«Хочешь сдать экзамен на 5?..»

Общественное мнение признало коррупцию в образовании бытовым, повсеместно распространенным явлением: студенты дают — преподаватели берут; родители выделяют средства. Все делается конфиденциально, по-домашнему, поэтому полиция вмешаться не может. В ходе обсуждения доклада «Коррупция в системе образования России» в Общественной палате РФ «начальник 3-го отдела оперативно-розыскного бюро ДЭБ МВД Александр Бланков заметил, что после обращения ведомства к населению и общественным организациям с просьбой "аккумулировать и сообщать о фактах коррупции в образовании" к ним никто не обратился ни по одному каналу связи. "Телефон молчит", — резюмировал Бланков»[1]. Публика убеждена: вузы — это «то место, где берут».

Платят все, — безапелляционно утверждает моя собеседница, мама студентки одного из престижных факультетов МГУ. Дочь поступила прошлом году. Когда сейчас мама узнала про взятку в 35 тысяч евро, она лишь пожала плечами:
— Цены растут, год назад мы заплатили 25 тысяч. Моя дочь выиграла республиканскую олимпиаду, так что ее зачислили еще в апреле. Она принесла результаты ЕГЭ — балл был больше проходного. И после этого к ней подошел человек и попросил кого-то из родителей зайти в деканат. И там нам без экивоков заявили: надо заплатить. И это при том, что она шла на платное отделение, потому что на бюджетном было очень мало мест. Мы, конечно, собрали деньги, а куда деваться.
— А если бы не собрали? Они же не могли ее не принять с такими показателями? — удивляюсь я.
— Приняли бы. Но потом нашли бы способ либо выгнать, либо деньги получить. Будьте уверены. Так что когда мне говорят, что на такие факультеты кто-то поступил бесплатно, я понимаю, что этот человек просто не хочет говорить»[2].

Эксперты соглашаются с дамой. «Размер взяток в российских вузах варьируется от 22 тысяч до миллиона рублей и выше», — рассказал СМИ зампредседателя комитета Общероссийской общественной организации «Общество защиты прав потребителей образовательных услуг» Виктор Панин. По его словам, оборот коррупционных денежных средств в российском образовании составляет около 5,5 млрд долларов[3]. Социологи охотно публикуют данные массовых опросов, согласно которым взятки преподавателям даются в большинстве вузов страны, как правило, из рук в руки, от студента к преподавателю. Значительная часть студентов считает такой способ образования нормальным[4]. Студенческие форумы пестрят повествованиями о «преподах»-вымогателях:

«Вот у меня преподавательница такая была. Она молодая... с ребятами нашими заигрывала все время... дудку с ними курила[5]... и т. д. И вот на экзамене я что-то никак не могла какое-то задание решить... ( а в кабинете нас осталось человек 6) . Она подходит ко мне и говорит что-то шепотом и быстро. Я не понимаю и переспрашиваю, она повторяет и опять так же быстро и шепотом! Я опять не понимаю что она от меня хочет. и тут она берет листок и на нем пишет: Хочешь здать экзамен на 5? Приноси в четверг 500 руб. и зачетку..». (Орфография и пунктуация сохранены. — О. Л., Н. Ш.)[6].

Итак, если верить русскоязычному Интернету, взятка в университете — процедура естественная и нормальная; есть социологи, которые придают ей статус институциональности, то есть необходимости и функциональности всей системы образования[7].

Протестующие голоса в Сети тоже присутствуют, в основном выпускников прошлых лет: «Универсализация Проблемы Взяток в подобной Неблагодарной Постановке бросает тень на тысячи Нищих и Честных профессоров и преподавателей нашей АМ (и в том числе на тех, кто Дал и Вам неплохое образование)». (Орфография и пунктуация сохранены. — О. Л., Н. Ш.)[8]. Однако они тонут в общем хоре студентов, экспертов, социологов: коррупция в вузах есть неотъемлемая часть образовательных практик.

Иначе говоря, мы имеем дело с особым родом отклоняющегося поведения — низовой коррупцией, которая определяется не рангом участников, и даже не объемами взяток, а только примитивностью самих операций. Низовая коррупция не предусматривает никаких сложных многоходовых комбинаций. Кроме того, низовая коррупция всегда касается конкретного случая: если декану за поступление принесли 30 тысяч евро, это не означает, что преподаватели не будут вымогать дополнительные суммы за сдачу зачета или экзамена.

На языке права низовая коррупция квалифицируется как уголовное преступление. На языке традиционной корпоративной преподавательской этики низовая коррупция является недопустимым, порочащим всех ее участников поступком. На языке повседневной университетской культуры перечень операций, из которых складывается низовая коррупция, рассматривается как нечто обиходное, амбивалентное по отношению к профессиональным ценностям. Повседневность ее проявляется также в простоте видов и безыскусности операций.

В таком случае речь идет о процедурах, доступных для копирования и воспроизводства, не нуждающихся в специализированных технологиях, — о процедурах, в то же время принятых массовой культурой или ею, как минимум, не отторгаемых.

Нет оснований сомневаться в том, что далеко идущее единство мнений по поводу взяток служит дополнительным фактором в пользу выбора соответствующей стратегии для студентов, их родителей и преподавателей. Переформулируем «теорему Томаса»: если о взятке говорить как о норме, тогда она нормою и становится. Не хотим быть понятыми превратно: это фактор хоть и значимый, но вторичный.

«Народная социология» о коррупции в вузах

Публика, признавшая коррупцию в вузах бытовым явлением, ищет ей объяснение в соответствии со стереотипами, сложившимися в массовом сознании. Его состояние определяют два тренда: наивный экономизм и идея системности.

Современный российский житель, независимо от образования, привык переводить все проблемы бытия на язык экономических символов, прежде всего денег, а с ними и парных категорий «богатство — бедность», «услуги — цены» и пр. Обратившись к проблеме высшего образования, читатель интернет-изданий ищет источники коррупции прежде всего в уровне оплаты труда. Вот характерный диалог в прямом эфире на тему коррупции в вузах:

Антон: Я, так скажем, работаю сам в высшем учебном заведении преподавателем и могу сказать, что, мне кажется, что вся проблема этого взяточничества, этих всех проблем, коррупции и так далее лежит в самом банальном — в зарплате преподавателя.
Быстренин: Как?
Антон: Зарплата преподавателя, ставка — она составляет пять тысяч рублей. В любом городе — в Москве...
Быстренин: Не может быть. У нас вроде бы даже минимальный уровень зарплаты больше, что-то около девяти.
Антон: Ставка. Ставка, из которой начинается расчет зарплаты преподавателя, составляет пять тысяч рублей в федеральном вузе[9].

В лапидарной форме эту же мысль на форуме «Терон» высказал один из участников дискуссии на тему «Берут ли взятки в вузах»:

Преподы тоже люди и хотят кушать хлеб с маслом. Кто-то берет, кто-то нет. Суммы тоже разные. Берут практически все, просто не у каждого. Нужно еще знать, кому давать.

Ему возразили, тоже сославшись на денежный фактор:

Что за огульное охаивание, что берут все? Я не беру, меня зарплата в ПГТУ устраивает, хватает и на хлеб с икрой[10].

Ход рассуждений здесь прост. Преподаватель получает низкую зарплату и добирает себе доходы за счет продажи услуг на закрытом университетском рынке, если не в состоянии заработать иначе. Характер извлечения доходов имеет второстепенное значение.

Низкая зарплата также определяет и стратегию трудовой деятельности преподавателя. «Сейчас какая практика, — рассказывает одна из мам, сын которой учится на втором курсе. — Здесь в вузе преподают, там — где смогли набрать часов, там и зарабатывают. Здесь как бы основное место работы, тут по совместительству лекции читаю, провожу практические занятия. Так вот все и прыгают туда-сюда»[11].

Снижается и качество преподавания, и требовательность к себе; размывается просветительский этос.

Вторая объяснительная модель связана с представлением об одномерности общества, с пониманием его как простой однопорядковой системы, где все элементы тождественны друг другу. «Если вся система работает по определенному принципу, а отдельное звено как-то иначе, значит именно это звено неисправно. Другими словами, если сегодня в МГУ не берут / не дают взятки, значит это неисправное звено», — читаем мы на сайте университета мнение одного из участников дискуссии на тему коррупции[12]. Все объяснение часто укладывается в фольклорное суждение: «Рыба с головы гниет». Коррупция в университетах, стало быть, есть только проявление коррупции всеобщей, системной, собственных корней не имеющее.

В общественном сознании вузы ранжированы по степени престижности, экономической активности и коррупционности. Со стороны вуз выглядит как бизнес-структура, которой свойственно стремиться к увеличению прибыли разными путями. Один из них — открытие популярных, но непрофильных направлений обучения: «Я знаю, что сейчас там (в техническом вузе. — О.Л., Н. Ш.), например, очень много не технических специальностей, да, просто огромное количество. Наверное, тоже стараются, из кожи лезут вон, чтобы как-то и народ привлечь, и деньги зара-ботать»[13]; «...сейчас там (в сельскохозяйственном вузе. — О.Л., Н.Ш.) очень много есть экономических направлений, тоже информатика. Причем так звучит интересно: "Математика, информатика в экономике". Очень так хорошо это звучит»[14]. Заинтересованные лица знают, что на непрофильных специальностях учиться легче: и учебная нагрузка меньше, и преподаватели не так строго спрашивают.

Неоправданная сложность обучения в вузе становится основанием для недовольства: «у меня такое ощущение, что они попали, извините, в концлагерь ... мне говорили, что если на физфаке ходят ребята просто бледненькие от учебы, то мехмат вообще — синие, зеленые, и там в обмороки падают»[15]; тем более что на успешность трудоустройства выпускника этот параметр учебы не влияет.

Престиж вуза складывается под воздействием многих факторов, и трудность (косвенно: качество) обучения далеко не всегда является важным компонентом оценки. «Думаю, легче всего учиться в ... (вуз А) по направлению "Менеджмент", так как образование, полученное здесь, ценится, но нагрузка небольшая»[16].

Парадоксальным является то, что представление о коррупционности вуза не делает его отталкивающим в глазах общественности: да, в вузе берут деньги и за поступление, и за экзамены, потому что он имеет высокий статус. Вот высказывания студентов и родителей о тех вузах, которые они назвали престижными:

«Я знаю, что там довольно коррумпировано, насколько я слышала, там за деньги многое можно, один из самых таких вузов у нас в городе. Но ребята, которые вот... прекрасно в жизни устраивались»[17]. «Начинают брать тех, кто больше заплатит, то и правда — в этом университете получают не самое лучшее образование. Хотя там, говорят, много хороших педагогов. Но диплом его ценится выше, чем диплом пединститута»[18]. «Про ... (вуз 1) — меня расстроил факт с выкупом бюджетных мест, это единственное, что я слышал плохое, остальное хорошее. Что плохого в ... (вуз 2) — коррупция там процветает, наркотики, я слышал. Хорошего — то, что много связей с зарубежными вузами, больше, чем у других. Постоянно привлечение людей — приходят из различных компаний, лекции практического содержания проходят»[19].

Косвенными показателями коррумпированности и, значит, дополнительных расходов на обучение (даже на бюджетном месте) являются ухоженный внешний вид учебного заведения, хорошая внутренняя отделка, оборудование и т. п.: «Там все аккуратненько, красивенько, но опять же это стоит денег, поэтому обучение выходит о-о-чень дорого»[20]. Готовность платить за бесплатное образование, если это позволяет семейный бюджет, может быть объяснена в терминах статусного потребления. Данные массового опроса студентов пермских вузов позволяют сравнить вуз, оконченный родителями, и наиболее предпочтительный вуз для абитуриента и вывести следующую формулу: абитуриент будет стремиться поступить в вуз, который в общественном сознании находится на ступеньку выше, чем родительский[21].

Статусное потребление вузовского образования также означает, что сын или дочь окажутся в привычной для них социальной среде. «Ну ... (вуз 3) ассоциируется у меня с престижем. Мальчика мама заставила туда идти, она где-то услышала и сына так настроила. А еще (пауза) там же дорого. Другой знакомый думал между ... (вуз 3) и ... (вуз 2). Вроде ... (вуз 3) престижней, образование лучше. До последнего думал, но его родители сказали: "давай, дорогой, иди-ка ты лучше в ... (вуз 2), мы не знаем, и столько денег еще платить там"»[22].

Отсутствие дополнительных поборов в вузе может быть приравнено к его маргинальности: «Почему ... (вуз 5) считают одним из самых некоррумпированных вузов? Потому что там все из деревень! В моей группе я один не из деревни. Один!»[23].

Мы оставляем в стороне распространенную в русскоязычной сети «теорию заговора», согласно которой все негативные явления в высшем образовании — результат злой воли агентов влияния, мифологических героев (трикстеров), укрывшихся под именами высших должностных лиц государства, поскольку она принадлежит скорее коллективному бессознательному, нежели современным формам общественной рефлексии. Это не значит, однако, что «теорию заговора» можно игнорировать при анализе культурных оснований университетской коррупции.

В состоянии шока

Коррупционные практики в вузах отличаются простотой и безыскусностью, чаще все они сводятся к прямому обмену между студентом и преподавателем по формуле: деньги (товары и услуги) в обмен на оценку. «Главная же российская проблема — коррупция на экзаменах — аналогов в мире не имеет», — заметил один из экспертов[24].

Возможно и некоторое удлинение процедуры: появление посредника, так называемого «диспетчера», как правило, принадлежащего к преподавательскому корпусу; или создание короткой коррупционной цепочки: обмен платными консультациями между заинтересованными лицами и (или) адресные рекомендации по части выполнения квалификационных работ.

Удлинение не означает усложнения. Все, как правило, происходит просто и незамысловато. Обратимся к криминальной хронике:

«По версии следствия и гособвинения, господин В. предлагал студентам университета за взятки в виде денег получить положительные оценки за экзамены и зачеты по предмету «Физика», которые была уполномочена принимать госпожа П., без проверки фактических знаний. «Стоимость» положительных оценок составляла от 2,5 до 3,5 тыс. руб. Собранные денежные средства и зачетные книжки он передавал госпоже П., которая, не проверив фактических знаний студентов, выставляла в зачетные книжки и экзаменационные ведомости положительные оценки по предмету «Физика». Силовики считают, что таким образом обвиняемые получили не менее 171 тыс. руб. В ходе первого судебного заседания Эдуард В. и Алла П. свою вину категорически отрицали»[25].

Иной вариант изымания денег у студентов применяется к заочникам, которые «...уже вовсю экзамены сдают за деньги. Схема проста: приходит посредник, забирает деньги и зачетку, на следующий день приносит зачетку, а там уже заветная оценочка... даже телефончик имеется, по которому можно расценки узнать»[26]. (Орфография и пунктуация сохранены. — О. Л., Н. Ш)

Такие практики становятся возможными в определенных условиях: студенты не испытывают нужды в знаниях и довольствуются их формальными обозначениями (записью в ведомости); преподаватели готовы продать им соответствующую услугу.

О ситуации, при которой студенты не нуждаются в знаниях, мы уже писа-ли[27]. Нас здесь в большей степени интересует позиция преподавателей. Вернемся к уголовной хронике. Коррупционная конструкция, в ней описанная, поражает безыскусностью и открытостью. Никаких конспираций, отвлекающих маневров, словесных прикрытий.

Низовая коррупция в общественной мифологии может быть представлена как простейший и доступный для использования всеми элемент обучения в вузе: «В . (вуз 1) наслушалась, что там настолько продажно, что даже, сколько стоит зачет по физкультуре сдать, висит на двери спортзала»[28].

Все просто и понятно: оценка в обмен на деньги. Это становится возможным, если в вузе складывается «.коррупциогенная институциональная среда». Мы, однако, не в полной мере разделяем суждение коллег из Тихоокеанского университета, что «базовым уровнем» коррупции служит переплетение неформальных личных и профессиональных отношений между преподавателями, приводящее «.к использованию сложившихся контактов для решения служебных проблем»[29]. Тот факт, что люди, вместе работающие, общаются между собой, в том числе и по профессиональным вопросам, не означает, что они готовы брать взятки, продавать оценки или оказывать посреднические услуги в коррупционных сделках. Участники сделки должны быть уверены, что занимаются обыкновенным делом, относительно приватным, не нуждающимся в публичной огласке, однако не запретным и даже не предосудительным. Речь идет о содержании ценностно-нормативной системы (этос), управляющей поступками этих людей, и совершенно неважно, какие отношения их связывают: приятельские, дружеские или сугубо организационные.

Вспомним, что на языке традиционного корпоративного преподавательского этоса низовая коррупция представляется недопустимым, порочащим всех ее участников поступком. Для того чтобы разрушить этос, необходим культурный шок большой разрушительной силы.

Культурный шок зарождается в момент встречи отдельных индивидов и целых социальных сообществ с новыми явлениями общественной жизни, колеблющими привычный образ жизненного мира, покушающимися на установленный и легитимизированный традицией и обычаями социальный порядок в его основополагающих моментах. Его содержательной характеристикой является хаотичное, спонтанное упрощение поведенческих кодов: разрушение механизмов самоконтроля, отказ от групповых норм, расширение разрешенных себе действий и пр.[30] Именно культурный шок, по нашему мнению, и является фундаментальным основанием для вузовской коррупции. Его источник можно найти в затянувшемся процессе адаптации системы высшего образования к новым, буржуазным по своей природе, реальностям современной жизни.

Система высшего образования по своему происхождению, по своим культурным традициям носит внерыночный характер. Возникнув в иную эпоху, она пережила несколько социальных переворотов, выработала механизмы адаптации к господствующим экономическим и политическим условиям, но сохранила собственную автономность, а с нею и собственную историю. В пространстве буржуазных отношений вузы исполняют роль одного из звеньев в инфраструктуре процесса капиталистического воспроизводства наряду со школами, медицинскими учреждениями, досуговыми центрами, средствами коммуникации, органами защиты правопорядка. На языке экономической науки социальную инфраструктуру можно описать как совокупность общественных средств потребления, обеспечивающих особыми способами обращение капитала. Особенность ее, по мнению Р. Книге, заключается в том, что в функционировании и развитии инфраструктуры не действуют принципы рыночной экономики[31].

Во всяком случае экономический эффект от инвестиций в образование возникает в иных хозяйственных единицах спустя продолжительное время. С точки зрения отдельного предпринимателя, денежные вложения в образование — это только издержки производства, в лучшем случае замороженный капитал. На стадии первоначального накопления в большей степени, чем в иных, более зрелых стадиях капиталистического общества, буржуа делают ставку на «короткие» деньги. «Капитал — по верному наблюдению К. Маркса — предпринимает только выгодные — с его точки зрения — операции». Создание и поддержание «...всеобщих условий производства... в качестве национальных потребностей взваливается на всю страну»[32].

В российских условиях страну представлял и представляет по сегодняшний день государственный аппарат — чиновники, освоившие азы буржуазной культуры. Они знают, что следует экономить на издержках производства и освобождаться от неликвидных фондов.

По отношению к вузам такая позиция первоначально актуализировалась в сокращении финансирования. Для преподавателей это означало переход в социальный статус новых бедных и закрепление в нем. В то же время вузы, превращенные в социальные убежища, предоставляли своим сотрудникам фактическое право на пожизненную занятость. Статус убежища не означает, однако, что администрация вуза стремится сохранить «ППС» или будет действовать согласно писаным правилам управления университетом. «У нас есть ученые советы, на которых мы выбираем декана, и вот деканы собираются на ученые советы, выбирают ректора. И по идее, по-другому нельзя, потому что они должны представлять наши интересы там. А если честно, я могу и про это сказать. Я не замечаю, чтобы они это делали», — так описывает ситуацию административного отчуждения доцент одного из вузов[33].

Новая университетская политика последних лет нацелена на дифференциацию и специализацию вузов, сопровождающуюся пересмотром учебных планов, программ, стандартов, изменением внутренней структуры и оптимизацией кадровой политики. Преподавателей вовлекают в процесс конкуренции за рабочие места, уровень доходов, перспективы профессиональной карьеры.

На протяжении жизни одного поколения университетские преподаватели дважды сменили статусные позиции. Сначала высокооплачиваемые советские специалисты высшей квалификации стали «бюджетниками». В советской общественной иерархии положение доцента было номинально экономически уравнено с положением начальника цеха — ключевой фигуры в организации советской промышленности. Во второй половине 1990-х доцент с его мизерным жалованьем мог соперничать лишь с пенсионером или с уборщицей соседнего универмага. По данным социологического исследования, проведенного в вузах Тамбовской области в 1998 году, «...большинство преподавателей имеют низкий уровень жизни — 69,5 %. Каждый третий живет в нищете, сводят концы с концами — 38,1 %. Средний уровень жизни имеют 30,5 % преподавателей, а зажиточно живут 2,4 %»[34].

Профессор одного из пермских вузов рассказывает историю смены социально-профессиональных статусов своего знакомого с непривычно счастливым концом: «Когда тяжелые времена были для научных работников, мой коллега по научной работе, у него трое детей, жил в Свердловске в то время. Трое детей, детей надо было кормить, и он из науки ушел на лесопилку зарабатывать деньги. Это 90-е годы, тяжелое время было. Причем он был одним из лидеров, его имя не сходило со страниц центральных журналов. (...) Я его нашел, сказал, защищай диссертацию докторскую, я твой оппонент. Он защитил диссертацию, получил докторскую степень. В настоящее время он проректор в Череповецком институте. (...) Мне стало обидно, что человек такой высокой квалификации на лесопилке бревна пилит»[35].

Новая бедность как социальное состояние включает в себя и культурный аспект. Речь идет о моделях поведения в публичной и частной жизни, для которых характерны размывание ценностных установок, доминирование грубых материальных интересов, снижение критериев в оценке собственных поступков и, напротив, повышенная агрессивность в отношениях с внешним миром. Вести себя как бедняк — означает проявлять неразборчивость в отношении выбираемых средств для добывания и сохранения минимума жизненных благ: соглашаться на любую оплату своей работы, взамен снижать ее качество, в конечном счете не различать грань между допустимыми и недопустимыми способами заработка.

В настоящее время происходит иной процесс: из преподавателя вуза делают офисного работника, клерка с дипломом, выполняющего свои профессиональные обязанности по правилам бизнес-структур: достижения замеряются по количественным параметрам; его обязывают эффективно обслуживать клиента; каждый шаг образовательной деятельности регламентируется; формам и качеству отчетной документации придается первостепенное значение.

Поставленный в новые условия, преподаватель вуза вынужден осваивать офисную культуру: не только дресс-код, но и технологии внутренней конкуренции.

Университетский доцент признается, что интенсивность корпоративных контактов крайне мала, и препятствует им, как ни странно, выполнение профессиональных обязанностей: «Вуз — ведь это специфическое место работы. (.) Мы очень редко видимся, и иногда я могу коллег не видеть месяцами, если не совпадают расписания. Вот... Это, наверное, основная причина того, что не складываются какие-то более тесные, может быть профессиональные даже контакты. Ну, отношусь с таким... с уважением на дистанции»[36].

Если с экономической точки зрения перемены в положении преподавателя можно представить в виде кривой, размещенной вдоль оси координат: резкое падение, затем фиксация на плато и пологий подъем, то с точки зрения социологической не все так просто. За 20 лет преподаватель, сохранивший прежний вид деятельности, как минимум дважды обновлял свой социальный мир: сначала из круга привилегированных универсантов его переместили в безликую массу бюджетников, а затем «возвысили» до разряда «белых воротничков», смешав с офисным планктоном.

Непрерывные трансформации социального института порождают культурный шок, влекущий за собой изменение культурной среды в университетах в сторону большей толерантности к девиациям всякого рода, в том числе и к коррупции.

«Вы не платили ему...»

Культурный шок вовсе не означает предопределенности конкретных видов де-виантного поведения. Отказ от профессионального этоса может проявляться в самых разных формах, не обязательно в вымогательстве денег от нерадивых студентов. Для того чтобы это произошло, необходимы дополнительные условия, а именно упомянутое уже доминирование в современной отечественной культуре наивного и грубого экономизма. Мы ведем речь о тенденции к установлению экономически эквивалентных отношений во всех сферах публичной и частной жизни, о том, что можно назвать «коммерциализацией культуры». Социальные стратегии отдельных лиц и общественных групп выстраиваются вдоль коммерческой оси; правильными признаются лишь экономически обоснованные поступки, то есть приносящие немедленную прибыль. В обществе утверждается новая норма взаимоотношений, в соответствии с которой вся социальная активность (как минимум в публичной сфере) должна производить экономический эффект. Социальные статусы в российском обществе прочно привязаны к объемам и структурам потребления.

Образовательная деятельность выстроена по сугубо иерархическим принципам. Преподаватель доминирует в студенческой аудитории: он формирует необходимые компетенции и выступает монопольным экспертом в области их достижений. Его позиция подчеркивается множеством ритуальных жестов, отсылающих к системе подданнических отношений: студенты обязаны приветствовать его, стоя у столов; молча выслушивать лекцию, не покидать аудитории без разрешения и пр. Высокий институциональный статус нуждается в соответствующем социальном статусе — в противном случае он нереализуем.

В рамках современной рыночной культуры высокий социальный статус имеет свои символические эквиваленты: дорогая одежда, обувь, парфюм, прочие аксессуары. Их отсутствие расценивается студентами как зримое доказательство низкого социального положения, что делает проблематичной саму реализацию образовательного процесса. Студенческое сообщество в массе своей не признает авторитета знаний, не закрепленного экономическими достижениями. В университетские аудитории пришла уличная вольница со всеми присущими ей чертами: плебейскими манерами, инфантильными ожиданиями, всем тем, что раньше называлось грубым материализмом. И преподаватель в кургузом пиджачке, стоптанных туфлях, в старомодных очках и с потертым портфелем из кожзаменителя в их глазах символизирует мир бедности, к которому эти молодые люди относятся с опаской, пренебрежением или, как минимум, с непониманием: «Они говорят: почему у вас машины нет? Вы даже в кафе на обеде экономите. А мне уже не объяснить почему. По привычке», — рассказывал доцент столичного вуза корреспонденту газеты «Совершенно секретно»[37]. Коммуникация «преподаватель — студент» нарушается; совместная исследовательская деятельность сворачивается, привлекательность образования теряет свою очевидность.

Преподаватели заранее готовы признать несостоятельность научных знаний и работы перед рыночными практиками: «Молодые (ученые. — О. Л., Н. Ш) уходят и решают свои проблемы. Это ведь, как правило, инициативные люди. (...) Организуют фирмы, они уходят в другую деятельность. Сегодня ведь есть торговая деятельность, которая очень быстро дает дивиденды, очень быстро прибыль дает. К сожалению, они уходят туда и там работают успешно»[38].

В такой ситуации преподаватель, не способный представить свой аскетический образ жизни в качестве индивидуального способа самореализации, избирает иные стратегии согласования статусов: ищет дополнительные заработки, участвует в коммерческих сделках, торгует на рынке или отвечает на запросы студентов, готовых расплатиться за подпись в зачетке.

Следует учесть, что в вузы сверху внедряется новая идеология: здесь более не преподают, не готовят специалистов; здесь оказывают образовательные услуги частным лицам. За плату, которую на паях вносят и государство, и те же частные лица: «коммерческие» студенты. Имеются в виду предоставленные администрации вузов на определенных условиях права продавать в кредит так называемые дополнительные учебные места. Кроме состязания умов допускается и состязание кошельков.

Считать подобные процедуры рыночными, на наш взгляд, не совсем корректно. Во-первых, администрация вузов устанавливает монопольные цены. Во-вторых, эти цены, как правило, меньше затрат на образование. Иначе говоря, на тех же площадях, с тем же оборудованием за счет бюджетных студентов администрация вузов расширяет прием с тем, чтобы заработать деньги и на не покрываемые бюджетом хозяйственные расходы, на учебно-методическое и отчасти научное обеспечение образовательного процесса, и на расходы представительские. Чаще всего практикуются оборудование административных офисов, командировки, в том числе и зарубежные, оснащение менеджеров среднего звена сотовой связью, высшего звена — автомобилями и пр. Чтобы реализовать это право на прибыль в полном объеме, на преподавателей возложили новые обязанности: опекать коммерческих студентов, доводить их до диплома. Эти «студентосберегающие» технологии воспринимаются одними преподавателями как унизительные и тягостные, другими — как что-то само собой разумеющееся, более того, понижающее учебную нагрузку.

В этом смысле университет приравнен к любой иной бизнес-структуре, выходящей на рынок со своими предложениями. Особенность его заключается только в том, что услугу, предоставляемую от имени вуза, оказывает вполне конкретный преподаватель. Извлечение прибыли из федеральных средств, отданных в административное распоряжение, даже если оно осуществляется на легальной основе, является не только первым актом приватизации вузов его руководством, но и мощным импульсом к массовой коррупции внутри преподавательского сообщества. Участники коррупционной деятельности изолированы друг от друга; они прибегают к техникам обычного права. Сделки заключаются на индивидуальной основе, за ширмой, в соответствии с конъюнктурами, не образующими общей ситуации. Иначе говоря, рынок коррупционных образовательных услуг представляет собой механическое соединение множества рынков, спорадически возникающих в различных отраслях образовательной деятельности в определенные моменты времени и только для конкретных участников обмена. Пик активности приходится на вступительные экзамены. Всплески активности совпадают со временем межсеместровых сессий.

Коммерческие практики, на легальной основе осуществляемые вузовской администрацией, формируют ситуацию соблазна для преподавателей принять участие в подобной деятельности, но уже на сугубо частной основе. Оказание платных услуг мало подготовленным студентам в таком случае предстает как доступное и оправданное исправление социальной и административной несправедливости. И для людей с ослабленным представлением о профессиональном долге появляется стимул к повторной продаже образовательной услуги. Читаем на форуме: «Преподавателя не волнует то, что вы уже платили в институт деньги за свое обучение, он знает только то, что вы не платили ему»[39].

Преподаватель, вовлекаемый в коррупционные практики, действует согласно предписаниям современной экономической культуры. Есть спрос на оценки — симулякры отсутствующих знаний; значит, нужно предоставить соответствующее предложение, что, собственно говоря, и происходит в высших учебных заведениях. Усилия администрации пресечь такие попытки расцениваются как недобросовестная конкуренция.

* * *

Попытаемся подвести итоги. Коррупция в университетах, бытующая на пересечении частных и публичных практик, с культурологической точки зрения представляет собой сумму простейших пользовательских технологий, частично ₂₀₁₂ унаследованных от советского «блата», частично заимствованных из школьных и дорожных поборов. Примитивная культура хорошо тиражируется, не требует специальных усилий для ее освоения, что в конечном счете обеспечивает ее экспансию вширь и вглубь. Покупать можно не только оценки, но и дипломы, ученые степени и звания. Она эксплуатирует тягу к симулякрам, свойственную современной потребительской культуре (консюмеризму).

Простота технологий не означает отсутствия культурных оснований для подобных действий. На наш взгляд, университетская коррупция рождается при сцеплении двух мощных трендов: культурного шока, вызванного разрушением социальных институтов, и доминирования экономического фактора в системе жизненных ориентаций наших современников. Шок, существенно ослабив механизмы профессионального и личностного самоконтроля, стер границы между нормой и девиацией в образовательной деятельности; экономизм выстроил ориентиры деви-антного поведения — в сторону извлечения личной денежной выгоды.

На наш взгляд, явление, пустившее корни в современную культуру, не может быть излечено административными средствами, будь то создание независимых апелляционных комиссий или горячих линий на сайтах. Культурный шок они не преодолевают, так же как и не гасят потребность в симулякрах вместо знаний у выпускников вузов, и не вытесняют устойчивую привычку измерять свои достижения в рублях и вещах.

Что на самом деле нужно, так это завершить институализацию высшего образования на университетских началах, не сводимых ни к бизнес-структурам, ни к социальным убежищам.

* * *