось в масштабах всей планеты и в чем заключалась его «секулярность». Наиболее осторожные из них, такие как Питер Бергер, отмечают, что «сегодня мир, за некоторыми исключениями... столь же яростно религиозен, как и был всегда»^[2]. Но если мир всегда был религиозен, то о каком «возвращении» или «возрождении» религии и о какой постсекулярности может идти речь?

Как мне кажется, основная проблема теоретиков постсекулярного общества заключается в том, что они слишком много внимания уделяют «истории идей» западной философии и социологии и слишком мало — реальным процессам, происходившим в европейских (и неевропейских) странах. Проиллюстрировать это можно на примере загадочного — на первый взгляд — утверждения Бергера, что «рост ислама наблюдался по большей мере среди населения, которое всегда (курсив мой. — А. А.) было мусульманским»^[3]. Фраза окажется не столь загадочной, если принять во внимание, что Бергер искренне уверен, что секулярным является любое общество, где имеется хотя бы несколько элитариев, разделяющих «просвещенческие убеждения», пусть даже при этом все остальное общество глубоко религиозно и влияние этих элитариев на него ничтожно. В рамках этой концептуальной схемы действительно можно говорить о том, что сейчас происходит стремительное распространение ислама среди мусульман (хотя на самом деле речь идет просто о том, что в силу определенных обстоятельств ту часть элиты мусульманских стран, которая — хотя бы на уровне риторики — разделяла «просвещенческие убеждения», сменяет другая часть элиты, которая разделяет исламские ценности, близкие подавляющему большинству населения). Точно так же в рамках этой концептуальной схемы XIX столетие окажется самым секулярным веком в истории Европы (поскольку в этот период жили и работали, например, Карл Маркс и Огюст Конт), хотя на самом деле это совершенно не так.

С моей точки зрения, данная схема крайне поверхностна, поскольку секуляризация — это не просто слова Ницше о смерти Бога. Соответственно и десекуляризация — это не просто процесс замещения в интеллектуальных кругах парадигмы Конта^[4] парадигмой, например, Бергера^[5]. Да, конечно, и то и другое может быть как-то связано с процессами секуляризации и десекуляризации, но ни то ни другое не может исчерпать эти процессы. Точно так же открытие Бергером (или Хабермасом, если угодно) того факта, что «религия всегда была в мире», само по себе не свидетельствует о наступлении «эпохи постсекулярного общества». Оно свидетельствует лишь о том, что Бергер (Хабермас) внезапно обратил внимание на то, что раньше по каким-то своим причинам видеть не желал.

Далее изложу собственные идеи относительно того, что такое секуляризация, а также относительно того, действительно ли в данный момент в России существует так называемое постсекулярное общество. Итак, под «секуляризацией» я понимаю устранение религии (ее ценностей, институтов, символов, традиций и т. д.) из общественного пространства. При этом, по моему мнению, следует говорить о двух типах секуляризации. Секуляризация первого порядка («слабая» секуляризация) предполагает отделение церкви от государства. При этом общество само по себе может оставаться религиозным и разделять традиционные религиозные ценности, которые поэтому, хоть и косвенным образом, могут сохранять влияние на общественную и политическую жизнь. Любопытно, что именно таким обществом хотел видеть Россию патриарх Алексий II, который говорил, что «Церковь отделена от государства, но не может быть отделена от общества, потому что народ и составляет Церковь»^[6]. Секуляризация второго порядка («сильная» секуляризация) предполагает, что само общество становится безрелигиозным или безразличным по отношению к религии: большинство людей (добровольно или недобровольно — это уже другой вопрос) отказывается от религиозных традиций; религия полностью уходит из общественной жизни и — в большинстве случаев — из частной; религиозные ценности сменяются ценностями секулярными (скажем, библейские ценности — ценностями абстрактного гуманизма); религия оказывается в своего рода духовном гетто (которое часто носит этнографический характер, когда, скажем, места, традиционно трактуемые как священные для некоей религии, посещаются не столько ее адептами, сколько безразличными к ней туристами). Принципиально важным моментом здесь является то, что «сильная» секуляризация не обязательно предполагает всеобщий атеизм. Она вполне допускает и некую размытую «духовность», которая не имеет, правда, никакого (или почти никакого) отношения к повседневной жизни человека.

Закончив с определениями, я хочу представить несколько тезисов, которые собираюсь далее защитить. Во-первых. На Западе «сильная» секуляризация не только не завершилась, но даже не достигла еще своего апогея, так как началась (в разных странах) не более 20—40 лет назад. При этом секуляризация на Западе имеет, так сказать, естественный характер, то есть обусловлена объективными процессами, протекающими в западном обществе, а потому, вероятнее всего, в обозримом будущем не прекратится. Во-вторых. В странах бывшего социалистического блока (включая современную Россию) «сильная» секуляризация «советского» типа насаждалась насильственными методами, а потому неизбежно оказывалась поверхностной и отторгалась значительной частью населения. Соответственно после прекращения советского проекта в указанных странах произошел естественный откат к (предполагаемому) «досекулярному», который можно условно обозначить как «десекуляризацию». Однако, в-третьих, если говорить о России, эта «десекуляризация» отнюдь не подразумевает «возрождения» или «возвращения религии» в том смысле, в каком о возрождении религии говорят теоретики постсекулярного общества. Несмотря на некое формальное сходство, это не столько возвращение религии, сколько возникновение новой пострелигиозной ситуации, которую характеризует безразличие общества к собственно религиозным вопросам при внешнем благополучии официальной религии (религий).

Поскольку бытует мнение^[7], что секуляризация на Западе идет едва ли не с XVII века, а ее апофеозом является XIX столетие, я прежде всего хотел бы указать на то, что эта точка зрения некорректна. Действительно, западные элиты (особенно интеллектуальные) были настроены индифферентно (или даже враждебно) по отношению к религии как минимум с конца XVIII века. Однако из этого вовсе не следует, что так же были настроены и народные массы. Здесь весьма показателен пример насильственной секуляризации, имевшей место в ходе французской революции. Опыт оказался настолько неудачным (достаточно вспомнить хотя бы восстание в Вандее), что уже в 1801 году Наполеон (сам, насколько можно судить, глубоко безразличный к религии) провел своего рода «десекуляризацию», заключив конкордат с Римом. Католицизм был объявлен «религией большинства французов», а церковь стала получать финансирование из государственной казны; несколько позже (1806 г.) был упразднен революционный календарь и возвращены традиционные христианские праздники. Таким образом Франция вновь стала христианским государством, где позиции церкви, впрочем, были не столь сильны, как при «старом режиме».

Фраза, которую согласно легенде произнес Наполеон в ходе переговоров с папой Пием VII («умный властитель не должен допустить, чтобы священники его запутали; он должен сдерживать и использовать их»), весьма характерна: она в общем и целом демонстрирует отношение к религиозным институтам практически любого европейского монарха XIX века. Правители поддерживали «свои» церкви по вполне прагматическим причинам — чтобы иметь лишний (и весьма действенный) инструмент контроля над своими подданными; официальные церкви, в свою очередь, легитимизировали правящий режим, зачастую активно участвуя в строительстве европейских национальных государств. Происходил, если можно так выразиться, процесс национализации религии и «религионизации» нации^[8]. Благодаря столь тесному взаимодействию между государством и церковными институтами религия в Европе XIX века присутствовала практически повсеместно: в школах, в армии, в госучреждениях, на официальных мероприятиях и даже в университетах.

Этот своеобразный цезарепапизм^[9], однако, имел для европейских церквей и негативную сторону: по мере того как росло недовольство социальным порядком, стремительно увеличивалось также число антиклерикалов и атеистов. Особенно эта тенденция усилилась во второй половине XIX века в связи с нарастанием классовой борьбы и образованием мощных социал-демократических движений. Однако тогда же — как своего рода ответ на эти вызовы времени — начали возникать христианские профсоюзы и христианские политические партии, а потому едва ли можно говорить о том, что религия хоть сколь-нибудь серьезно утратила свои позиции в общественной и политической жизни.

В первое десятилетие XX века ситуация мало изменилась. Несомненно, уже начал просматриваться определенный тренд на секуляризацию (своего рода поворотным моментом стал, вероятно, французский закон 1905 года, отделивший-таки церковь от государства). Однако это была «слабая» секуляризация: само общество в массе своей продолжало оставаться религиозным и разделяло традиционные религиозные ценности; сам язык в значительной степени был насыщен религиозными образами и выражениями. Так было не только в Европе, но и в США (где, надо сказать, церковные институты никогда не были связаны с государством столь сильно, как в Старом Свете). Например, проповедник МакКим в последний год Первой мировой войны обращался к нации со следующими словами: «Бог призвал нас на эту войну. Мы сражаемся на Его войне... Нет сомнений, что это — крестовый поход. Величайший и святейший во всей истории... Это — священная война. Да, это Иисус Христос, Царь праведников, зовет нас на смертный бой с нечестивой и богохульной силой»^[10].

Однако, похоже, именно эта «священная война» стала той войной, которая, по выражению Диармайда МакКуллоха, «убила христианское государство» как форму политического устройства^[11]. Немыслимые ранее жертвы, страдания и разрушения, оправдываемые и освящаемые религиозными лидерами всех воюющих государств, никак не могли способствовать сохранению доверия к официальным религиозным институтам. Послевоенная разруха, усугубившаяся революционными пертурбациями, а потом и Великой депрессией, возникновение СССР и начало идеологического противостояния по линии капитализм — социализм также препятствовали возвращению к довоенному status innocentiae^[12]. После всего этого Запад уже не мог быть таким, как прежде. Конечно, связь между государством и религией не была разорвана моментально. Еще в 1941 году на пряжках солдат, маршировавших на войну с «безбожными жидобольшевиками», красовался старый прусский лозунг «Gott mit uns^[13]». И даже десять лет спустя преподобный Пашен из австралийского Брисбена все в том же духе заявлял, что «война против коммунизма является священным крестовым походом в защиту христианства и против атеизма»^[14]. Но времена уже изменились, и в обеих этих войнах религия играла вторую скрипку на фоне вполне светских идеологий.

Впрочем, надо заметить, что как Первая мировая война, так и другие описанные выше события создали лишь необходимую психологическую среду для начала действительно масштабной «сильной» секуляризации. Куда важнее были обстоятельства, относящиеся к иной, материальной, сфере. Это, во-первых, довольно резкое повышение уровня жизни в 1950—60-х годах, которое позволило среднестатистическому жителю Запада почувствовать себя независимым от внешних по отношению к нему сил. Во-вторых, это изменение характера труда, который становился все более индивидуальным, что влекло за собой разрушение традиционных общин, в рамках которых, как правило, и сохранялись религия и религиозные обычаи. В этой же связи, в-третьих, следует упомянуть длительную и всеобъемлющую (если говорить о Европе) урбанизацию, которая также негативно влияла на те же самые традиционные общины, традиционную семью, традиционный жизненный уклад и т. д. Но главную роль сыграл все-таки потребительский капитализм, который на рубеже 1960-х и 1970-х годов возвестил, что гедонизм является единственно правильным образом жизни. Одновременно начала свое триумфальное шествие по миру либеральная демократия (в ее современном западном понимании), которая была и остается не более чем идеологическим измерением потребительского капитализма.

На мой взгляд, именно тогда, на границе 1960-х и 1970-х, на Западе началась масштабная «сильная» секуляризация, когда уже не просто церковь отделяется от государства, но секулярным и индифферентным по отношению к религии становится само общество. Примерно в это время Запад вступил в полосу так называемых культурных войн, которые консервативное «моральное большинство»^[15] (воспользуюсь американской терминологией) вело за сохранение христианских ценностей в общественном пространстве. Все эти войны консерваторы в конечном счете проиграли. Насколько я могу судить, в настоящее время идет борьба за право по-прежнему официально именовать праздник Рождества Рождеством Христовым. И судя по тому, что во многих городах Европы и США слово <<Christmas» уже попало под запрет, скоро будет проиграна и эта битва. Однако ничего удивительного в этом нет: для подавляющего большинства европейцев и североамериканцев Рождество — праздник потребления, давно утративший всякое религиозное содержание.

Это последнее обстоятельство может стать ключом к пониманию того, почему религиозные консерваторы на Западе постоянно проигрывают, а религия стремительно уходит из общественного пространства. Религия (по крайней мере традиционная) предполагает (и даже навязывает) определенные ограничения, а ограничения уместны в условиях небогатых общин, благосостояние (и даже само существование) которых зависит от личной умеренности их членов и от сохранения прочных внутриобщинных связей, которые как раз и выстраиваются на основании религиозных предписаний и запретов. В условиях же потребительского капитализма, когда главной и единственной ценностью оказывается индивидуальное (нередко — демонстративное) потребление товаров и услуг «здесь и сейчас», религия (по крайней мере традиционная) неизбежно становится лишним элементом, препятствующим этому самому потреблению. Известный теолог Джон Милбэнк заметил однажды, что «капитализм есть атеизм и нигилизм»^[16]. Я могу лишь добавить к этому: не всякий капитализм, а именно потребительский — на основаниях, указанных выше.

Конечно, естественной реакцией многих теологов и религиозных деятелей на эту ситуацию стало создание «упрощенно-консюмеристской» версии христианства, ориентированного на примитивное сознание современного потребителя. Здесь и всевозможные «исповеди по SMS», и «закажи молитву через Интернет», и поп-музыка на богослужениях, и «теология процветания», о которой восторженно пишет Роман Лукин: «Ярким примером нового богословия является теология процветания — в своей крайней форме она была темой проповедей бывшего лютеранского пастора из Швеции Ульфа Экмана... Согласно доктрине Экмана... каждый верующий должен быть богат и здоров, так как Бог никогда не отказывает своим сыновьям. Лидеры других церквей призывали прямо обращаться к Богу и просить у него конкретную заработную плату и марку машины»^[17].

«Теология процветания», возможно, и стала популярной в странах третьего мира (типа России и Украины), но вот на продолжающуюся секуляризацию Запада никакого влияния не оказала. В той же Швеции в 2005 году число верующих в Бога равнялось числу атеистов, а более 50 % опрошенных заявили, что верят в какую-то неопределенную «духовную или жизненную силу»^[18]. Впрочем, достаточно красноречиво о статусе религии в Европе говорит то, что она занимает последнее место в иерархии ценностей европейцев, уступая даже «уважению к другим культурам»^[19]. В США, которые до 90-х годов XX века оставались знаменитым «исключением из правила», секуляризация также постепенно набирает обороты. Согласно Гэллапу с 2005 по 2012 год число убежденных атеистов и агностиков в США увеличилось с 1 до 5 %, а число людей «нерелигиозных» достигло 30 %^[20]. Согласно Pew Forum современные молодые американцы значительно менее религиозны, чем их отцы и деды, когда они были в их возрасте: приблизительно четверть представителей «поколения миллениума» (родившиеся после 1981 г.) не имеют никаких определенных религиозных убеждений^[21] (впрочем, уже сейчас к категории no religion относят себя 19,6 % жителей США^[22]). Более чем вероятно, что уже через 15—20 лет США перестанут выделяться своей особой религиозностью на фоне других западных стран.

Полагаю, что сказанное наглядно показывает, что никакого «постсекулярного» общества на Западе нет. Более того, даже «секулярное» общество построено там не до конца (это касается прежде всего США, Польши, Греции и еще нескольких стран, таких как Мальта). Тем не менее можно задаться вопросом: а как обстоит дело с Россией, в которой, по словам того же Бергера, «возрождается православная церковь»^[23]? Несомненно, начиная с 1991 года, православная церковь в России восстанавливала свое влияние стремительными темпами (которые, правда, немного снизились в последние несколько лет). Но значит ли это, что в России сформировалось «постсекулярное общество»? Или, говоря иначе, можно ли сказать, что произошла десекуляризация, в результате которой религия «восстановила свое влияние на общество в целом, реагируя на предшествующие и/или сопутствующие секуляризационные процессы»?^[24]

На первый взгляд, да, конечно: православие (я буду здесь и далее говорить преимущественно о нем как об основной (хотя бы по численности последователей) религии РФ) восстановило свое влияние. Принят закон о реституции церковной собственности^[25]; 70—75 % россиян считают себя православными; уровень доверия к церкви крайне высок (50—60 %)^[26]; высшие должностные лица РФ посещают на Рождество и Пасху православные церкви и монастыри; в школах введен предмет ОПК, а в армии — институт военных капелланов.

С другой стороны, дело обстоит не так просто. Несмотря на очевидное сближение церкви и государства в последние годы, восстановление «досекулярной» ситуации, имевшей место при последних российских императорах, совершенно невозможно. Россия остается светским государством, в правительстве нет должности, аналогичной должности «обер-прокурора Синода», а процедура избрания президента является чисто светской и технической и не предполагает легитимации со стороны церкви. Православие уже не является, как когда-то, «первенствующей и господствующей в Российской империи верой»^[27], и, соответственно, президент РФ не может быть «верховным защитником и хранителем догматов господствующей веры и блюстителем правоверия и всякого в Церкви святой благочиния»^[28]. Равным образом очень трудно представить себе, чтобы современный государственный чиновник заявил, как когда-то К. П. Победоносцев, что «Религия, и именно христианство, есть духовная основа всякого права в государственном и гражданском быту и всякой истинной культуры. Вот почему мы видим, что политические партии, самые враждебные общественному порядку партии, радикально отрицающие государство, провозглашают впереди всего, что религия есть одно лишь личное, частное дело, один лишь личный и частный интерес»^[29].

Соответственно ситуация «слабой» секуляризации, то есть отделение церкви от государства, в России сохраняется, и, по всей видимости, будет сохраняться впредь. Однако можно задаться вопросом, не является ли современное российское общество «постсекулярным» в том смысле, что оно избавилось от «сильной» секуляризации «советского» образца, то есть от насильственного устранения религии из общественного (и даже частного) пространства? С одной стороны, да, конечно, избавилось, и потому в этом смысле современное российское общество может называться «постсекулярным». Но, с другой стороны, если под «постсекулярностью» понимать, как, собственно, и предполагают теоретики постсекулярного общества, «восстановление влияния религии на общество в целом», то возникают серьезные вопросы.

Например, из тех россиян, которые называют себя православными, около 80 % не ходят к причастию; 55 % не посещают церковные службы; 90 % не принимают участия в церковной жизни^[30]; полностью соблюдают пост — 2 % (частично — 9 %)^[31]; знают все 10 заповедей — около 4 %^[32]; наконец, значительная часть православных (около 30 %) вообще не верит в Бога, как его описывает христианская религия^[33]. Не могу не отметить, что приведенные цифры характерны не для тех стран, где происходит религиозное возрождение, а для тех, где в течение длительного времени осуществляется «сильная» секуляризация (например, для Швеции, Чехии или Нидерландов).

Возникает закономерный вопрос: как православная религия может «влиять на общество в целом», если общество, по большому счету, абсолютно безразлично к требованиям и установкам православной религии? Но ведь и более того: само общество не слишком-то хочет, чтобы православие влияло на него «в целом». Только 18,2 % россиян хотели бы, чтобы церковь серьезно влияла на общество и государство, в то время как 29 % придерживаются мнения, что церковь должна ограничиться исключительно религиозно-обрядовой сферой; еще 47,4 % считают, что церковь и религия должны оказывать активное влияние на «духовную жизнь», то есть, вероятно, на сферу морали и нравственности^[34]. Однако и в вопросах нравственности россияне проявляют изрядную гибкость: 42,9 % считают, что к моральным требованиям православия следует относиться выборочно, поскольку некоторые из них неприемлемы для современного человека, а 15,7 % вообще считают, что нравственные нормы РПЦ безнадежно устарели (полностью согласны с моральными требованиями православия только 33 %)^[35]. Однако и это еще не все: в конечном счете россияне приходят к парадоксальному (если принять во внимание приведенную выше статистику) выводу, что главным источником нравственных норм и ценностей должны быть семья (72,4 %) и школа (15,4 %). Церковь в качестве источника нравственных норм видят лишь 3,8 % опрошенных^[36].

Не менее поразительны и следующие цифры. Лишь для 10 % россиян религия заключается в соблюдении религиозных обрядов и участии в церковной жизни (для сравнения: 7 % считают религию предрассудком). Зато в качестве национальной традиции, веры предков религию рассматривают 39 %, а еще 21 % — как часть мировой культуры и истории^[37]. С другой стороны, россияне проявляют изрядную гибкость и в этом вопросе. Принимая православие как свою национальную традицию, они, тем не менее, считают, что в основу российского общества следует положить права и свободу личности (60 %), но не общенациональные ценности и традиции (34 %). В качестве дополнительного штриха: свою веру и свои святыни с оружием в руках готово защищать лишь незначительное число россиян («безусловно да» — 4 %, «скорее да» — 12 %; в то время как «безусловно нет» — 36 %, «скорее нет» — 33 %)^[38]. И в этом нет ничего удивительного, так как 52 % россиян считают, что нет вообще никаких общих ценностей и идей, ради которых стоит пожертвовать жизнью и личным благополучием^[39].

Однако такая противоречивая картина не должна, на мой взгляд, удивлять. С моей точки зрения, среднестатистический россиянин является столь же секулярной личностью, что и среднестатистический европеец, он такой же (и может быть, даже больший) индивидуалист, он так же ценит свой личный комфорт и личное преуспеяние (даже в ущерб обществу), и он в той же (а может быть, даже в большей) степени привержен идеологии потребления. Если говорить о религиозности, то между россиянами и европейцами наблюдается поразительное сходство. В существование Бога верит 53 % россиян (среди жителей ЕС — 52 %), 25 % верит в существование неких неопределенных высших сил (среди жителей ЕС — 27 %), 16 % не верит ни в то, ни в другое (среди жителей ЕС — 18 %)^[40].

Однако, будучи европейцами de facto, россияне не являются (и никогда не будут) европейцами de jure. Мне не хотелось бы пускаться в длительное обсуждение вопроса, почему это так, и поэтому я ограничусь общей фразой о том, что современная Россия является капиталистической периферией, а Европа — центром, и между ними «дистанция огромного размера». В условиях невозможности самоидентифицировать себя как европейцев россияне (главным образом русские) самоидентифицировали себя как православных (тем более что попытки обнаружить какую-нибудь «русскую идею», продолжавшиеся в течение всех 1990-х, вполне закономерно провалились). Видимый триумф православия в постсоветской России — результат попыток найти свою идентичность, а не результат богоискательства или некоего «духовного поиска». В обществе существует запрос не на религию, а именно на идентичность: религия как таковая большинству россиян безразлична. Именно поэтому у многих наших сограждан православие легко сочетается со старой советской идентичностью, в результате чего возникают такие странные явления, как иконы Сталина, а лидер КПРФ Геннадий Зюганов спокойно говорит о церкви как об одном из столпов России.

Итак, повторю еще раз высказанную ранее мысль. Несмотря на некое формальное сходство, в данный момент в России мы наблюдаем не столько возвращение религии, сколько феномен, который можно назвать «пострелигиозностью». Несмотря на то что внешне официальная религия чувствует себя весьма неплохо, в целом российское общество является секулярным и относится к религии — как к религии — с безразличием, видя в православии скорее некий элемент самоидентификации. Это не исключает того, что данный элемент может быть важен для общества, но, как видно из приведенных выше опросов, он не является критически важным и, тем более, не оказывает значительного влияния на повседневную жизнь общества «в целом» как некая система ценностей и императивов (что, однако, должно было бы иметь место в случае возрождения религии в том смысле, в каком о нем говорят теоретики постсекулярного общества). Соответственно едва ли можно говорить о применимости термина «постсекулярное общество» по отношению к России.