Грандиозный, вероятно, замысел

Стивен Хокинг, Леонард Млодинов. Высший замысел. СПб.: Амфора, 2012. 208 с.

Открывая новую книгу знакомых авторов, невозможно не делать прогнозов исходя из прежних впечатлений. Мои основные надежды на захватывающее изложение подпитывались прочитанной года два назад «вероятностной» книгой Леонарда Млодинова, а на потрясающие картинки — «Ореховой скорлупой» Стивена Хокинга. Между двумя авторами наблюдается неравенство уже начиная с обложки: для Хокинга выбран крупный шрифт, а участие Млодинова выглядит вспомогательным. Вопреки обложке на первом месте в моих ожиданиях стоял Млодинов — автор сценариев, в том числе и серий «Стар Трека», как никто другой умеющий вплести науку в рассказываемые истории, мастер дозировки научного и развлекательного, способный смешать их так, что, скажем, объяснение какой-нибудь формулы воспринимается как продолжение почти детективного сюжета. А что Хокинг? Помимо тех картинок за ним числилась способность спрямить извивы исторического развития излагаемой идеи, убрать лишнее и сразу перейти к главному — быстро до степени, производящей временами впечатление скачка, так что читатель может просто не успеть прокрутить в голове все причинные связи, которые автору представляются очевидными. «Ну, Млодинов, если что, этот минимализм смягчит», — подумал я и открыл книгу. Авторов оказалось почти не видно, зато появились два действующих лица: M-Теория и Бог. Изложение все же не доходит до уровня непосредственного диалога между ними, но попеременный обмен мнениями в пользу одного и другого присутствует и в начале, и в конце. Наверное, это хорошо для читателя, привыкшего к наличию рациональной составляющей в религиозном взгляде на мир; несколько труднее прогнозировать восприятие в контексте более ортодоксальном и фундаменталистском. (Кстати, заглавие «Высший замысел» не кажется мне хорошим переводом — именно из-за того, что Богу предлагают поприсутствовать там, куда авторы его и не помещали. Ближе к смыслу оригинала был бы «Великий замысел»). «Мы расскажем, какие ответы может предложить М-теория на вопрос о сотворении мира». (Я-то брал читать книгу скорее о происхождении.) «Согласно М-теории, наша Вселенная не единственная. М-теория предсказывает, что из ничего было создано огромное множество вселенных. Для их сотворения не требуется вмешательства сверхъестественного существа или Бога». На понимании слова «предсказывает» я остановлюсь отдельно. А из введения, откуда взята цитата, мы сразу попадаем в перечисление кое-чего из греческой философии (Фалес, Пифагор, Архимед, Анаксимандр, Эмпедокл, Гераклит, Демокрит, Аристарх, Эпикур) — ради того, чтобы рассказать о зарождении той идеи, что природой управляют законы. Идеи, далеко не самой артикулированной среди тех, что были в ходу в Античности. Немедленно после этого — Фома Аквинский, Декарт, ... — ну и всё, вот уже Ньютон, Лаплас и все остальные, и какой, собственно, вклад остался от прекрасных греков — загадка, а вместе с ней — риторический вопрос: почему было не проиллюстрировать предсказательную силу законов природы (ну да, начиная с ньютоновских), скажем, открытием планет на кончике пера? Для оживления, видимо, сюда же (без разбивок на подглавки или параграфы, а в виде единого «потока сознания») добавлен краткий экскурс на тему свободы воли. Поскольку авторы склонны быстро и сразу решать все вопросы, которые сами же и задают, должно бы показаться, что и на вопрос о свободе воли в мире, управляемом детерминистскими законами, ответ, какой-никакой, дан. Легкое ощущение неудовлетворенности оттого, что объяснения не только происхождения вселенной/ных, но и свободы воли поместились на примерно 200 страницах, предлагается игнорировать и читать дальше. И вот: «.примеры приводят нас к заключению, которое будет важным в этой книге: Не существует концепции реальности, не зависящей от картины мира или от теории. Мы же вместо этого примем точку зрения, которую станем называть моделезависимым реализмом — <...> любая физическая теория или картина мира представляет собой модель <...> и набор правил...». Про «моделезависимый реализм» дальше можно забыть почти до самого конца, когда он ненадолго появится снова. А в главе 3, откуда взята цитата, ему посвящены кое-какие рассуждения, иллюстрируемые буквально утверждением о том, что система Коперника равноценна системе Птолемея; открытием электрона (как удобного средства описания треков в камере Вильсона); вопросом «существуют ли кварки?»... И в том же ключе разговор плавно переходит на теорию света: корпускулярную теорию Ньютона и волновую Гюйгенса. Впрочем, этот последний даже не упомянут (о Кембридж! Льва узнают по его когтям). На всякий случай сразу переходим к Эйнштейну (теория фотоэффекта), который показал, что у световой волны есть-таки свойства, присущие частицам («квантам»), так что, соображает читатель, получается, что Ньютон вроде бы был не прав не так уж долго в историческом масштабе. Казалось бы, вот сейчас-то — о квантовой механике. Но нет, глава заканчивается. А в следующей — снова про свет: кольца Ньютона и опыты Юнга. И про волновое поведение микрочастиц. Юнг, кстати, «убедил всех, что свет — это волна, и он не состоит из частиц, как считал Ньютон». А как тут насчет моделезависимого реализма? А вот как: «Хотя некоторые могли сделать вывод, что Ньютон был не прав, говоря, что свет — это не волна, но все же он был прав, говоря, что свет может действовать так, как если бы он состоял из частиц». (Курсив мой. — А. С.) Но потом: «Ученые, несмотря на то, что кому-то это не по вкусу, должны придерживаться тех теорий, которые согласуются с экспериментом, а не с их предвзятыми понятиями». Я начинаю серьезно опасаться за судьбу моделезависимого реализма. И, кстати, об Эйнштейне — в связи с тем самым фотоэффектом, то есть по поводу проявления светом свойств, присущих частицам, — ни слова. Зато появляется принцип неопределенности Гайзенберга — «самая середина», так сказать, квантовой механики, только скорее ее «отвергающая» часть (не бывает того-то и того-то одновременно), а не «конструктивная» часть (уравнение Шредингера, которое в книге не упоминается). Сразу и решительно переходим к тому, что понадобится в дальнейшем, — к вероятностям в квантовой механике. И сразу же — Фейнман. Мы с ним уже познакомились на странице 11 («Ричард (Дик) Фейнман (1918—1988), который был весьма колоритной личностью.»), а сейчас, на странице 83, читаем о «таких великих физиках, как Эйнштейн и даже Фейнман», а на следующей странице 84 узнаем, что «В 1940-х годах американского физика Ричарда Фейнмана осенила потрясающая догадка.». Все-таки Ричарда или Ричарда (Дика)? А тот, колоритный, — был ведь американским физиком, да? (Ну и заодно страница 146 «кембриджский астрофизик Фред Хойл (1915—2001)», страница 178: «Британский астроном Фред Хойл (1915—2001)». Даты, впрочем, успокаивают.) Дальше в этой главе — про фейнмановскую сумму по историям, эксперимент с двумя щелями и мысленный эксперимент Уилера с отложенным выбором. То есть про главное — квантово-механическое поведение, не развивающееся по одной-единственной «истории» (термин, пришедший на смену «траектории»; в русском, мне кажется, «траектории» задержались заметно дольше, чем в английском). Квантово-механическая система развивается по многим («всем») историям «сразу», откуда и происходят кажущиеся чудеса, когда один электрон пролетает как бы через две щели одновременно, да еще «знает», как мы собираемся наблюдать за результатом его действий (последнее — как раз мысленный эксперимент Уилера с отложенным выбором по поводу того, как будет происходить наблюдение; кажущееся парадоксальным поведение недавно удалось перенести из мысленного эксперимента в настоящий, с тем результатом, что квантовая механика торжествует, а проблемы с интерпретацией — это наши проблемы, возникающие всякий раз, когда мы невольно начинаем рассуждать в терминах одной-единственной истории). Быть может, для того чтобы изложение не стало слишком стандартным, стандартные рассуждения о том, «как работает принцип неопределенности» — как наблюдение над интерферирующим электроном разрушает интерференционную картину — опущены, но и так получилось выразительно. Главное подчеркивается несколько раз: единой истории нет, есть сумма по историям. На очереди Фарадей и Максвелл. Свет, эфир и опыт Майкельсона — Морли, все в бойком и наикратчайшем изложении. Майкельсон и Морли провели «высокоточный эксперимент по измерению скорости, с которой Земля движется сквозь эфир. Они поставили перед собой задачу сравнить скорость света в двух разных направлениях, пересекающихся под прямым углом. Если бы скорость света была постоянна относительно эфира, то измерения должны были показать разные величины скорости света в зависимости от направления луча». Если вы не знаете ничего о том, в чем состоял «высокоточный эксперимент», то способны ли вы догадаться, при чем здесь Земля?! (О том, что использовалось движение Земли вокруг Солнца, направление которого через полгода изменяется на противоположное, — ни слова.) Пренебрежение деталями, без сомнения, позволяет сконцентрироваться на главном, подчеркнуть основную мысль. Детали (если не считать, например, греков) отвлекают, а сверхкраткость только добавляет задора. Например (о пространстве-времени в специальной теории относительности): «Наблюдатели, движущиеся с разными скоростями, будут в пространстве-времени двигаться в различных направлениях времени». (Нет, это не о путешествиях вперед-назад по времени. Но тогда о чем, если время, как-никак, одномерно, а потому направлений не слишком много: только вперед и назад?!) Зато про общую теорию относительности («Эйнштейн понял, что для совмещения гравитации с теорией относительности необходимо сделать еще одно изменение» (курсив мой. — А. С.), это про десять лет концентрированных усилий) сообщается едва ли не единственная подробность, но зато такая, про которую очень хочется узнать больше: «Если бы общая теория относительности не учитывалась спутниковой навигационной системой GPS, то ошибки в определении положения объектов на земной поверхности накапливались бы со скоростью примерно 10 километров каждый день!». Я явственно ощущаю недостаток знаний о супер-супервысокоточных экспериментах, предлагавшихся для проверки общей теории относительности в земных условиях; не могу отделаться от подозрения, что там были бы безмерно рады и 10 микронам. Наконец, наступает время долгожданного синтеза квантовой механики и теории относительности — камня преткновения современной теоретической физики. Обсуждая квантовую механику до сего момента, говорили о вероятности, но сейчас почему-то стали говорить об амплитуде вероятности. Я бы, конечно, сдержался и не стал пенять авторам популярного изложения, заменившим амплитуду вероятности просто вероятностью (формально неправильно, но сойдет) — но тогда уж следуйте вами же и установленным упрощениям. Сейчас же читатель, только знакомящийся с предметом, должен сильно недоумевать, гадая, востребовано ли при чтении главы 5 то, что он так старался вынести из главы 4? С квантовой теорией  гравитационного поля предвидятся проблемы, поэтому сначала — про более успешные квантовые теории других полей. Всего фундаментальных взаимодействий (а потому и полей) в природе четыре. Переносчиков этих взаимодействий («сил») называют, узнаем мы, бозонами. Можно, наверное, и так сказать — ничего неправильного, как и во фразе «всех младенцев, у которых при рождении обнаруживаются характерные половые признаки, называют мальчиками». Частицы материи называют(ся) фермионами. Далее говорится то «фермион», то «частица материи». Зато когда через несколько страниц появляются W- и Z-бозоны (вот уж кого действительно назвали W- и Z-бозонами), слово «бозон» на всякий случай забыто, и говорится просто о частицах, «получивших названия W и Z⁰». Усилия, потраченные на освоение двух новых слов, совсем не пригодились. Наверняка понадобятся при обсуждении суперсимметрии, подумал я. Основная проблема любой квантовой теории поля — появление бесконечностей при вычислениях даже довольно безобидных величин. Вычисления можно делать «и просто так», а можно (и все так и делают) соотносить возникающие суммы и интегралы с некоторыми графическими образами — так называемыми диаграммами Фейнмана. Бесконечности возникают всякий раз, как на диаграмме имеется замкнутый контур — петля на профессиональном жаргоне. Об этом вообще можно было бы поговорить поподробнее, именно из-за доступной наглядности без вульгаризации, но авторы спешат навстречу своей главной идее. А заодно говорят о бесконечностях так, как будто они возникают при сложении бесконечного числа различных диаграмм (такое, конечно, бывает, но это отдельная история). Из-за спешки или по какой-то другой причине в следующем абзаце довольно лихая небрежность: «Процесс перенормировки включает в себя вычитание величин, считающихся равными бесконечности и отрицательными, так чтобы <...> сумма отрицательных бесконечных значений и положительных бесконечных значений <.> почти уравновешивалась». Да, самое головоломное здесь — про «считающиеся бесконечными», и это по существу (хотя и совсем не объясняется, оставаясь по существу иероглифом). Но сама фраза — она все-таки о вычитании (взятии разности) или о сложении (взятии суммы)? Долой мелочи, мы практически добрались до М-теории! О концепции объединения всех четырех фундаментальных взаимодействий сказано намного, намного меньше, чем о свободе воли. Вот что: «Деление природных сил на четыре класса искусственно и, вероятно, явилось следствием недостатка наших знаний о них». Искусственно. При том, что в этой же книге приведен список из четырех пунктов, обсуждающих характерные свойства и проявления каждого из фундаментальных взаимодействий. Зато мы возвращаемся к перенормировкам (тем самым сбалансированным сложениям положительного и отрицательного). Проблема, узнаем мы, и в самом деле в замкнутых контурах, а в качестве бонуса для бесстрашного читателя авторы переходят на профессиональный жаргон — обсуждаются бесконечности, которые «не могут быть поглощены перенормировкой». Да, правда, специалисты примерно так и изъясняются, говоря друг с другом. Но читателю ни разу не намекнули, что перенормировка — это еще и «поглощение». Бесконечности, которые «не поглощаются» — это именно про гравитацию, точнее, про попытку создать ее квантовую теорию, которая по этой самой причине и не получается. Практически без предупреждения на сцене появляется супергравитация. Таким-то образом вводится суперсимметрия, но(!) не говорится ни слова о том, что это симметрия между фермионами и бозонами (зря, зря на термины «потратились»). Вместо этого фигурируют несколько тяжеловесные «силовые частицы» (они же раньше были переносчиками) и «материальные частицы». Но это мелочи по сравнению с тем, что супергравитация выведена на сцену как решение проблемы с бесконечностями, то есть как конечная теория — хотя конечность ее вовсе не есть доказанный факт и, более того, не является даже гипотезой, в которую верили бы ведущие эксперты. Конфуз маскируется такой словесной эквилибристикой (ну или подменой понятий, причем двойной — и по содержанию, и по модальности): «...большинство физиков поверили, что супергравитация была, вероятно, правильным ответом на проблемы объединения гравитации в единую теорию с другими видами фундаментальных взаимодействий». Насколько авторов занесло на вираже, становится ясным, стоит только перевернуть страницу. В книге, где вся история квантовой механики спрямлена так, чтобы получилась стрела мысли, вложенная в руки Фейнману и посланная точно в цель «суммы по историям», не нашлось другого способа ввести в рассмотрение теорию струн, кроме как упомянув (как обоснование, что ли?!), что это та теория, где исторически раньше всего возникла суперсимметрия. Теория (супер)струн, а не теория супергравитации — это попытка решить проблему с бесконечностями в гравитации («гладко» заменив ее там, где она делается непригодной, теорией струн). Это заодно набор возможностей для объединения различных взаимодействий в нечто единое. И теория суперструн, да, скорее всего конечна. Но не супергравитация. Я склонен усматривать проблему всякий раз, когда заведомо натянутые, искусственные аргументы приводятся в качестве обоснования того, что само по себе является, быть может, вполне осмысленным. Подобный способ аргументации подрывает саму идею правдоподобного рассуждения. При общении специалистов друг с другом это не приносит слишком большого вреда, потому что нестыковки в рассуждениях выявляются сразу, как только к ним во всей своей силе применяются строгие методы. В популярном же изложении — где нельзя обойтись без упрощений, а потому, строго говоря, без мелких неправильностей — добавление к ним рукотворных и совершенно не необходимых неправильностей бросает тень не только на данное конкретное рассуждение, но и на саму идею популярного и апеллирующего к разуму изложения. Популярное изложение требует уважения к читателю. Пренебрежение же элементарной логикой — все равно, мол, мы знаем правильный ответ — никак сюда не укладывается. Что осталось в книге? — собственно М-теория, ну и еще антропный принцип. И тут как раз накапливается близкая к критической масса мелких и средних несуразностей, возникавших по пути, а никакого нового «объяснения» по поводу М-теории не приводится, и даже паузы практически нет никакой. Только вперед! А пояснений хотелось бы, потому что М-теория — это в немалой степени название (вот именно: ее назвали М-теорией) для того, что, хочется верить, «лежит за» теоретически исследованными суперструнными двойственностями. Двойственности — главный и едва ли не единственный raison d'etre М-теории — удостоены одной фразы, а жаль, потому что здесь в какой-то степени есть место наглядным образам. Одна из нескольких имеющихся теорий суперструн описывает набор явлений, которые можно уподобить фасаду большого и странно устроенного здания. Другая — вид на здание с другой стороны, где совершенно иной архитектурный стиль, причем настолько, что и сама идея одного здания возникает далеко не сразу — а возникает она из кропотливого изучения струнных двойственностей, как называют отчасти успешные попытки разглядеть кое-что, находящееся на противоположной стороне, заглядывая хитрыми способами в доступные с «нашей» стороны окна. М-теория тогда — внутренность здания. В предположении, что единое здание — единый архитектурный проект, как могли сказать авторы — существует. М-теория — это, если угодно, пожелание о том, чтобы конкретные проявления суперструнных двойственностей были не набором восхитительных случайностей, а проявлением чего-то глубокого. Это «теория» другого рода, нежели теория относительности или даже теория суперструн; нам неизвестны даже переменные, в которых ее (М-теорию) можно было бы описывать. Поэтому мне с некоторым трудом даются безапелляционные суждения: «М-теория предсказывает, что.». (Это моя субъективная точка зрения. Есть и другие. Вчера, написав этот абзац, я решил спросить одного из «отцов-основателей» М-теории, существует ли она и что она предсказывает. Вот его ответ вкратце и за вычетом довольно шумной внешней среды вечернего Лондона. М-теория существует. Правда, мы знаем о ней очень мало. Нам неизвестна ее «внутренность» и в каких терминах ее вообще можно описывать. Но мы знаем несколько ее предельных случаев. Если принять, что М-теория существует, то она предсказывает суперсимметрию, причем на очень фундаментальном уровне. Если принять, что она имеет отношение к нашему миру, то она должна предсказывать все, что мы способны наблюдать, и даже чуть больше; правда, никакие множественные вселенные сюда не относятся.) Закончились шесть глав. Стоит ли читать оставшиеся? Вместо 6-й и 7-й значительно лучше взять «Мир многих миров» Александра Виленкина. О множественных вселенных и сопутствующих вещах. Да, в русском издании там кое-где написано 1040 вместо 10⁴⁰, но это и ряд мелких переводческих огрехов — единственные, пожалуй, очевидные недостатки, зато достоинств много. И все, что я смог переварить из глав 6 и 7, на самом деле я заранее знал из Виленкина. Да, еще антропный принцип. Он изложен так, что в сильной степени вплетен в М-теорию, но остается по сути тем же самым вопросом: почему у моих родителей родился именно я? Только вопрос в книге — про нашу Вселенную, конечно, — обсуждается с применением идеи суммы по историям (которая определенно удалась). А вот каким образом последняя глава 8 оказалась изложением (и не самым лучшим) конуэевской игры «Жизнь» — комментировать сложно. Это игра на большой доске, расчерченной на квадратные клетки. Клетки каким-то образом заселяются «агентами» (максимум по одному на клетку), которые умирают, когда у них или слишком много, или слишком мало соседей, но способны родить новых агентов, когда плотность населения — «в самый раз». И так шаг за шагом, то умирают, то просто живут, то размножаются. Партнера для игры не требуется, гораздо лучше иметь компьютер, который будет осуществлять эти шаги эволюции. Большую роль в любом рассказе об игре «Жизнь» играют, конечно, картинки (без них вообще ничего не понять), но в книге их едва ли достаточно, а ключевая картинка про «планеры» (островки жизни, улетающие от своего источника сколь угодно далеко) отсутствует — вместо нее повторена предыдущая. Зато выводы (в той же, последней, главе) должны, очевидно, заразить уверенностью (курсив мой, решительно не могу сдержаться. — А. С.): «мы увидели, что требуется наличие закона, подобного закону гравитации, а прочитав главу 5, убедились: для того, чтобы теория гравитации предсказала конечные величины, она должна обладать так называемой суперсимметрией между фундаментальными взаимодействиями в природе и материей, на которую они действуют». Я продолжаю настаивать на том, что манипулировать модальностью и говорить «убедились» или «следует» там, где мы не убедились, и не увидели, почему следует, — хуже, чем не говорить ничего. Особенно это касается М-теории с ее своеобразным статусом. Статус физических теорий вообще заслуживает обсуждения в самых общих терминах — именно настолько общих, насколько к этому могла бы приглашать концепция «моделезависимого реализма», так что жаль, что такого обсуждения не состоялось. Поначалу авторы избегают отождествлять теории (вполне традиционные, такие как электромагнетизм) и уравнения, не обсуждая то обстоятельство, что все следствия из разнообразных теорий — это следствия из принятых в них уравнений. Но когда мы добираемся до расширяющейся Вселенной, рассказ без предупреждения переходит на «решение уравнений Эйнштейна, при котором Вселенная расширяется» (тут бы и поговорить о пределах применимости уравнений и отсюда перейти к Большому взрыву; кстати, «при котором» не кажется мне удачным переводом). Здесь же авторы подробно останавливаются на идее кривизны пространства-времени — сути общей теории относительности — причем намного подробнее, чем в той главе, где мы с общей теорией относительности познакомились («еще одно изменение»), по существу развивая аргументацию заново: вместо искривленной поверхности Земли теперь предлагается представить себе искривленный биллиардный стол. О предыдущем объяснении то ли забыли, то ли решили, что его почему-то недостаточно. А может быть, таков и был Грандиозный Замысел — ведь в этой же главе еще раз сказано, что «природные силы» (те самые четыре, из обсуждавшегося списка) «называются фундаментальными взаимодействиями в природе» (правда, про искусственность деления авторы больше не напоминают). Под конец появляется Бог, до того позволявший авторам спокойно резвиться без оглядки на Себя. Почему-то в заочном диалоге с ним — по существу, диалоге о проектировании — понадобились Дарвин и Уоллес. А заодно и Коперник, модель которого явилась «поворотной точкой в отрицании антропоцентрической Вселенной». Сверимся все-таки с началом книги: «Нередко говорят, что Коперник доказал неправоту Птолемея, но это неверно. <...> любая из двух картин может считаться моделью Вселенной». Вялотекущая перепалка с Богом ходит по кругу примерно в том же ключе, и, как уже было сказано, в финал неожиданно выходит игра «Жизнь», из обсуждения которой и вырастает заключительный аккорд: «Самопроизвольное рождение и есть причина того, что Вселенная существует. Нет необходимости призывать на помощь Бога, чтобы он поджег фитиль и дал начало развитию Вселенной. Именно поэтому есть что-то, вместо того чтобы не было ничего, поэтому существуем и мы». И вскоре: «Если теория подтвердится наблюдениями, это станет успешным завершением поисков, длившихся более 3000 лет. Тогда мы разгадаем Высший замысел». О переводе и редактировании. Неопределенность в импульсе успешно названа «неуверенностью» (один, что интересно, раз! — остальные были успешно исправлены? а один загадочным образом не нашелся в поиске/ замене по тексту?). Всего-то на странице 82, то есть в первой половине книги. Обычно предполагается, что если не до самого конца, то до середины научный редактор книгу все-таки дочитывает. Поэтому я очень деликатно упомяну еще одну, с очевидностью необходимую поправку, уже на странице 130: вращения в пространстве и другие подобные преобразования — это преобразования, а не «трансформации», как сказано калькой с английского. Примечание научного редактора, правда, имеется на странице 162, по поводу той авторской мысли, что, поскольку на Земле «китайцев больше, чем немцев», априорная вероятность того, что папа римский — китаец, выше, чем вероятность, что он немец; но «мы знаем, что он немец», разумеется. (Авторы совершенно ни к чему говорят об амплитуде вероятности.) В примечании научного редактора обсуждается избрание папы, о котором авторы не говорят ни слова. (В отличие от этого примечание научного редактора на странице 173 про Златовласку, которой каждая третья вещь неизменно оказывалась «в самый раз» — в самый раз!) Но ради квинтэссенции одновременного недоперевода и недоредактирования стоит открыть страницу 184, где мы читаем, что «при наблюдениях очень удаленной сверхновой звезды было обнаружено, что Вселенная расширяется с ускорением». И вскоре еще раз о «наблюдениях сверхновой звезды». Существительное «сверхновая» в английском языке образует множественное число по правилам латыни (supernovae). Которое от этого не перестает быть множественным числом. В английском есть и другие «аномалии» с образованием множественного числа, и знания о них относятся к базовым. К таковым же со стороны научного редактора относится знание о том, что две независимые научные группы ловили вспышки удаленных сверхновых в выбранных участках неба, собирали статистику своих наблюдений и т. п. Пожалуй, есть и еще более базовый уровень, сводящийся к универсальному совету о пользе сомнения в том случае, когда вам кажется, что в книге написано, что едва ли не самое революционное открытие последнего времени сделано по наблюдениям одной-единственной звезды. Проверьте, так ли это, — а заодно узнаете, как же образуется множественное число от «трудного» слова. Переводчиком оставлены оригинальные единицы во фразе «...температура более чем на 200 градусов по Фаренгейту выше...». Да, обычно мы вычитаем 32, после чего умножаем на 5/9, но меня не оставляют мрачные подозрения, что смятение было внесено в этот алгоритм тем, что «на 200 градусов по Фаренгейту выше» — надо ли, в самом деле, вычитать 32, если речь идет о сравнении двух температур, или вопрос настолько сложный, что безопаснее оставить фаренгейты? «Траектории, по которым силовые частицы могут быть обменяны» — англицизм, находящий подобие оправдания разве что в необходимости сдавать перевод завтра. Речь идет о том, что некие агенты (фермионы) обмениваются «силовыми частицами», посылая их друг другу в разных количествах. Ничего похожего на марки, которые «могут быть обменяны». И мы редко пишем «двухмерный». Гораздо чаще — «двумерный».