«Взятков не имал, а давали в почесть...»

...А без дарственного воздаяния не может Москва делать никаких дел.

Игумен Троицкого Телетова монастыря Ефрем. 1699 год[1]

Правдою служи — кость гложи.

Старинная русская пословица[2]

Взятки в России брали всегда. Брали подьячие и воеводы XVII века, ландрих-теры и коменданты XVIII, асессоры и губернаторы XIX, комиссары и инспекторы XX века. Менялись названия чинов и должностей, менялись правители, менялись учреждения, менялось государственное устройство. Неизменной оставалась взятка.

Тем не менее за свою многовековую историю феномен взяточничества претерпел в России значительную эволюцию. Оно то разрасталось, охватывая едва ли не весь корпус государственных служащих, то теряло повсеместную распространенность. От века к веку менялись и формы взяток, и способы их вымогательства. Какие же особенности имело это прискорбное явление во второй половине XVII — первой четверти XVIII века?

С формально-юридической точки зрения к середине XVII века в отношении поборов с населения сложилась весьма своеобразная ситуация, в центре которой находилось понятие посул (с его разновидностями — поминками и почестью). Представляя собой добровольное частное вознаграждение должностному лицу, имевшее изначально вполне легальный характер, посул начал постепенно, но неуклонно криминализоваться в XV веке. Процесс криминализации завершился с принятием Судебника 1497 года, согласно ст. 1, 33 и 38 которого получение посула безоговорочно воспрещалось — хотя никакой санкции за это и не на-значалось[3].

В XVII веке позиция законодателя стала менее однозначной. С одной стороны, в отличие от вышеупомянутого Судебника, в Уложении 1649 года, надолго превратившемся в ключевой элемент российской системы законодательства, посул как таковой прямо не запрещался. Согласно нормам, закрепленным в гл. 10-й, 21-й и 25-й Уложения, должностные лица подлежали уголовной ответственности только в тех случаях, когда принятие посула обусловило совершение ими иных преступных деяний (от вынесения неправосудного приговора до служебного подлога)[4]. С другой стороны, во множестве нормативных актов второй половины XVII века (в первую очередь в наказах различным должностным лицам) посул, как и прежде, безоговорочно возбранялся[5], но при этом получение «чистых» посулов не грозило какими-либо санкциями.

Подобная законодательная невнятица привела к тому, что принятие посулов стало в XVII веке де-факто легальным явлением. Никак нормативно не регламентированный посул прочно укоренился как в центральных, так и в местных административно-судебных органах. Дело дошло до того, что расходы на подкуп должностных лиц всех уровней стали открыто фиксироваться в финансовой документации.

Так, 11 февраля 1664 года монастырский стряпчий Аввакум Прокофьев бесстрастно внес в расходную книгу запись о том, что «[обедали] Рейтарского приказу дьяка Григория Богданова жена да Болшого приходу подьячево Якова Чернцова жена, да Сибирского приказу подьячей Аникей Семенов с женой... А куплено про них на обед гусь, утенок, поросенок, часть говядины, куренок, дано 17 алтын 2 денги». Более крупная выплата имела место 6 января 1665 года, когда стряпчий отметил, что подьячему приказа Костромской четверти Григорию Емельянову было дано «от очные ставки от записки с бегльм Кирилова монастыря крестьянином с Левкою Софоновьм... рубль 16 алтын да дьяку Миките Патрикееву рубль»[6]. Внушительная по тем временам сумма досталась двоим приказным просто за должное оформление протокола очной ставки! А земский целовальник Совьевской волости Вятского уезда 16 января 1675 года лаконично отметил в расходной книге: «Судной избы подьячие Иван Вершинин, Гаврило Панов взяли 8 денег на вино»[7].

Те структурные подразделения органов власти, в производство которых не поступали распорядительные и судебные дела, стали во второй половине XVII века полуофициально именоваться бескорыстными повытьями. Назначение в такое повытье являлось основанием претендовать на повышение жалованья. К примеру, подьячий Посольского приказа Л. Т. Протопопов, подав в 1698 году челобитную об увеличении оклада, специально подчеркнул, что в его повытье «к поживлению дел нет»[8].

Формы поборов с населения в XVII веке, как, впрочем, и ныне, отличались изрядным многообразием. Должностные лица брали в ту пору не только деньгами, но и продуктами питания, спиртными напитками, а случалось, и предметами домашнего и хозяйственного обихода. Так, в 1684 году для продвижения дела по земельному спору стряпчий Переславль-Залесского Данилова монастыря просил прислать ему для передачи подьячим Поместного приказа «винца с ведерочку добраго»[9]. А жители Мурома жаловались в челобитной 1695 года, что за разрешение административных и судебных дел воевода требовал с них «многие посулы деньгами и огуречным семянем, и анисом», а сверх того вымогал рогожи, горшки, корыта, ведра, бочки[10].

«Аппетиты» государственных служащих XVII века были таковы, что даже стряпчие, представлявшие в судах интересы отнюдь не бедствующих монастырей, и те оказывались подчас в затруднительном положении. Например, в одном из писем 1684 года упомянутый стряпчий Данилова монастыря сетовал, что «не за-дружены у нас приказные люди, всяк просит, а поделиться нечем». В другом письме он жаловался, что «ко мне... всего в присылке рубль, и из того рубля не знаю, на дела бумаги покупать или дьяком и подьячим от дел давать»[11]. В общем, неудивительно, что в законе от 30 января 1699 года Петр I прямо обосновал расширение полномочий органов городского самоуправления необходимостью освободить тяглых горожан от «многих к ним воеводских и приказных людей обид... и поборов и взятков»[12].

На первый взгляд картина — беспросветная. Между тем, если посмотреть на дело в более широком контексте, то ситуация окажется отнюдь не столь однозначной и далеко не одномерной. Представляется, что во второй половине XVII века ее заметно смягчали два обстоятельства: во-первых, корпус государственных гражданских служащих отличался в ту пору малолюдством, а во-вторых, эти немногочисленные тогдашние служащие в массе своей обладали по-настоящему высокой квалификацией.

В XVII веке чиновников на Руси было в самом деле немного. В 1640-е годы в огромной стране, раскинувшейся от смоленских рубежей до бассейна реки Колымы, на все семимиллионное население приходилось всего-то 1611 правительственных служащих[13]. Между тем задачи, стоявшие тогда перед государственным аппаратом, были обширны и многообразны. Постепенно оправляясь от потрясений Смутного времени, страна интенсивно наращивала военный потенциал, вела все более активную внешнюю политику, отлаживала финансовую систему.

Выдающийся знаток отечественного средневековья С. Б. Веселовский так писал об управленцах XVII века:

...Это были сметливые мужики, хорошо усвоившие путем практики технику дела... Связанные тесными и постоянными сношениями с управляемым населением, подьячие не только знали все тонкости и мелочи письмоводства, но и все детали дела. Они прекрасно знали, насколько приблизительно повысится кабацкий доход какого-нибудь Можайска, если через него пройдут на государеву службу ратные люди; как отразятся ранние заморозки на торговле Устюга или мелководье — на ярмарке Нижнего, где какой урожай, и где хорошо идут какие промыслы[14].

Поступая на службу, как правило, 12—14-летними подростками, сотрудники тогдашних правительственных учреждений проходили многолетнюю практическую учебу, становясь в итоге настоящими профессионалами канцелярского труда[15]. Не имея возможности обучаться в университетах, которых в России в ту пору не было, государственные служащие XVII века с лихвой компенсировали отсутствие теоретической подготовки обширностью прикладных знаний (например, в области законоведения), умением ориентироваться в хитросплетениях ведомственных компетенций и приказного документооборота.

Так, ординарный служитель дипломатического ведомства мог в те времена исполнять обязанности и референта, и шифровальщика, и стенографа, нередко — каллиграфа (по давней традиции, текст отправляемой за рубеж грамоты, независимо от объема, необходимо было писать на одном листе)[16]. Служащие Поместного приказа имели познания в математике, практическом законоведении, почвоведении, владели основами картографии и землемерного дела. Если учесть, что лиц, владевших элементарной грамотой, было в те времена совсем немного (к примеру, в 1686 г. даже среди посадских людей Москвы грамотных насчитывалось 23,6 %[17]), то подобную квалификацию в самом деле нельзя не счесть высокой.

В таких условиях общераспространенность практики частных подношений должностным лицам следует признать в немалой степени оправданной. Среднестатистический житель России XVII века мог годами вообще не соприкасаться с представителями государственной власти. Если же этот житель претендовал — по собственной инициативе — на рассмотрение какого-то своего обращения в приказе или приказной избе, то в этом случае он действительно имел определенные основания «отблагодарить» подьячего за ту самую высокую профессиональную подготовленность.

Другое дело, когда государственный служащий занимался откровенным вымогательством. Подобное поведение воспринималось уже как однозначно неприемлемое, порождало общественное возмущение и жалобы. Не случайно уже с 1670-х годов наряду с «посулом» в отечественном законодательстве время от времени употребляется и термин взятка. Насколько удалось установить автору статьи, он был впервые использован в законе от 28 февраля 1677 года об организации деятельности таможенных голов и целовальников[18].

Как явствует из контекста нормативных актов, материалов судебной и административной практики, «взятка» как раз и стала означать частное вознаграждение должностному лицу, получение которого было сопряжено с вымогательством. К примеру, докладывая о результатах служебной проверки, дьяк А. А. Курбатов писал в марте 1700 года главе Оружейной палаты Ф. А. Головину, что подьячий Тихон Беляев «с клятвой говорил, что взятков... наглостию своею никаких не биры-вал, а что, по давней обыклости... ему давали в почесть, то он при[н]имал»[19]. Впрочем, поначалу никакого ужесточения ответственности за получение «взяток» по сравнению с традиционными «посулами» законодатель не предусмотрел.

Ситуация резко переменилась в первом десятилетии XVIII века. Задавшись целью создать идеально устроенное «регулярное» государство, Петр I не мог, конечно, оставить без внимания органически неприемлемую в таком государстве традицию поборов с населения, явно разлагавшую чиновничество. И за искоренение поборов всех видов царь решительно взялся как в законодательном, так и в организационном направлении.

Первый законодательный гром для взяточников грянул в январе 1704 года, когда был издан подзабытый ныне закон об организации Ижорской канцелярии рыбных ловель. Этот нормативным акт не ограничился стереотипным запретом на получение служащими взяток, а определил, что «за те взятки... учинена будет смертная казнь»[20]. Впервые в истории отечественного права за сам факт принятия взятки, вне зависимости от совершения в дальнейшем иных преступлений, устанавливалось уголовное наказание.

Новаторская законодательная линия нашла продолжение спустя чуть более года в законе от 20 февраля 1705 года, регламентировавшем порядок набора рекрутов. Согласно ст. 1 и 18 данного закона, смертная казнь грозила рекрутским наборщикам за получение взяток, даже не сопряженное с иными противоправными деяниями[21]. Однако при всем том, что оба этих нормативных акта знаменовали собой резкий поворот в позиции законодателя, они носили по существу локальный характер, распространяясь лишь на сравнительно узкий круг должностных лиц. Ситуация оставалась неизменной еще почти десять лет.

И вот 25 августа 1713 года был издан закон, затронувший всех многочисленных чиновников, направляемых в регионы. Наряду с традиционным предписанием исполнять свои обязанности «безпосульно» закон воспрещал заниматься поборами с населения на собственное проживание и передвижение. В качестве единственной санкции за подобные действия определялась смертная казнь с конфискацией имущества[22].

Не прошло и полутора лет, как 23 декабря 1714 года Петр I утвердил закон, ставший, как представляется, наиболее радикальным нормативным актом по борьбе со взяточничеством за весь период отечественной истории с XVI по XIX век. Этот документ, под действие которого подпадали теперь уже все без изъятия должностные лица, запрещал получение каких бы то ни было частных вознаграждений. Его нарушение грозило телесным наказанием с конфискацией имущества или вовсе смертной казнью[23]. Взятка и посул сливались отныне в единый, безоговорочно и жестко караемый состав преступления.

Наконец, достойно упоминания, что предписания сурово карать за получение взяток оказались внесены и в проект Уложения Российского государства, которое разрабатывалось в 1723—1726 годах при активном личном участии Петра I и должно было заменить Уложение 1649 года. Согласно ст. 4 и 5 главы 9 кн. 3-й проекта Уложения (источниками которых послужили прежде всего законы от 25 августа 1713 года и от 23 декабря 1714 года) за получение различных видов взяток назначалась смертная казнь или наказание кнутом с конфискацией имущества[24]. Однако после кончины первого российского императора работа над проектом Уложения так и не была завершена.

Наряду с радикальным обновлением нормативной основы борьбы со взяточничеством царь Петр Алексеевич предпринял в том же направлении и ряд не имевших прежде аналогов мер организационного характера. Во-первых, на искоренение взяточничества была нацелена созданная в 1711 году могущественная фискальная служба. В ст. 2 утвержденного царем 17 марта 1714 года базисного закона «О фискалах, их должности и действии» специально оговаривалось, что представителям службы надлежит выявлять «всякие взятки...»[25]

Во-вторых, Петр I сделал попытку в противодействии взяточничеству опереться на широкие круги населения. Здесь необходимо вспомнить прежде всего примечательный закон от 23 октября 1713 года, первоначальный проект которого царь написал собственноручно. Он закреплял право любого жителя страны — «от первых даже до земледелцоф» — извещать о «грабителях народа», то есть о взяточниках и казнокрадах, непосредственно монарха. Согласно этому закону, сообщившего истину доносителя ожидало невиданное вознаграждение — все имущество виновного и даже его чин[26].

В развитие этих норм 11 июня 1715 года появился закон, которым регламентировался порядок обращения к властям по поводу взяток, полученных все теми же чиновниками, отправленными на места. В указе предписывалось «без всякого страха» сообщать о подобных фактах в письменной форме либо губернаторам, либо напрямую в Правительствующий Сенат[27].

Кроме того, тогдашнее руководство страны уделяло неусыпное внимание информированию государственных служащих и населения в целом о содержании направленных против взяточничества нормативных актов. Для начала следует отметить, что «переломный» закон от 23 декабря 1714 года, под страхом смерти возбранявший любые взятки, был незамедлительно отпечатан, разослан по регионам и поступил в свободную продажу[28]. В 1719 году этот закон был повторно обнародован в составе сборника нормативных актов[29].

Не довольствуясь этим, 2 мая 1720 года Сенат распорядился собрать со всех правительственных служащих подписки об ознакомлении с текстом закона. Ознакомлению с ним — аналогично под расписку — впредь подлежали все лица, принимаемые на государственную службу[30]. Не остался в забвении и закон от 25 августа 1713 года, направленный против поборов со стороны командируемых чиновников. 8 июня 1720 года Сенат обязал губернаторов и провинциальных воевод вывесить списки этого указа в людных местах в городах и сельской местности, а также организовать зачитывание указа вслух в приходских церквах каждое воскресенье после литургии[31].

Итак, в законодательной и организационной сферах на протяжении первых двух десятилетий XVIII века в России были предприняты беспрецедентные меры по противодействию взяточничеству. Каков же оказался практический эффект от исполнения грозных законов, каковы были итоги деятельности вездесущих фискалов, обуздали ли «грабителей народа» обращенные к царю жалобы?

Прежде всего стоит отметить, что из попытки организовать прямое информирование главы государства о случаях взяточничества толку вышло мало. Обеспечить широкое непосредственное участие правителя в поддержании законности было реально разве что в удельные времена, но никак не во втором десятилетии XVIII века. По крайней мере автору данной статьи не довелось встретить ни единого уголовного дела о взяточничестве, возбужденного после обращения частного лица на имя государя.

А вот деятельность фискальной службы по разоблачению взяточников следует признать вполне эффективной. К примеру, только за июль — сентябрь 1713 года фискалы выявили троих взяточников среди должностных лиц: коменданта Соли Галицкой и Скопина, а также командированного в Суздальский уезд переписчика крестьянских дворов. Именно фискальная служба вскрыла факты взяточничества со стороны таких «птенцов гнезда Петрова», как сенатор Я. Ф. Долгоруков, губернатор М. П. Гагарин, вице-губернатор А. А. Курбатов[32].

Очевидная загвоздка возникла, однако, с практической реализацией суровых законодательных актов о пресечении взяточничества. Прежде всего нельзя не обратить внимание на крайнюю ограниченность случаев уголовного преследования должностных лиц только лишь по обвинению во взяточничестве. Среди изученных автором многочисленных судебных дел первой четверти XVIII века таковых удалось выявить буквально единицы. Однако и в этих случаях в петровское время взятки продолжали рассматриваться — вполне в духе Уложения 1649 года — не сами по себе, а почти исключительно в увязке с обусловленными их получением преступлениями против интересов службы и правосудия.

Одним из немногих чисто «взяточных» процессов того времени стал состоявшийся в 1711 году суд над дьяком Д. И. Новиковым, обвиненным во взятках с откупщика Л. М. Чижова. Хлопотавший о получении подряда на ремонт Яузского моста Лукьян Чижов вручил дьяку в общей сложности 400 рублей, чтобы «был бы добр». После не особенно затяжного судебного разбирательства опрометчиво пообещавший откупщику «во всяких делах чинить всякое вспоможение» Данила Новиков был в декабре 1711 года приговорен Сенатом к наказанию кнутом и штрафу в 1400 рублей[33].

В 1712 году за взятки попал под суд гвардии поручик Н. Т. Ржевский. Выходец из многократно ветвившегося старинного рода, восходившего к удельным князьям Смоленской земли, поручик Никита Ржевский был в октябре 1707 года направлен Петром I в союзную Речь Посполитую на должность российского коменданта Полоцка. Получив под команду небольшой гарнизон, Никита Тимофеевич должен был на своем направлении наглухо перекрыть сухопутную и речную доставку товаров и продовольствия в принадлежавшую тогда еще шведам Ригу.

Однако с выполнением государева поручения дело у Никиты Ржевского не заладилось. Воспользовавшись относительно автономным положением, Никита Тимофеевич занялся неуемным личным обогащением. Избрав в качестве посредника некоего «полоцкого жида» Авраама Рубанова, потомок удельных князей принялся вступать в переговоры с купцами и регулярно предоставлял некоторым из них, говоря современным языком, «зеленый коридор» в сторону Риги. Разумеется, небезвозмездно.

11 июня 1712 года уже отданный под суд Никита Ржевский подал царю повинную, в которой признал факт пропуска за взятки шести купеческих судов с то-варами[34]. Спустя месяц в летнем войсковом лагере под Санкт-Петербургом был созван военный суд (кригсрехт) под председательством генерал-майора А. А. Головина. 16 июля 1712 года судьи единодушно приговорили Н. Т. Ржевского за получение взяток к смертной казни[35].

Поскольку приговор строевому офицеру вступал в законную силу только после утверждения царем, материалы кригсрехта были в сентябре 1712 года направлены Петру I. Высочайшее утверждение состоялось 8 апреля 1714 года: вместо смертной казни Н. Т. Ржевский присуждался к наказанию кнутом, конфискации имущества и бессрочной ссылке в Сибирь. В том же месяце перед строем полка Никита Ржевский был «кладен на плаху к смертной казни и по свободе от смерти учинено наказание, бит кнутом»[36].

Последним должностным лицом, жестоко поплатившимся в первой четверти XVIII века исключительно за взяточничество, оказался ярославский фискал А. И. Никитин, ставший одним из фигурантов грандиозного «дела фискалов», расследовавшегося в 1722—1723 годах. Обвиненный в получении взяток с жителей Ярославля, Алексей Иванович Никитин был в сентябре 1722 года впервые допрошен в следственной канцелярии генерал-прокуратуры. Поскольку он упорно отрицал предъявленные обвинения, 3 декабря 1722 года его отправили в застенок.

Не стерпев дыбы и семи ударов кнутом, Алексей Никитин признался в четырех эпизодах получения взяток на общую сумму в 111 рублей (плюс бочонок вина)[37]. В трех случаях фискал получил вознаграждение за преступное должностное бездействие. А вот бурмистр Борисоглебской слободы Родион Горбунов вручил в феврале 1722 года Алексею Ивановичу 40 рублей, чтобы «он, Никитин, не часто приезжал к нам в слободу... и не чинил бы нашим слобожаном каких напрасных нападок и раззорения»[38].

Полученные с ярославцев деньги и вино дорого обошлись Алексею Никитину. 22 января 1724 года Вышний суд приговорил А. И. Никитина к смертной казни с конфискацией имущества. Впрочем, император смягчил приговор, заменив казнь «политическою смертию». Два дня спустя, 24 января 1724 года, на эшафоте, установленном на Троицкой площади Санкт-Петербурга, Алексею Никитину дали 25 ударов кнутом, вырвали ноздри и прямо оттуда отправили на вечную каторгу[39].

Однако печальной стороной российской действительности первой четверти XVIII века явилась не только крайняя избирательность уголовных репрессий в отношении взяточников. Не меньшие проблемы оказались порождены теми изменениями в корпусе чиновников и в построении государственного аппарата, что произошли в результате проведения административных реформ Петра I.

Во-первых, государственных служащих стало значительно больше, а государственный аппарат стал более разветвленным. Если в 1640-е годы один «приказной служитель» приходился на 4,4 тысячи жителей, то в 1710-х годах — уже на 2,9 тысячи. Особенно резко возросло количество чиновников в местном звене системы управления. Если в 1640-е годы на всю Россию таковых насчитывалось 774 человека, то в 1710-х годах (при двукратном увеличении населения) — уже 4082[40]. В итоге к началу 1720-х годов среднестатистический российский житель вынужден был соприкасаться с представителями государственной власти заведомо чаще, чем его предок, живший в середине XVII века.

Во-вторых, заметно ухудшился качественный состав чиновничества. Множество новооткрытых вакансий заполнили лица, далеко не лучшим образом подготовленные к управленческой и судебной деятельности. Как справедливо отметил в диссертационной монографии будущий академик М. М. Богословский, на исходе 1710-х годов «приходилось пускать в дело служилый персонал далеко не первой физической свежести и сомнительной нравственной чистоты». К примеру, «в числе этого персонала, отпущенного из Разрядного стола в Юстиц-коллегию, были дряхлые и больные старики, лица, находившиеся под следствием в преступлениях по должности и, наконец, кандидаты, которые оказались "хотя и добрыми людьми", но с одним недостатком — не умеющими грамоте»[41].

В подобных условиях лучшие традиции приказной службы, восходившие корнями к XVII веку, оказались нарушены. Всесторонне подготовленные профессионалы канцелярского труда времен Московского царства остались без достойных преемников в государственном аппарате Петербургской империи. А вот привычка к поборам с населения в бюрократической среде благополучно сохранилась (если не приумножилась) — утратив, однако, в условиях «преображенной России» какую бы то ни было оправданность.

Тем не менее итоги правления царя и императора Петра I в части противодействия взяточничеству вряд ли стоит оценивать однозначно негативно. Издание грозных законов 1713 и 1714 годов, пусть и не воплощенных надлежащим образом в судебной практике, означало коренной перелом позиции отечественного законодателя в вопросе о допустимости частного вознаграждения должностным лицам. Отныне любые поборы с населения оказались окончательно и бесповоротно выведены за рамки правового поля, превратились в строго караемый состав преступления. И не случайно, что в подметном письме, поднятом в ноябре 1724 года у стен Зимнего дворца и дошедшем до Петра I, среди прочего лаконично констатировалось: «А взятки [ныне] отрешены...»[42]

* * *

Ярославский фискал Алексей Никитин был одним из немногих людей, осужденных в первой четверти XVIII века просто за факт получения взяток. В сентябре 1722 года он был впервые допрошен в следственной канцелярии генерал-прокуратуры. Поскольку он упорно отрицал предъявленные обвинения, 3 декабря 1722 года его отправили в застенок. Не стерпев дыбы и семи ударов кнутом, Алексей Никитин признался в четырех эпизодах получения взяток на общую сумму в 111 рублей (плюс бочонок вина). При повторной пытке присутствовал лично император Петр I. Вышний суд приговорил его к смертной казни с конфискацией имущества, однако государь заменил ее «политической смертию». 24 января 1724 года, на эшафоте, установленном на Троицкой площади Санкт-Петербурга, Алексею Никитину дали 25 ударов кнутом, вырвали ноздри и прямо оттуда отправили на вечную каторгу.

Приговор Вышнего суда, вынесенный 22 марта 1724 г. обвиненному в получении взяток бывшему ярославскому фискалу А. И. Никитину

По указу его императорского величества, присудствующие в суде господа сенаторы, генералитет, штап- и обор-афицеры от гвардии, слушав взнесенной ис канторы капитана Пашкова выписки и учиненного о бывшем ярославском фискале Никитине приговору, что он, Никитин, преступая его императорского величества указы и презирая фискалскую должность, брал от разных дел взятки, а имянно: 1) с ярославца Федора Серого за непечатанье ящиков, в которых збиралась денежная казна, пять рублев; 2) за неотдачю для продажи на кружечной двор гнилого табаку дватцать рублев; 3) с откупщика Матвея Нечаева за недонос о печатех денег шесть рублев, вина десять ведр; 4) з борисоглебцов Ивана Лодыгина за свод караулу сорок рублев; 5) с Федора Горбунова, чтоб он, Никитин, не часто к ним в слободу приезжал и нападков и разорения им не чинил, сорок рублев, в чем он, Никитин, и с розыску винился. И за то ево преступление и за вышеозначенные взятки согласно разсудили: по силе вышеписанных 1713 и 1714-го годов указов, казнить ево, Никитина, смертью, а движимое и недвижимое имение ево взять на его императорское величество, чтоб на то смотря, другим так чинить было неповадно.

Иван Бахметев, Александр Бредихин
Алексей Баскаков Семен Блеклой
Иван Дмитреев-Мамонов, Иван Головин
граф Андрей Матвеов, Иван Бутурлин
генваря 22 1724

Российский государственный архив древних актов. Ф. 248. Кн. 274. Л. 1443

(подлинник; подписи судей—автографы; по нижнему полю листа запись-автограф

Петра I: «Политическою смерти[ю]»)

* * *