Жизнь без доверия

Жизнь без доверия.
Два взгляда на политические институты

Леонид Бляхер. Искусство неуправляемой жизни. Дальний Восток / Тетрадки Gefter.ru. — М.: Издательство

«Европа», 2014. — 208 с.

Иван Крастев. Управление недоверием /
Тетрадки Gefter.ru. — М.: Издательство

«Европа», 2014. — 128 с.

Тема будущего демократических институтов в современной политической науке остается неизменно актуальной. Ее обсуждают, каждый по-своему, и два таких автора, как Леонид Бляхер и Иван Крастев. Несмотря на то что обе книги — это разговор о кризисе доверия к политическим институтам, исходная методологическая позиция у авторов принципиально разная. Этим и определяется различие взглядов, легко заметное при последовательном чтении настоящих работ: Россия, как ее описывает Бляхер, вполне сопоставима с ЕС Крастева по таким параметрам, как разнородность территорий, удаленность центральной власти, недоверие к ней граждан и пр. При этом вывод каждого из авторов относительно будущности политических институтов в этих двух социальных и географических общностях кардинально различен. Бляхер рассуждает в категориях естественного порядка жизни регионов России, противопоставляя его задачам центральной власти колониального типа. Крастев — институционалист, он говорит об общеевропейской тенденции недоверия масс к элитам, связанной со структурными изменениями, характеризующими современный глобальный мир.

Далеко не близко

В книге Леонида Бляхера под одной обложкой собраны переработанные материалы, частью выходившие ранее в форме журнальных статей, в том числе и на страницах «ОЗ»1. Однако именно объединение большого корпуса материалов позволяет увидеть авторскую концепцию в целом — она гораздо шире того, что можно показать в отдельных публикациях.

Книга имеет небольшой объем (чуть более 10 печатных листов), но широта профессионального кругозора автора может озадачить  массового читателя. В то же время специалисту, способному  по достоинству оценить общее направление авторской мысли, книга может дать немало поводов для углубленного размышления. В отдельных главах для обоснования своей позиции Бляхер применяет аргументы и методы из арсенала структурной антропологии (характеризуя политическое сознание как мифологическое, но именно по структуре, а не как «ложное» в марксистском понимании), экономической и системной теории (разделение политической и экономической власти, разделение мира на разные функциональные зоны), урбанистики (в разговоре про глобальные города как региональные центры притяжения), неоинституциональной экономики (тео-
рия стационарного бандита Мансура Олсона), политической географии (в этом стиле выдержаны главы с регионоведческой информацией).

В обобщенном виде ответ Бляхера на вопрос, почему о Дальнем Востоке нужно говорить как о самостоятельном и интересном исследовательском случае, можно сформулировать именно географически — из-за расстояний. Главной причиной пренебрежения региональной спецификой автор считает удаленность региона от центров власти. Из Москвы проще простого представить отдаленную территорию экзотической страной, где живут почти что антиподы. Это — не «своя» земля, это колония, почти что «заморские владения», с той лишь разницей, что добраться до них можно по суше. С другой стороны, именно «невнимание» к далекой окраине, растущее в период, когда центральную власть занимают свои проблемы, позволяет вырасти там более эффективному «естественному порядку» жизни.

Все развитие российского Дальнего Востока (с XVII века по наши дни), по Бляхеру, проходило циклами, в рамках которых повышенное внимание центральной власти к отдаленному региону в «тучные», экономически благополучные годы сменялось периодами его забвения, открывавшими перед регионом перспективы самостоятельного роста. В последнем цикле — с расцветом советского аврального промышленного освоения — на Дальнем Востоке поднималась крупная, в том числе оборонная промышленность. Затем эти времена сменились процессом, который из Москвы виделся упадком: «обезлюживанием» региона в начале 1990-х. Представители региона старались не разрушать это печальное впечатление, одновременно собственными силами (и не всегда в рамках федеральных законов) крепя его достаток.

Таким образом, естественный порядок региональной жизни по мысли Бляхера противостоит колонизаторским усилиям российской власти в освоении Дальнего Востока. Для того чтобы функционировать эффективно, такой власти необходим ряд условий, говорит Бляхер. Первое — это острая потребность населения в государственном единстве при невозможности естественного объединения, как следствие гетерогенности и протяженности территории без явного «гегемона»; в этом случае именно власть выступает интегрирующим каркасом, без которого общество рассыплется. Второе — наличие у власти внешнего ресурса, в разы превосходящего общественный, местный, как базы для возможных репрессий и принудительной «гармонизации» социальных отношений. Третье условие — это дистанцированность власти, ее происхождение в представлении людей от источника, не имеющего никакого отношения к их собственной «общей воле». Это диктует структуру власти, в которой необходимым элементом становится некая трансценденция, внешняя обществу ценность, от которой власть берет начало: будь то божественное помазание монарха, революция, демократия или «русский мир».

Исчезновение какого-либо из этих условий, утверждает Бляхер, ведет к упадку эффективности власти и росту на подвластной территории «серых зон», где формируется собственный региональный порядок жизни. Сообщества пытаются выжить в условиях «отступления государства», формируя для нужд своего выживания некие первичные солидарности: родственные, местнические, дружеские или иные, которые и наделяются ими высшей ценностью. Таким образом, фактический уход власти, ее временное отступление с колонизированной территории формирует сферу локальной самодеятельности (которую Бляхер называет спонтанным порядком). Но за периодом отступления следует возвращение власти — в новом обличье, но все с тем же набором качеств, позволяющим говорить о ней как о внешней, колонизаторской.

В отличие от России в странах Европы формирование современной политики в качестве отдельной общественной сферы связано не с разрушением представлений о сакральной природе власти, а с развитием национального производства. Появление в Новое время в странах Европы слоя людей, чьи ресурсы и статусы были связаны не с их происхождением (нобилитет, дворянство), а с экономическим ресурсом, позволило этим странам разорвать непреложную до того связь потомственной знати с политической властью и разрушить представление о сакральной (данной свыше) природе этой власти. Десакрализованная европейская власть передается в руки людей и приводит со временем к появлению процедурной демократии. В России процесса разделения государственного и общественно-политического не происходит.

В начале 90-х годов ХХ века в роли очередного трансцендентного источника власти попробовала себя и демократия: ее элементы оказались внешне усвоенными регионом, где возникли и площадки местного самоуправления. Но эта тенденция быстро обрывается Москвой — как показал 1993 год, власть готова крайне негативно реагировать на попытки сократить дистанцию, завязать политический диалог, выставить требования. Что касается экономики, то в период «длинных 90-х» роль бизнес-регулятора («силового оператора» в терминах Бляхера) вместо государства выполняли криминальные «крыши»; затем их сменили всесильные избранные губернаторы — региональные бароны, которые чувствовали себя полновластными хозяевами,  «местными»,
а не посланцами иной воли. В это время в регионе более свободно развивался локальный бизнес, ориентированный на внешнеэкономические связи со странами АТР.

Затем наступил период укрепления вертикали власти, постепенно меняя образ жизни дальневосточников. Громадные федеральные трансферты, несомненно, способствовали развитию региона и сказались позитивно на его международном имидже. Губернаторы-назначенцы, не стремившиеся встроиться в региональные экономические сети, сохраняли лояльность Москве. Все это существенно сузило окно возможностей для местного бизнеса, ориентированного на трансрегиональные проекты — менее эффектные, но необходимые для поддержания социальной ткани региона. Разумеется, Дальний Восток не пришел в упадок, но качество укрепившейся было социальной ткани заметно ухудшилось, люди начали меньше полагаться на собственную инициативу и больше ориентироваться на дотации и льготы.

Новая значимость Дальнего Востока для Москвы, уверен Бляхер, обусловлена «восточным поворотом» — резким укреплением легитимации, не связанной с интеграцией в Европу. Сегодняшняя задача центра — сделать регион сопоставимой альтернативой европейскому направлению экспорта, а для этого усилить долю России в товарообороте стран АТР — вступает в противоречие с внутренним спонтанным порядком, спасавшим регион десятилетиями. Кормившие людей локальные, не всегда безупречно законные стратегии ведения бизнеса, оказавшись под пристальным оком государства, уже не могут использовать проторенные ходы. Собственный голос региона в масштабе государства не то чтобы слышен, но вообще не звучит (у регионалов нет привычки артикулировать свои интересы вне локального пространства). Даже если этот голос появится, уверен Бляхер, стратегические интересы государства также не артикулированы и не могут быть ориентиром. Спонтанное локальное развитие ставится этим под удар. В сложившихся условиях для отдаленного региона возможны только два вида отношений с центром: оставаться незамеченным или быть подавленным.

Кризис доверия политическим институтам, понятый таким образом, преодолевается весьма просто: центр должен дать региону возможность и право голоса и даже пересмотреть со временем федеративный договор. Необходимо лишь изменение угла зрения власти на низовые социальные структуры и институты, поскольку сейчас она либо пренебрегает ими, либо искажает их образ. Это позволит освободить федеральный бюджет от нынешних многомиллиардных расходов на лояльность отдаленных территорий и сохранить целостность страны.

Универсальный провал

Совсем по-другому проблему неэффективности современных демократических институтов видит Иван Крастев. Его книга представляет собой компактную и красивую инструментально-процессуальную модель упадка демократии под влиянием глобального рынка.

Интересно сравнить два  авторских взгляда, несущие разный методологический заряд. Бляхер утверждает, что подлинно демократическая власть должна способствовать встраиванию региона в глобальные экономические сети и продвижению коллективных интересов его жителей. Крастев показывает, насколько тот же процесс глобализации может осложнить возможности жителей региона говорить «своим голосом», и не потому, что демократия «испортилась», а потому, что демократически принимаемые решения зависят в глобализированном современном мире вовсе не от избирателей. Демократические инструменты теряют эффективность потому, что в политический процесс вмешивается слишком много других факторов. Сравнивая позиции Бляхера и Крастева, можно увидеть водораздел, характерный для обществоведческих дискуссий: нужно ли говорить о порядке «естественно-справедливом», то есть «моральном» или «природном» (как у Бляхера), или о порядке, правильном с точки зрения формы, то есть соблюдения процедуры (у Крастева).

При этом интересно отметить, что описанная Крастевым переживающая кризис доверия демократическим институтам общеевропейская общность по ряду формальных критериев вполне походит на образ современной России, как его представил своему читателю Леонид Бляхер. Иван Крастев не делает исторических экскурсов, но можно напомнить, что ЕС возник в 50-е годы ХХ века как экономическое объединение, единые политические институты — продукт конца ХХ века, а о единстве культурном говорит красноречивее лозунга об общем происхождении от эллинской цивилизации статистика: самый массовый язык общения в Евросоюзе сейчас — английский, и на нем могут объясняться чуть более половины населения (51 %, и из этого числа только для 13 % этот язык родной)2. Таким образом, Крастев вполне мог бы позаимствовать аргументацию
Бляхера относительно внешнего характера власти по отношению к гражданам региональных центров, о непонимании центром нужд периферии, об отчужденном образе власти в глазах граждан и пр.

Крастев же предлагает читателю обдумать следующий казус: в тот момент, когда демократия крепко занимает позицию единственной глобальной политической идеи, ее способность служить обоснованием выбора коллективной цели ставится под сомнение теми странами, которые были ее колыбелью. Такая утрата доверия избирателей национальным правительствам и наднациональным структурам, утверждает Крастев, общая проблема современности. Отсюда и приверженность людей новому популизму, выражающему не чаяния угнетенных и бесправных, но отражающая разочарование и бессилие правомочных, то есть граждан. Крастев приводит данные опросов, которые показывают: при том, что в большинстве европейцы признают ЕС неплохим государственным союзом, до 90 % опрошенных видят расширяющийся разрыв между народными ожиданиями и действиями правительства; лишь 18 % итальянцев и 15 % греков чувствуют значимость своих голосов даже в собственной стране (опросы в странах ЕС в апреле 2012 года).

Отвлекшись еще на минуту от книги Крастева и вернувшись к России, можно сопоставить эти данные с показателями явки на выборы и результатами опросов россиян. Так, ЦИК России сообщает о явке в единый день голосования 14 сентября 2014 года: от 20 до 60 % проголосовавших в разных регионах3. Вопрос о том, почему граждане не реализуют свои избирательные права, часто связан с тем, насколько влиятельным кажется тот или иной избирательный орган для защиты прав самих граждан. Что касается непосредственной защиты нарушенных прав, то, по оценкам специалистов Левада-центра в 2014 году, двое из трех россиян никуда не обращаются с жалобами, мотивируя это неверием в результат, отсутствием денег, времени и т. п.4 Россия при этом не является выдающимся случаем общественной анемии, деградации общественных институтов и расслоения общества. Так, по коэффициенту Джини, представляющему собой соотношение между доходами 10 % богатейших и 10 % беднейших граждан, согласно расчетам Мирового банка за 2013 год5, наша страна близка к США (отставая на 0,7 пункта), немногим опережая по расслоению многие европейские державы и далеко отстоя от крайностей (высший зафиксированный индекс расслоения — 64,3, низший — 24).

Крастев видит объяснение феномену растущего недоверия граждан своим правительствам в том, что нарушилась связь между персональной свободой индивида и коллективными возможностями избирателей. Кризис современной демократии как института вырастает из «разделения труда» между избирателями и рынками, когда принятие решений в сфере экономики выводится из сферы демократической политики. Важные политические изменения, которые могли бы при других условиях трактоваться и как достижение системы представительства, на деле являются результатом власти финансовых рынков (Крастев приводит тут в качестве примера уход Сильвио Берлускони с поста премьер-министра Италии — событие, желаемое простыми гражданами, но осуществившееся только с подачи корпораций). Приветствуя это событие, граждане ощущают не только ликование, но и бессилие.

Демократия постоянно переживает кризисы, для Крастева они — оборотная сторона саморегуляции общества. Но особенность последнего кризиса — сильное разочарование и упадок доверия к демократическим институтам, чего не было ранее. В отличие от других великих кризисов (как Великая депрессия в США в первой трети века и застой на Востоке Европы в последней), каждый из которых, ослабив доверие к одному из институтов в связке правительство — свободный рынок, подтверждал веру в то, что второй сможет решить созданные первым проблемы, кризис 2008 года носил другой характер: за упадком доверия к институту рынка на Западе и плановой экономике на Востоке не пришло его возрождение.

По мнению автора, это стало итогом пяти революций 1970-х — 2000-х, повлиявших на сознание человека. К их числу Крастев относит «Вудсток» (ослабление социальных стереотипов), «конец истории» и цифровые технологии (утверждение глобального мира), демографическую революцию (снижение рождаемости и увеличение продолжительности жизни) и «политическую революцию мозга», связанную с бихевиоралистской экономикой (новые открытия в области принятия решений). Все они, ослабляя те или иные социальные стереотипы и предоставляя людям новые технические возможности, придали личной свободе человека новый смысл, утвердив индивидуальный выбор потребителя в качестве верховной ценности.

Именно структурные изменения, начавшиеся в 50-е годы ХХ века, согласно Крастеву лежат в основе того, что тяжелые последствия экономического кризиса 2008 года не стали предпосылкой возвращения политики. Триумф индивидуального человека оказался одновременно и источником повышения фрагментарности общества, опасений, связанных с утратой культурного единства. В сфере демократической политики они только ослабили вес «человека политического», рядового избирателя, превратив его в идеального потребителя услуг политики.

Крастев полагает, что граждане повсюду в мире утрачивают доверие к демократическим институтам не потому, что те плохи или слабы, а в связи с утратой возможностей их контролировать. Его слова о том, что новая элита — это элита торгашей, слабо связанных патриотическими узами с той или иной родиной, в полной мере применимы и к современной России. Сейчас ее встроенность в глобальный рынок реализована через центральный аппарат, а не из региональных центров, в чем видится решение проблем Бляхеру. Но вопрос, которым нельзя не задаться, сопоставив происходящее в нашей стране с тем, что описывает Крастев, состоит в том, будет ли настоящим решением лишь одно увеличение числа центров власти?

Еще один вывод, важный — и грустный, потому что также применим к России, причем в целом, а не только к отдаленным регионам, — Крастев делает относительно связи демократии и новых возможностей открытости, принесенных мобильными технологиями и общедоступным интернетом. Власть технологий имеет и свои пределы, и они обнаруживаются весьма скоро. Смартфон, говорит Крастев, можно считать детектором гражданской лжи. Технологии позволяют моментально понять, что на руке патриарха заретушировали часы, опровергнуть неверное официальное заявление и т. п. Смартфон, подключенный к «Твиттеру» или «Фейсбуку», может стать великолепным инструментом координации массовых действий. Расстояния имеют все меньше значения, информация о том, что происходит за 300 и за 30 тысяч километров, приходит одновременно. Но технологии не могут помочь в формировании стабильного политического сообщества, способного обеспечить переход от имеющегося состояния к желаемому. Само по себе технологическое развитие не вызывает никакого стимула к политическому действию.

Так, по мысли Крастева, протест рождается при отсутствии веры в перемены. Вывод вполне сопоставим с российским опытом последних лет, но, говоря о причинах этого явления, Крастев предлагает совсем иные ответы, нежели Леонид Бляхер. Бляхер в своей книге связывает неэффективность территориального развития с низким уровнем самостоятельности региона, который задается центральной властью исходя из узкого понимания задачи сохранения политического суверенитета, традиционно понимаемого в России как поддержание жесткой управленческой вертикали. Крастев показывает эту же картину с другого ракурса — он утверждает, что и экономическое производство, и политика в эпоху массового потребления и Big Data определяются волей крупных корпораций, которые для увеличения прибыли разрабатывают все более тонкие технологии манипулирования общественным сознанием. Продолжив эту линию размышлений, мы находим, что проблемы России, в том числе связанные с федеративным устройством, это не (только) наследие прошлого, но и образ будущего многих стран, выбравших демократию. Апатия граждан и недоверие к политическим институтам, как в удаленных регионах, так и в центре, — это не восстановление советского патерналистского паттерна, а вхождение в тренд, присущий новому глобальному популизму. Впрочем, будущее демократии в любом случае туманно и оторвано от выражения воли людей как первопричины.