Жизнь как свеча

Дмитрий Иванович Журавлев родился 30 мая 1901 года в Раненбурге — уездном городе Рязанской губернии в семье священника. В 1928-м окончил физико-математический факультет I МГУ по специальности «вакуум-радиотехника». С 1928 года — техник (затем инженер) авиационного отдела Научного автотракторного института (НАТИ), в 1930—1931 годах — руководитель группы физических констант; «занимался вопросами исследования моторных топлив — основные работы по взаимной растворимости топлив и давлению их паров» (из автобиографии). В 1932 году «по состоянию здоровья в связи с профессиональными вредностями» перешел в физико-техническую лабораторию Всесоюзного научно-исследовательского теплотехнического института им. Ф. Э. Дзержинского (инженер, затем старший научный сотрудник). Весной 1940 года с промежутком всего в два месяца Д. И. Журавлев защищает на физическом факультете МГУ кандидатскую («Диэлектрическая постоянная эмульсий и водяного пара») и докторскую («Исследования в области агрегатных состояний») диссертации. В 1940—1963 годах — заведующий кафедрой физики Московского института землеустройства.

Скончался Д. И. Журавлев 15 июня 1979 года. Воспоминания, которые он писал в 1960-е годы, были обнаружены в архиве его племянницы — филолога, профессора МГУ Анны Ивановны Журавлевой, — после ее смерти и кончины ее мужа поэта Всеволода Некрасова (они ушли из жизни почти одновременно в мае-июне 2009 года). Последовательное повествование доведено до 1914 года, когда болезнь и смерть любимого старшего брата Сережи «положила резкую границу между счастливым радостным детством и всей последующей тяжелой жизнью». Печатается с сокращениями (купюры обозначены отточиями в угловых скобках). Полная версия книги воспоминаний Д. Журавлева готовится к печати под редакцией Г. В. Зыковой и Е. Н. Пенской.

 

* * *

26 августа 1955 г. папа вспоминал журавинскую семью, своих братьев и сестер. С его слов я тогда записал: 70 рублей получил дедушка Д. Ф. за первый год своей службы. А сосед Михалыч (псаломщик М. Камнев) 35 рублей. Рассказывала это и бабушка, называя сумму 60 рублей. По ее словам, подведя итог, дедушка сказал: «Слава Богу! Можно будет сынка содержать в семинарии». Когда-то, записывая в своей тетради, я стал сомневаться: ведь у них и сына тогда не было, разве лишь дочь Елизавета. Но нет, бабушка права: молодые люди мечтали иметь сына, и хотелось очень — дать ему образование.

Этот рассказ наводит на мысль, не Д. Ф. ли вписывал карандашом в Служебник Максима. Если он, то понятен смысл записи денежной, с подведением итога:

Всех денег получ. пятьдесят три рубли.

Это может быть тот доход за первый год службы, о котором идет речь. Чрез долгие годы забыто точно: 70, 60 или 53. Потому и помнили, что было записано в книге, которой дедушка пользовался. Потому и сыну рассказывали, объясняя запись. Конечно, можно бы сравнить почерк с заведомо дедушкиным. А молитвы вписаны другой рукой. Не Федор ли?

Когда я читаю мемуары того времени, как люди проигрывали в карты сотни и тысячи, как Лев Толстой бросал демонстративно золотой уличному музыканту, я всегда вспоминаю эти 60 рублей в год. Русское православное духовенство! Благочестивейшие, самодержавнейшие государи, о которых это духовенство так много молилось!

 

* * *

Когда приезжали в Журавинку, обычно в праздники, в церковь нас не водили: многолюдно. Припоминаю, как-то были, но кроме спин я ничего не видел. Ходили раз смотреть свадьбы на Покров. Одновременно венчали в разных местах церкви: свадеб много. Масса ярко разряженной сельской публики. Сутолока. Сам я помню глуховатый старческий голос дедушки в разговоре. Впрочем, беседовать мне с ним не довелось, не помню. Он садился на лавку с краю стола, меня сажали рядом с ним справа. Он угощал меня, тыкая вилкой в лучшие кусочки на общей тарелке, предлагая взять, называл «Митюшка». Помню, как с недоумением и мучительно раздумывал я, смотря сбоку на дедушку, на синюю жилу на его виске: как это может быть, вот это живое, и вдруг будет мертвым, не двигаться, ничего не чувствовать. Очевидно, дома у папы и тети были разговоры о возможной смерти дедушки.

Еще помню: дедушка и бабушка приехали к нам под праздник, все пили чай и ушли в церковь — всенощная. Остались я и дедушка. Почему-то со стола не убрали. Я решил навести порядок и стал мыть посуду. Папа пил из больших чашек, бокалов, как мы их называли: с большим блюдцем и крышкой, ее, впрочем, не применяли. Стал вытирать — бокал развалился. Я в ужасе: разбил — наказание, не докажешь, что не шалость. Пошел объявить дедушке, а тот меня поразил: принял столь важное известие с полным равнодушием, отнесся к событию как к пустяку, не стоящему разговора. Только всячески успокаивал меня. Когда пришли наши, мне никто ни слова не сказал. Очевидно, дедушка предупредил.

 

* * *

У нас сохранилась стеклянная чайница на фунт чаю. Ее из Корневого[1] прислал в Журавинку Иван Петрович с медом. Она была чайницей в Журавинке, стояла в шкафу в горнице, переехала с бабушкой в 1910 г. в Скопин, в ней хранили запасной чай. И сейчас она у нас с запасом чая. Да! Вот более ста лет хранится вещь в нашей семье. А ее хозяина давно нет в живых. Нет и людей, его видевших. Образ его ушел навеки. Портрета нет и не было. <...>

По рассказам бабушки, И. П. выделялся большим умом. К нему и прошедшие курс семинарских наук священники приезжали советоваться в трудных случаях жизни. Это качество по наследству от него получили Феофан, Павел, Настасья...

Как жили? Только один факт мне известен: зимой в морозы при надобности Настя бегала к соседям босиком по снегу.

 

* * *

Младший брат Григорий категорически отказался учиться. «Хоть убей — учиться не буду!» — заявил он в семье. Человек с характером, как, по-видимому, и вся семья, он сумел настоять на своем. Дети духовенства, не оставшиеся на службе в церкви и непригодные к службе гражданской, например, по неграмотности, должны были приписаться к податному сословию крестьян, мещан, купцов. Григорий Иваныч под фамилией Глебов приписался к крестьянскому обществу в Новикове. Эта деревня, по-местному величаемая Виниково — сросшийся с Скопиным пригород. Усадьба Глебовых на правом берегу Вёрды, у самой реки, по большой дороге в Журавинку. <...>

Семья занималась огородами, извозом. Солили огурцы, в дубовых бочках опускали на дно Вёрды. Весной, когда огурцы дороги, продавали. Огурцы превосходные, качество обеспечивал способ хранения. В подарок нам, скопинским, осенью привозили капусты, огурцов для заготовки впрок на зиму…

 

* * *

Журавинка — село Скопинского уезда Рязанской губернии, по «большаку» чрез Новиково — в пяти верстах от города. <...>

 

* * *

Крестьяне жили только сельским хозяйством. Жили бедно. Своего хлеба многим не хватало. Кустарных промыслов, промышленных предприятий нет. Торговли — лавок, базаров — тоже нет. Всё в близком городе. Впрочем, в наше время была, я уже упоминал, одна небольшая лавчонка Чумихиных (это прозвище) — черствые баранки, ситный из города, сахар, чай, селедки, деготь, соль, керосин (крестьяне его называли гас — «купить гаску»)... Но близость города убивала торговлю, да, вероятно, и ремесло, и промыслы: предпочитали за покупками ездить в город — большой выбор, оживленные, многолюдные базары, веселые ярмонки. Поездка в город для крестьян — праздник. Иные заходили в трактир пить чай — дома был не у всех. Иные и водку. Покупали и брали домой как гостинцы ситный, баранки, селедки, летом — арбузы.

<...> Одевались в Журавинке по-крестьянски. У баб панёвы — наряд яркий и живописный... Много кумачу, кумачовые рубашки у ребят, мужиков как праздничные. Овчинные желтые полушубки... Лапти, но встречались сапоги и полусапоги.

 

* * *

В 1879 году в семье семь детей, восьмая — Елизавета уже жила в Павельце в семье мужа. И вот скарлатина за шесть дней унесла четверых: Колю, Саню, Любу и Машу. Ваня тяжело болел, душил нарыв, думали — конец. Но нарыв прорвался и мальчик выжил. Из семи остались трое: Оля, Анюта, Ваня. Все они дожили до старости. С Колей Ваня был дружен; мальчик старше его на три года, уже начал учиться в школе в Павельце. В Журавинке школы тогда не было.

Пусто стало в доме. Я спрашивал бабушку, как она переживала смерть детей. Ее ответ:

— Тяжело было... Но в душе благодарила Бога: что бы с ними делать, всех не вырастить.

Да! Нищета... Как было и пропитать, а вероятно, сказала — воспитать, довести до дела! А дети ее умерли — один шести недель, семь младенцев старше года, два отрока — Коля 8 лет, и последняя Катя 14 лет. (Младенец — до шести лет, отрок, отроковица — от шести до шестнадцати.)

 

* * *

Большое событие — поездки в Скопин. Родители ездили на базар и иногда, похоже не часто, брали с собой мальчика. Пока они ходили по своим делам, мальчик оставался у лошади. Купили ему воздушный шарик. Торжество! Но подошел кто-то и попросил дать подержать. Взял шарик и выпустил. С тоской смотрел, как улетал. Не мог забыть до глубокой старости. Игрушек не покупали. <...>

Основа воспитания в журавинской семье — послушание и почитание старших. Родителям говорили «вы». Когда куда-либо шли с детьми — родители впереди, дети обязательно позади. Бабушке казалось нелепым, что в городе детей всегда пускают впереди, старшие за ними, сзади. Казалось непочтительным. Кстати, парадный костюм мальчика — рубашка, подпоясанная по груди — подмышками... Называли папаша и мамаша...

 

* * *

Тетя требовала от нас, чтобы мы ничего про домашние дела не рассказывали посторонним, и в пример приводила папу, когда он был малышом:

— Бывало, X спросит его: «Чем вас мать кормила?» А он отвечает: «Ня знааю.» — «Что же ты — дурачок, что ли, не знаешь?»

Я очень понимаю вопрос: куча детей и нищета; чем накормить — руки опускались. И хотелось узнать, как выходила из положения умная и хозяйственная соседка... Знаменитое «Не знаю» сохранилось на всю жизнь. Уклоняясь от вопросов, не желая разговаривать, говорил: «Не знаю».

 

* * *

Вплоть до закрытия в 1918 г. начальник училища назывался смотритель... При папе смотрителем был Пальмин. До него — протоиерей Иван Антизитров (29 авг. 1812 — 6 окт. 1880). Его могила с памятником на скопинском кладбище близ церкви, к востоку, — цела, сбит лишь крест, очевидно в порядке «культурной» революции. <...> В Духовном училище папа пробыл шесть лет...

Записная книжка в 1/18 долю листа в самодельном переплете. На первой странице — «Журавлев Иван». Почерк уже сложившийся. В ней переписаны очень мелко записки об уженье рыбы — Аксакова. Любил ловить рыбку удочкой еще с детских лет. На нашей памяти при поездках в Журавинку купался в Вёр-де и ловил раков. Рассказывал — засунешь пальцы в нору, он схватит клешней, и тащи! Я поражался: как же? палец отрежет! Любил ловить их, пока жил с родителями. В 30-е годы, когда жил в Москве, продолжил записи в этой книжке, карандашом переписал подмосковные места рыбной ловли.

 

* * *

Ректор Семинарии — протоиерей Иван Ксенофонтыч Смирнов. Осенью 1895 года праздновалось 800-летие Рязани, — он все еще в Семинарии. Позже принял монашество и был архиереем <...> в Риге. В 1918—19 годах — архиепископ Рязанский и Зарайский. У папы в Помяннике записана дата смерти архиепископа Иоанна — 17 октября 1919 года. «Ксенофонтыч» — звали заочно своего ректора семинаристы. У папы о нем сохранились хорошие воспоминания. Добродушный человек, любовно относившийся к молодежи. Не раз нам в поучение рассказывалось, как он, увидев семинариста, читавшего лежа, внушал ему: читать лежа нельзя — глаза портятся. Но похоже — от повседневной жизни семинаристов ректор был далек.

 

* * *

Семинаристы задавали обычный «ехидный» вопрос: как это — свет создан в первый день, а светила только в четвертый? Большинство законоучителей отвечало грубым окриком, двойкой и проч. А Алфеев хвалил спрашивавшего за то, что он думает, а не просто заучивает, и объяснял электромагнитную природу света.

Один из семинаристов Литовской застрелился. Самоубийцу нельзя хоронить по церковному обряду. В результате и без того тяжелые переживания молодежи переходили в тоску, а дальше недоверие к беспощадному «закону». Алфеев нарушил правило — похоронил по христианскому обряду, сказав поднявшее дух молодежи поучение. Но сам он пострадал — на 6 месяцев его лишили права совершать церковные службы. Это действительно любовь.

Любили и его ребята — «папаша». Любовно, как к своим детям, относился он к молодежи. Он учил и их отцов, а у иных, быть может, и дедов. Это не редкость в семинарии — в детях старый учитель узнавал их отцов, своих учеников когда-то.

Такого человека нельзя не заметить. И вот его судьба. В первые годы революции он был у сына-священника в Касимове или Касимовском уезде. Во время обедни к нему пришли. Он упросил дать ему закончить. Согласились. Отслужив литургию, он вышел и здесь же убит. Не знаю, в чем формально его обвинили. Возраст расстрелянного 82 года.

 

* * *

В Рязани папа жил в общежитии. Оно помещалось в семинарском корпусе.

— Гриша! Пуща-а-ай! — кричали водопроводчику семинаристы, пробуя молодые голоса. Он давал воду в умывальники. Много раз вспоминал папа это «Гриша, пущай» и прежде и на дачах в Подмосковье, когда имели дело с водой. Еще эпизод с дежурством старших семинаристов на кухне — смотреть, чтоб не воровали. Повар, управившись с делами, заявил папе: «Ну, а теперь я тебя угощу!» — отрезал громадный кусок мяса, сам, конечно, присоединился и помог всё уписать.

 

* * *

Мои воспоминания в Рязани — разочарование, тоска не оправданных надежд... Не знаю, как это получилось, что я попал в Рязанскую семинарию, большинство скопинских были в Литовской. Со мной в одном классе, епархиальном, из Скопина никого не было, в нормальном[2] были учившиеся на казенный счет Смарагдов, Зверев (обычно это сироты или дети беднейшего духовенства, способные крестьяне).

 

* * *

Издатель Маркс впервые по совету Сытина (см. его книгу) стал «бесплатно» прилагать к журналу полные собрания сочинений известных писателей. В 1894 году — первые шесть томов Достоевского. Получал на почте — «до востребования». Кстати, в семинарии Достоевский тогда — запрещенный писатель. Литературу учили, кончая Гоголем.

В каком же невежестве царское правительство держало духовенство! Выходя из семинарии, молодые люди, вскоре пастыри стада Христова, знали службу, обряды, по способностям — церковное пение, церковную историю, да и то русской церкви во времена императоров в искаженном виде. Но не ведали, чем духовно живет это стадо; не знали общественной жизни страны, духовной культуры.

Впрочем, в подобном же невежестве держалось и офицерство.

Современному развитию атеизма мы обязаны «православным» государям императорам и их сподвижникам.

 

* * *

…Семинаристы тогда в обращении к товарищу именовали его «барин». Еще в мое время это «барин» иногда слышалось. О. В. Кобозев любил применить это обращение к нам, когда мы — я и его сын — были семинаристами.

 

* * *

Мало что могу написать о работе учителем. Когда открыта школа в Журавинке, Лопатино тож? — Знаю лишь — после 1884 года. Школа помещалась в маленьком доме близ входа в церковь. Вокруг — ни двора, ни сада, никаких жилых изб. Хорошо была знакома нам, ребятишкам, но только снаружи: «Здесь папа учил». Когда я был в Журавинке в 1954 г., она стояла, кажется, заброшенная. Быть может, она есть на моих снимках в мелком плане. Но подойти к ней я не мог — около грузили зерно, в церкви — склад, стояла машина приехавшего из района. И не следовало привлекать к себе с фотоаппаратом внимание столь высокого начальства.

Один учитель занимался одновременно со всеми классами. Среди учеников — Михаил Васильевич Лохов, сын папиной двоюродной сестры, прошедший курс наук под его руководством. Выработался писарский почерк. Его письма нам в 50-е — 60-е годы хранятся. Нравятся мне краткостью и выразительностью. Право, есть чему поучиться у него пишущей братии. Окончил с похвальной грамотой. Был рад. Но в глубине души до старости считал — не заслужил ее. Похвальные грамоты в церковно-приходских школах раздавали щедро. Они нравились крестьянам. Это было важно. Выплачивали жалованье учителю, а на содержание школы, часто даже на постройку, отпускали ничтожные средства. Бесплатным заведующим обязан быть местный священник. Он и обеспечивал всё необходимое у помещиков, местных богатеев, крестьянского мира... Это еще одна иллюстрация к положению духовенства в царской России. Прогрессивная общественность страны считала распространение церковно-приходских школ мероприятием реакционным, захватом клиром воспитания молодежи в свои руки. Пожалуй, верхи власти этого и хотели. Но практически для государства — это самые дешевые школы, для духовенства — неоплачиваемая, многим тягостная нагрузка. А общеобразовательные программы одинаковы с министерскими школами.

Учителем пения, конечно, бесплатно, был дедушка Д. Ф.

В 1897 году в Рязани провели перепись всего населения. Папа работал переписчиком. Ему выдали портфель и чернильницу. Портфель на нашей памяти служил для хранения писчей бумаги; черный, бумажный с коленкором, он и без носки сам собою развалился. Чернильницу, металлическая коробочка, папа хранил в письменном столе, — без чернил она вся проржавела и сама собою развалилась. За работу полагалось получить или деньги — мало, или медаль. Папа предпочел медаль. Вот она предо мною: темная, медная, кругом вензеля Николая II надпись: «Первая всеобщая перепись населения». На обороте: «За труды по первой всеобщей переписи населения. 1897».

 

* * *

Домашнее хозяйство — корова, овцы, свиньи, гуси, куры — полностью на бабушке. Когда-то были и лошади. Думаю — не стали держать, как только начали сдавать землю исполу. Любила бабушка разводить свиней, был хороший завод, поросят у нее покупали на племя, выручали хорошие по их масштабам деньги. Когда-то в 90-е годы завели цесарок (называли «цыцарки»). Очень они нравились папе. Одно яйцо он сохранил. Мы помним его с ранних лет. Оно и сейчас у нас. Но цесарки не оправдали себя экономически, да еще забота — летали по верхам.

 

* * *

Устраивались семейные походы в лес за вениками. Дедушка взбирался на верхушку березы (он мастер был лазить) и, крепко держась, прыгал. Береза изгибалась до земли, спутницы наламывали ветки.

Тетя Анюта посильно помогала во всех видах хозяйства. На ней больше лежала работа не тяжелая, но кропотливая: сбор ягод, щипать перья и пух для подушек, перин (птицы было много), шитье. Один мужик (Конкин?) где-то в сыром месте развел много черной смородины. Ему платили за ягоды деньги, а рвать посылали тетю... Но главное ее семейное дело — шитьё. <...> Прежде тетя не шила, всё только смотрела с полатей, как шьет Оля. Все уехали на свадьбу Оли. Тетя слезла с полатей и взялась шить Лизе какую-то одежку. Получилось. <...> С тех пор семью обшивала тетя... В Скопине шила верхнее нам, ребятишкам, даже папе его домашние полукафтанья, и, конечно, всё белье, покрышки... Сама сшила похоронную одежду для себя. Когда-то, рассказывая о своей болезненности, говорила, сколько она износила платья, заготовленного на смерть...

 

* * *

В Журавинке обычай — на Покров все варили брагу и пекли курники: ржаной хлеб, в нем запечена курица, помню только из сеяной муки — «коврёжка». Курник подавался целиком. Хозяин благословясь разрезал его, ломал курицу и раздавал. Это — самое вкусное блюдо из курицы. И хлеб от курника очень вкусен. Курники и сами пекли, и получали от крестьян как плату за церковные требы. <...>

Варили, жарили, парили. У дедушки всегда была вишневая настойка — в бутыль клали вишни и заливали водкой без сахару. Бабушка варила брагу — была большая мастерица. И мы, ребятишки, когда ездили на Покров, любили пить бабушкину брагу, особенно пустив туда сахарку. Впрочем, бабушка варила брагу и в другое время, не только на Покров. В течение почти всего года имели свой квас, белый с мятой. Пили за обедом, делали потом окрошку. По крайней мере в 90-х годах в деревне имели самовар и чай пили далеко не все. Но квас варили все. Завтрак — хлеб с квасом... У наших самовар был. <...>

Всегда торжественно справлялись дедушкины именины — на Дмитрия Солунского — 26 октября ст. ст. А 29 октября — именины бабушки. Они как бы сливались. Да у меня осталось впечатление — бабушка не хотела своих выпячивать и из скромности, и не желая лишних хлопот. У дедушки была задача: к этому дню сохранить арбуз.

 

* * *

Дом выходил на громадную площадь, покрытую спорышем. <...> С увлечением тетя рассказывала о своих играх на паже[3]. На пасху бегали по паже — смотрели, «как солнышко играет». И видела восторженная девочка. Лили воду в норы, выползал хрущ, привязывали нитку к лапке и носились за ним по паже. Бегали под дождем и причитали:

Дождик, дождик, перестань,

Я поеду во Рязань

Богу помолиться,

Царю поклониться...

 

Против дома на другой стороне пажи мирская изба — место сходок и служебное помещение сельских властей — старосты. На площади подальше слева церковь, за ее оградой деревья. Около ограды в наше время — колодец с питьевой водой. С крыльца дома левее церкви видна школа. А правее за церковью с северной стороны огороженный забором погост с часовней на месте престола старой церкви. Слово «погост», судя по книгам, обозначало когда-то земельный участок, занятый церковью, домами причта и кладбищем. В наше время в Журавинке погост — синоним кладбища. Быть может, потому, что на привычном месте — погосте осталось только кладбище. <...>

Интересно было смотреть на стада коров, овец, возвращавшихся по вечерам чрез пажу. Корова наших сама отделялась от стада и шла домой. Стайка овец — тоже. Гуси сами, без пастухов, уходили на болото, реку и вечером приходили домой. Уток бабушка не любила — они не возвращались. <...>

Приехав в Журавинку, любил я возиться в дедушкином шкафу: вверху были книги, а внизу всякое барахло. Всё это мне казалось очень интересным. Книги я не трогал, может быть, не разрешалось (хотя помню среди них календарь Наумовича[4]). А среди всякой свалки хранился и этот камень. Не знаю его истории. Вероятно, привезен кем-либо, бывшим на берегу моря, и подарен. Я его сохранил. Опять-таки не помню: кто привез его в Скопин из Журавинки. В Москву он попал, вероятно, с папиными вещами.

Еще одна вещь из дедушкиной свалки: кусок черного дуба. Эту дощечку я еще мальчишкой мечтал приспособить как черенок к ножу. Но до сих пор не сделал, хотя и храню ее. Под водяные мельницы забивались дубовые сваи. За столетие дуб в воде без доступа воздуха чернел. Мельница разрушалась, а черный дуб шел на поделки — домашние вещи. У нас сохранилась ступка из Журавинки. Сколько же лет моей дощечке?

 

* * *

Когда папа был уже священником, дядя Павел сшил ему роскошную шубу — «дорожную», мех енота, крыт прекрасным английским сукном, большой отложной воротник, узкие рукава, длинная до полу. Папа носил ее в Скопине по праздникам. Лежит и теперь у нас на полатях, так никогда и не послужив по-настоящему. Шуба прислана в Скопин. Папа должен был выплатить за нее 100 рублей, по 5 рублей в месяц какой-то бедной родственнице как помощь от дяди Павла. Стоимость выше ста рублей Павел оплатил сам.

 

* * *

Духовенство рассеяно по городам и весям. Предрассудок крайне ограничивал возможности естественного сближения молодых людей... Как-то случайно в Скопине среди папиных бумаг я открыл старое письмо и начал читать в средине. Кто-то из Раненбурга обращался к папе и маме с просьбой, нет ли у них на примете жениха для его дочери. Желательно академика. Но можно и семинариста, такого как Иван Дмитрич. «Анюта улыбается», — добавлено после этих слов. «Академиками» обычно называли окончивших духовную академию.

 

* * *

Наш дедушка <...> был священником сперва в селе и с давних пор в Раненбурге, в соборе. Папа с большим уважением относился к нему: человек умный, серьезный, твердый. Он умер 2 марта 1906 г., в 3 часа утра, после операции — рак желудка. Тетя рассказывала о его мужестве: когда он лежал на операционном столе, и врачи, обрисовав положение, спросили, согласен ли он на операцию, он, севши, сказал им поучение. Операция не помогла. И вот ничего-то о нем я не могу написать. Запомнилось лишь одно: он любил спать на полу, и я очень смутно припоминаю это место в раненбургском доме. Я тоже предпочитаю спать на твердом. Приехав на каникулы в Скопин, я к ужасу Агафьи снял перину и спал на старом одеяле. В Москве по нужде я спал на полу с 1931 года до переезда в Сокольники, т. е. до 1962 г. <...>

Детей у Левитовых родилось много. Но до зрелого возраста дожило семь человек: шесть сыновей и одна дочь. Все сыновья получили образование в Рязанской семинарии, кроме Ивана. <...> Трое — Павел, Василий, Алексей — окончили духовную академию, Дмитрий — историко-филологический факультет университета. <...>

Михаил, старший сын, родился в 1868 г, умер от разрыва сердца 2 апреля 1921 г. Он — священник в селе Покровском Данковского уезда. Все братья считали его самым умным и способным в их семье. У нас сохранились несколько оттисков его статей и брошюр и лишь два письма 1913 и 1914 гг. <...> В 1918 г. я написал ему из Рязани и получил очень содержательный ответ. Помню лишь одну мысль — нельзя строить общество, основываясь на обмане. Жалею, письмо пришлось сжечь вместе с другими: были обыски, искали не вины, а повода для репрессий.

Дядя Миша бывал у нас в Скопине и на старой квартире, и раз в новом доме. Были один раз у него в Покровском и мы, трое ребят с папой. Ездили из Раненбурга в 1912 г. Его жена Варвара Андревна угощала нас своей клубникой со сливками. Такое блюдо мы ели впервые. Он — бездетный. У нас любили посмеяться заочно над дядей Мишей, его большим носом, некоторыми странностями. Например, он, сельский житель, боялся животных. <...>

Дядя Миша как священник был и ленив на отправление треб, и не умел установить здоровых отношений со своими прихожанами. Требы и день и ночь. В любое время зовут соборовать и причащать умирающего. А Миша любил посидеть за столом с книгой, журналом, подумать, написать. Были в селе и сектанты. А на священника налагались по сути дела чисто полицейские обязанности по отношению к сектантам. Будучи сознательно веротерпимым и осуждая политику царского правительства, политику преследования сектантов, он и с ними не ладил. Тяготился он своими обязанностями. Папа считал для него наиболее подходящим место священника кладбищенской церкви: там прихожане безмолвны и спокойны. Точнее бы сказать — упокойны. И Миша находил это для себя хорошим выходом. Имели в виду место в Скопине. Но оно освободилось чрез год после скоропостижной смерти дяди Миши.

 

* * *

Алексей — родился в мае 1883 г., умер 8 ноября 1933 г. Детский паралич оставил след на всю жизнь: не мог повертывать голову в какую-то сторону. Один из всех братьев остался холостым. Был очень религиозен, до мистицизма. Преподавал в Духовном училище. Едва ли был хорошим учителем. Чудаковат. А дети жестокий народ: не прощают никакого отступления от средины. В советское время его преследовали за религиозность и незадолго до его трагической смерти прогнали с работы. Из поездки на Юг он привез красивый, черный камень. В 1912 г. камень так понравился Сереже, что он упросил бабушку подарить ему. Камень и сейчас у нас. Вот, думали мы потом, было огорчение Алеше!

Есть у нас две карточки — Алеша в косоворотке, стриженый наголо, 23 июня 1903 г., Рязань. Вторая без даты, тоже Рязань.

 

* * *

Я как-то зашел в Москве в незнакомую мне церковь. Еще в студенческие годы. Было богослужение, священник говорил проповедь: громил математиков, обвиняя их во всем общественном зле. Откуда неприязнь к математике? В мое время в Рязанской семинарии математику преподавал человек, сам учившийся в семинарии и духовной академии, т. е. сам никогда не изучавший математики и не знавший ее. То же и в других семинариях. Такие учителя не могут скрыть своей неприязни к своему непонятному им предмету, не могут и пробудить интерес и любовь у учеников. Ученики воспринимают у учителя не только знания, но в первую очередь его эмоции — стимул к знанию. Наиболее способные семинаристы научались логично мыслить, проникали в глубокий смысл философских учений, знали, что математика — область безусловно содержательная, но им чуждая, недоступная пониманию и потому враждебная.

 

* * *

Около 1930 года сотрудники физико-химической лаборатории НАТИ[5] устроили прогулку под Звенигород. Мы болтались где-то близ леса. Яркий, знойный летний день, и вдруг мощный вибрирующий звук заполнил все пространство. Он так гармонично сливался с ощущением простора, жарким воздухом, сиянием солнца, с чудесной подмосковной природой, что впечатление было потрясающее: до предела напряженное чувство слияния с природой, ощущение чего-то поднимающего, высокого, неземного... В Звенигородском монастыре Саввы Сторожевского ударили два-три раза в громадный 2000-пудовый колокол. Для экскурсантов: там был уже дом отдыха. В мае 1938 г. я жил там четыре недели, был на колокольне, стоял около этого колокола. Но ударить уже нельзя, запретили: вожди заметили — при звуке колокола жители слободы начинают креститься. Это очень опасно; может вызвать гибель нашего госстроя. Когда к Звенигороду подходили немцы, военные власти хотели вывезти колокол в тыл, снимали и разбили, не справились. Погиб чудесный памятник искусства русского народа!

 

* * *

В Скопине, в Рязани говорят только прихожане. А в Москве мне пришлось услышать и иное произношение — прихожане. Так говорил епископ Антонин, украинец по происхождению. Так иногда слышу и теперь. <...>

Требы на дому — соборование и причащение больных и умирающих, отходные умирающим — отправлялись в любое время дня и ночи, по нужде. Стучат, бывало, ночью, за папой, к умирающему. И как это пугало в годы гражданской войны: треба или арест? Людей хватали не за личную вину. Папа бежал сперва к окну посмотреть, кто там.

На Пасху, Рождество и престольные праздники ходили по приходу. Священник и дьякон в облачении ходили с псаломщиком из дома в дом, пели краткое молебствие, многолетие и поздравляли с праздником. Приходили в сопровождении мальчиков, несших иконы из церкви. На Тихонскую носили большой и тяжелый образ — Тихвинскую икону Божией Матери. Папе эти хождения по приходу были очень тягостны. В основе их лежал унизительный способ содержания русского православного духовенства: подобно нищим ходили, собирая себе на пропитание. Прихожане давали деньги, в деревнях еще и разные продукты. Правда, в наше время основа хождения была народом забыта, по крайней мере, в городе смотрели как на обычай. И вот этот взгляд не давал возможности отказаться от хождения или ходить с пропуском: обижались — «оставил без праздника».

Хождение по приходу занимало два-три дня, праздничных дня, когда так хотелось самому побыть в кругу своей семьи, своих родных, близких.

И еще один тягостный момент — праздничное угощение. В богатых домах это было и заманчиво; отдых, завтрак или обед были необходимы, да и блюда лакомые, и вино на выбор. Подобного дома нет. Но угостить старались и бедняки. У них праздничное вино — водка. Папа не пил водки, лишь наливки и виноградные. А здесь не у всех удавалось отказаться. Обижались: «У богатых ест и пьет, а нами брезгует!». <...>

Папу очень возмущал московский обычай выпрашивать деньги у молящихся. Во время службы священник в облачении обращается с кратким словом, заканчивая его слезным молением жертвовать на содержание храма, ремонт и т. п. В Скопине подобного не было, и церковное богослужение, молитва и материальные заботы не объединялись.

 

Продолжение следует...

 

Выбор фрагментов дневника осуществлен «Отечественными записками»

* * *