Русский ресентимент

Мания Украины

Одна из удивительных метаморфоз российского массового сознания в 2014 году -- его патологическая фиксация на Украине. Cреднестатистический россиянин знает все о конфетном бизнесе Порошенко, визитках Яроша, активах Коломойского, косах Тимошенко, отлично разбирается в географии соседней страны, знает итоги парламентских выборов в Украине гораздо лучше, чем думских выборов в России или региональных выборов у себя дома, и готов часами говорить об «украх», «свидомитах», карателях и Бандере. Есть немало свидетельств того, как люди среднего и старшего поколения после просмотра российских теленовостей про Украину возбуждались до такой степени, что начинали бегать по дому, изрыгая проклятия в адрес «укрофашистов», так что впору говорить о «мании Украины», массовом психозе на почве телевизионной пропаганды. Украина превратилась в ментальный полигон постсоветского сознания, на котором отрабатываются речь вражды (hate speech), приемы конструирования Другого, методы массовой мобилизации населения.

Подобная нездоровая фиксация на соседней стране свидетельствует о глубокой постимперской травме. Украинцы были слишком близкими, слишком похожими, чтобы Россия позволила им так просто уйти. На протяжении всех 23 лет независимости украинская независимость воспринималась как недоразумение, анекдот — само это слово в России обычно произносится с ироническим подтекстом. Молдавскую, таджикскую, даже белорусскую независимость русские восприняли спокойно, а украинскую не смогли, причем речь идет не об имперцах и почвенниках, а о самых широких слоях образованного класса, смотревших на Украину как на банановую республику и одновременно затаивших глубокую обиду на неразумного «младшего брата», который дерзко отринул кровное родство. Эта обида в известном стихотворении Бродского «На независимость Украины» превратилась в неподдельную ненависть:

С Богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухаи,
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
Будете вы хрипеть, царапая край матраса,
Строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Подобно Пушкину с его антипольской одой «Клеветникам России» диссидент и кумир либеральной интеллигенции Бродский здесь являет всю полноту уязвленного великодержавного сознания, которое он вывез из России вместе с памятью об имперском величии Петербурга.

Восстание рабов

И все же в ревнивом российском внимании к Украине в течение последнего года было нечто большее, нежели ностальгия по Империи. Постимперские фантомные боли переживали и Британия, и Франция, но никто из них не сравнивал себя с бывшими колониями. В случае России можно говорить о более глубоком психологическом механизме — о символической компенсации, переносе, проекции собственных комплексов и фрустрации на символическую фигуру Другого. Об этом в апреле 2014 года говорил в одном из своих последних публичных выступлений Борис Дубин:

«Это очень странный механизм, когда собственные проблемы и неспособность с ними справиться переносятся на других через барьер снижения этих других. Ведь все, что говорилось в России по поводу того, что происходит на Украине, — это же не об Украине говорилось, а о России, вот в чем все дело! Но благодаря такому ходу появляется возможность, во-первых, снять с себя груз всего этого, а во-вторых — в принципе обсуждать, хотя бы поставить эти проблемы, вывести их в область внимания. При этом сама Россия для себя остается “слепым пятном”, “отказывается” от собственного действия, “не видит” себя».

По сути, Дубин описал классическое состояние ресентимента, не употребив самого этого слова. В этике ресентиментом принято считать чувство враждебности к тому, что субъект считает причиной своих неудач (к «врагу»), бессильную зависть, сознание тщетности попыток повысить свой статус в обществе^[1]. Это продолжение комплекса неполноценности, который в качестве компенсации формирует собственную систему морали, отрицающую ценности врага и возлагающую на него вину за собственные неудачи.

Понятие ресентимента впервые было введено Фридрихом Ницше в его работе «К генеалогии морали». По мысли немецкого философа, ресентимент является определяющей характеристикой морали рабов — низшей расы, которая не способна к исторической деятельности, к изменению обстоятельств собственной жизни. Ресентимент, согласно Ницше, проявляет себя в «восстании рабов»:

«Восстание рабов в морали начинается с того, что ressentiment сам становится творческим и порождает ценности… Мораль рабов всегда нуждается для своего возникновения прежде всего в противостоящем и внешнем мире, нуждается, говоря физиологическим языком, во внешних раздражениях, чтобы вообще действовать, — ее акция исходно является реакцией»^[2] («К генеалогии морали», 1:10).

Иными словами, как выразился Яков Кротов, «ресентимент — это ненависть раба ко всему, где ему чудится свобода»^[3].

Ницше писал о ресентименте в 1887 году, но его слова по-новому зазвучали через четверть века, накануне Первой мировой, в 1912 году, когда монографию о ресентименте написал Макс Шелер, немецкий лютеранин, перешедший в католичество. Человек трагического мироощущения, покончивший с собой в 1928 году, он предчувствовал грядущие потрясения и фактически предсказал «Веймарский ресентимент» в послевоенной Германии, из которого родилась такая фигура, как неудавшийся архитектор и художник Адольф Гитлер. Гитлер (как и семинарист-неудачник Сталин) — это фигура из Достоевского, злобный и мстительный «подпольный человек», дорвавшийся до вершин власти, Смердяков на воеводстве. Не случайно в своей работе Шелер обращается к образам русской литературы:

«Ни одна литература так не переполнена ресентиментом, как молодая русская литература. Книги Достоевского, Гоголя, Толстого просто кишат героями, заряженными ресентиментом. Такое положение вещей — следствие многовекового угнетения народа самодержавием и невозможности из-за отсутствия парламента и свободы печати дать выход чувствам, возникающим под давлением авторитета»^[4].

По сути дела, Россия — страна классического ресентимента. С одной стороны, в ней век за веком воспроизводятся различные формы сословного рабства — от крепостного права до советской прописки и нынешнего корпоративного государства, причем в государственном рабстве находится не только тягловое население, но и привилегированные классы, включая дворянство, которое обязано власти титулами, поместьями и самой своей жизнью, не говоря уже о промышленном и торговом сословиях, чья собственность всегда была условна, зависима от прихотей власти. В этих условиях в обществе развивается чувство обиды, невостребованности, непризнанного таланта, появляются такие ресентиментные фигуры, как «лишний человек» и «подпольный человек», показывающий в кармане фигу Хрустальному дворцу рационального мироустройства — а от него уже рукой подать до Петруши Верховенского, до террористов, бомбистов и нечаевщины.

С другой стороны, вот уже триста с лишним лет, если отсчитывать от Петра I (или без малого пятьсот, если отсчитывать от первого столкновения России с технологиями пороховой революции при Иване IV), Россия ревниво копирует Запад, то и дело открещиваясь от этого подражательства. Феномен догоняющей модернизации и сохраняющееся отставание от лидеров глобального мира (Британии в XVIII—XIX вв. и США в XX—XXI вв.) по основным социально-экономическим показателям — благодатная почва для внешнеполитического ресентимента. Россия то видит себя в качестве Золушки, несправедливо забытой мачехой и сестрами, то представляет себя как народ-жертву, который своим телом спасает мир от гибели: от татаро-монгольского ига или от «фашистских орд».

Эту виктимность русских неоднократно подчеркивал Розанов, сравнивая их с евреями, у которых также силен комплекс народа-жертвы. Не случайно в России развита конспирология, фантазия о «мировой закулисе», которая веками плетет заговоры против нашей страны, — но все это лишь вариации на тему ресентимента, происходящего от неспособности изменить внешние обстоятельства своего существования, от невозможности догнать Запад, преодолеть собственную провинциальность. Бессилие выливается в демонизацию противника, в создание вымышленной реальности, где Россия в одиночку противостоит всему остальному миру.

Путинский ресентимент

Россия нулевых — яркий пример ресентимента, ставшего государственной политикой. Одним из главных пропагандистских мифов путинской эпохи, который начал активно раскручиваться едва ли не с первых месяцев прихода Путина к власти, стала «теория поражения» России, начиная с ламентаций о «крупнейшей геополитической катастрофе XX века», каковой был распад СССР, и заканчивая расхожим мемом о «лихих девяностых». По здравом размышлении мирный роспуск Советского Союза (в отличие, например, от взрывного распада Югославии) был не поражением России, а шансом для нее, сохранив основную территорию, население, ядерный потенциал и правопреемство от СССР, избавившись от затратного имперского балласта, совершить постиндустриальный переход, присоединиться к «золотому миллиарду» глобального Севера. Собственно, активная часть российского населения, включая всю правящую элиту и самого президента Путина, этим шансом успешно воспользовалась. Россия нулевых, оправившись от кризиса 1998 года, используя попутный ветер слабого рубля и растущих нефтяных цен, неуклонно поднималась с коленей, удваивала ВВП, вступала в ВТО, сотрудничала с США в войне с террором — но при этом для домашнего употребления тиражировался миф о геополитическом поражении, унижении и разграблении России мировым либерализмом и его ставленниками Ельциным, Гайдаром и Чубайсом.

Мысль о поражении и чувство обиды на реформаторов и на окружающий мир стали удобным оправданием для социального иммобилизма и паразитизма путинской эпохи, совпали с глубинной российской склонностью к ресентименту. Как заметил Михаил Ямпольский, «все российское общество, от Путина до последнего стрелочника, в равной мере является носителем ресентимента. Для Путина его истоком является непризнание его и России равными и уважаемыми игроками на мировой арене, для стрелочника — беспомощность перед лицом полиции, чиновников, судов и бандитов. <…> Ресентиментные фантазии власти в какой-то момент вошли в странный резонанс с ресентиментными фантазиями обывателей»^[5].

Современный российский ресентимент делится на два слоя. С одной стороны, есть умело сконструированная политтехнологами и провластными аналитиками тема «унижения» России Западом: Сергей Караганов говорит о «продолжавшейся почти четверть века ползучей военной и экономико-политической экспансии в сферы ее жизненно важных интересов, по сути — версальской политике “в бархатных перчатках”, которая порождала у значительной части элиты и населения страны чувство унижения и желание реванша»^[6]. Как представляется, происходил совершенно противоположный процесс: на протяжении 25 лет Запад пытался интегрировать Россию в свои институты, предлагая ей привилегированные условия партнерства как с НАТО, так и с ЕС, в то время как «униженная» элита спешно приобретала за нефтедоллары западную недвижимость, гражданство для своих семей и образование для своих детей. Но Россия в целом не воспользовалась открытым окном возможностей, продолжая твердить мантру про обиду и унижения и раздувая войну НАТО в Косово в 1999 году до размеров вселенской катастрофы. Операция «Союзная сила» действительно была поспешным, непродуманным и неправовым актом, но она не была направлена непосредственно против России, и уж тем более эта ошибка Запада не дает России права строить на ней свою внешнюю политику по принципу: «Западу можно, а нам нельзя?».

Внешнеполитическое мышление Владимира Путина, как следует из его «валдайской речи», произнесенной на заседании Валдайского клуба в Сочи 24 октября 2014 года, полностью вписывается в парадигму уважения и унижения:

«Помните замечательную фразу: что позволено Юпитеру, не дозволено быку. Мы не можем согласиться с такими формулировками. Может быть, быку не позволено, но хочу вам сказать, что медведь ни у кого разрешения спрашивать не будет. Вообще, он считается у нас хозяином тайги и не собирается, я знаю это точно, куда-то переезжать, в другие климатические зоны, ему там неуютно. Но тайги он своей никому не отдаст. <…>

Да, Советский Союз называли Верхней Вольтой с ракетами. Может быть, но ракет было — завались. И были такие яркие политические деятели, как Никита Хрущев, который сапогом в ООН стучал. И все в мире, прежде всего в Соединенных Штатах, в НАТО, думали: да ну его на фиг, этого Никиту и иже с ним, возьмут долбанут, ракет у них полно — лучше относиться к ним с уважением^[7].

Как следует из всего образного ряда «тайги», «медведя», «сапога» и «ракет», для российского президента важны «мужские» понятия об «уважении» и «авторитете». В этой логике Запад должного уважения не проявил, не ответил на открытость России к сотрудничеству после 11 сентября 2001 года, когда Владимир Путин первым из мировых лидеров выразил поддержку Джорджу Бушу и предложил ему глобальное партнерство в борьбе с террором. Как свидетельствует многолетний наблюдатель кремлевской жизни Игорь Юргенс, «и Путиным, и ближайшим окружением овладело чувство humilation and betrayal — унижения и предательства со стороны Запада (во всяком случае, так им представлялось)»^[8].

Точкой перелома, очевидно, была осень 2004 года: сначала теракт в Беслане, в котором президент Путин неожиданно обвинил некие необъявленные силы за спиной террористов, которые хотят урвать от России «куски пожирнее», явно имея в виду Запад^[9]. А затем была «оранжевая революция» в Украине, в которой Кремль прямо обвинил США, якобы стремящиеся ослабить Россию, оторвав от нее ключевого партнера. Упорное нежелание Путина видеть реальные силы и процессы, приведшие к Беслану и к Майдану (крах поддержанных Москвой неопатримониальных режимов на Кавказе и в Киеве), стремление все свалить на происки США — это типичный ресентимент, попытка перенести собственные неудачи на фигуру внешнего врага.

С другой стороны, существует и массовый ресентимент широких слоев населения, не сумевших адаптироваться к новой рыночной реальности, к глобальным потокам финансов, информации, образов, мигрантов, технологий и вымещающих свою обиду на российских либералах и реформаторах. Выразителем настроений этих слоев служили многие партии, от КПРФ до «Родины» и «Справедливой России», но полнее всего последние 20 лет их представляет ЛДПР Владимира Жириновского, которая очень точно сформулировала лозунг отечественного ресентимента: «За русских, за бедных!». В этом броском слогане обида русских постулируется как аксиома, никто не объясняет, почему русские бедные и чем они беднее, скажем, таджиков, молдаван и прочих попутчиков по постсоветскому транзиту. На наших глазах дискурс обиды становится доминирующим в общественном поле, превращается в особый жанр российской политики.

Обиженные и оскорбленные

В брежневские времена ходил анекдот о шестом чувстве советского человека — «чувстве глубокого удовлетворения», которое надлежало испытывать при ознакомлении с материалами очередного Пленума. Теперь, похоже, основным инстинктом постсоветского человека становится чувство противоположного свойства: обида на окружающий мир.

В публичном дискурсе существуют специальные группы, от имени которых формулируются обиды, такие, например, как ветераны. Еще в 2009 году ветераны во главе с В. И. Долгих были оскорблены вывеской кафе «Антисоветская шашлычная» и высказываниями Александра Подрабинека, который предположил, что среди возмущающихся есть чекистские палачи. Вслед за Подрабинеком ветераны обиделись на Леонида Гозмана, сравнившего СМЕРШ и СС. Похоже, что ветераны (совсем не только войны, их как раз остались единицы, а чаще всего труда, ЦК или ЧК) -- это группа особого реагирования, от имени которой удобнее всего клеймить и осуждать; они нужны во дни народных праздников и народного гнева, в иные дни календаря государство о них благополучно забывает, оставляя их наедине с нищенскими пенсиями и пособиями.

Другая группа обиженных — это «православная общественность», которая то и дело усматривает кощунство в спектаклях, от «Идеального мужа» в постановке Константина Богомолова до «Иисуса Христа — суперзвезды» в Ростове. К хору потерпевших неожиданно присоединились и силовики: охранники храма Христа Спасителя испытывали «моральные страдания» при виде перформанса Pussy Riot, а хрупкие омоновцы Болотной пугаются прилетевшего из толпы лимона и предъявляют скол зубной эмали в качестве телесного повреждения. В наши дни впору выставлять в музее не плачущего большевика, а плачущего силовика^[10].

Советские речевые практики возвращаются в активный оборот. Властью был воскрешен симулякр «возмущенной общественности», «писем трудящихся»: «Тольяттинцы выступают против памятника Солженицыну», «Новгородцы недоумевают по поводу опроса на телеканале Дождь». Это типичный феномен коллективизиции речи, создания коллективного тела с его сакраментальным «Пастернака не читал (Pussy Riot не видел), но возмущен». Это общинное тело, говорящее устами ветеранов, охранников, «Уралвагонзавода», лояльных деятелей культуры, партактивов «Единой России» и дрессированных журналистов на прямых линиях. Появляется целый класс профессиональных обиженных, которые под видом «гласа народа» транслируют волю «хозяев дискурса» и по сути своей являются эффективным инструментом репрессий, всепроникающей цензуры коллективного бессознательного^[11].

Насаждая дискурс обиды, власть фактически производит зачистку местности руками общественности; подобно вирусу ресентимент самовоспроизводится в обществе и порождает новые запреты, табуированные темы и группы обиженных граждан. Формально режим ни при чем, он лишь законодательно оформляет «волю народа», выраженную в разного рода истериках, доносах и коллективных письмах — но по сути он эту волю конструирует и ею же манипулирует^[12].

Марш проигравших

Из подростковых комплексов власти, детского разочарования элиты в Западе и социального инфантилизма населения родился миф об украинском фашизме. Ресентимент требовал объекта для символической мести: за двадцать лет шельмования условный «гайдарочубайс» уже приелся, Болотная была разгромлена, Америка, казалось, далеко, и тут случился Майдан. Украина во второй раз за десять лет посмела ослушаться старшего брата и попыталась выбраться из патерналистской парадигмы на путь буржуазно-демократической революции и европейского развития. Ответом стал консолидированный российский ресентимент, в котором слились неудовлетворенные амбиции Кремля и ревность «старшего брата». Украина была объявлена предателем, и это предательство казалось тем более обидным, что украинцы считались своими по крови, ближайшими в славянской семье. В теме украинского предательства явственно слышны отголоски веймарского ресентимента и теории Dolchstoss, еврейского «удара в спину», которая была популярной в Германии 1920—1930-х годов.

Изобретение украинского фашизма — дьявольский триумф политтехнологов, которым удалось создать миф о «бандеровцах», «карателях» и «правосеках» и внушить его власти и пресловутым 96 % населения посредством телевидения. На весь 2014 год Россия, включая президента Путина, переехала жить в телевизор, в бесконечный сериал, в параллельную реальность, где по Киеву маршировали фашисты, каратели сбивали малайзийский «боинг» и распинали мальчика в Славянске, а Запад спонсировал Майдан, планировал принять Украину в НАТО и разместить корабли Шестого флота в Севастополе.

Характерно использование российской пропагандой образа фашизма как синонима абсолютного, финального, зла, окончательного расчеловечивания противника. Фашизм в российском дискурсе обладает универсальной ценностью Другого, вся новейшая российская идентичность построена на идеологеме победы над нацизмом. Происходит онтологизация конфликта с Украиной как борьбы абсолютного добра с абсолютным злом.

И здесь ресентимент, согласно Ницше, создает свою собственную систему ценностей, «мораль рабов», которая говорит «нет» внешнему, иному, не-себе. Михаил Ямпольский вспоминает французского политического философа Этьена Балибара, который называл ресентимент «антиполитикой»: «антиполитика — не просто результат кризиса государственности, но и продукт ницшевского ресентимента, укорененного в неспособности позитивно действовать. Мы всюду имеем, как считал Ницше, лишь чистую негативность, реакцию на сопротивление внешнего мира»^[13].

Война России в Украине — пример антиполитики, чистого негативизма, основанного на чувстве собственной ущербности, компенсация комплекса неполноценности элиты по отношению к Западу и населения — по отношению к обстоятельствам собственной жизни. Власть не может изменить роль России на международной арене при помощи «мягкой силы», качественного экономического роста, добиться уважения и признания партнеров. Подавляющее большинство населения, запертое в рамках восстановленной Путиным сословной системы, также не в силах выйти за пределы государственного патернализма (по сути, сословного рабства) и социального паразитизма, синдрома выученной беспомощности. Символической компенсацией стало создание вымышленного врага в лице Украины и вымышленных побед — аннексии Крыма и создания пиратских республик Донецка и Луганска. Но по сути «Крымнаш» и фактическое отторжение Юго-Востока Украины стали «маршем проигравших». Это последний парад сил, потерпевших историческое поражение в борьбе с глобализацией. Они проиграли в столкновении с открытым обществом и с мобилизацией горожан, с интернетом и Евросоюзом, с современным искусством и финансовыми рынками, с «мягкой силой» и сложными структурами. Крымский ресентимент — это контракт власти с критической массой дезадаптантов, это апология слабости, защитная реакция уходящей натуры, исторический тупик.

Ирония ситуации еще и в том, что выдуманные ресентиментные обиды становятся реальностью. Россия так усердно взывала духов конфронтации, что в итоге получила санкции, которые еще только начинают сказываться на экономике и уровне жизни. Отечественные геополитики так красочно пугали нас сказками о расширении НАТО на Украину, что своей параноидной политикой в итоге превратили Украину в недружественную страну и добились решений НАТО о расширении военного присутствия и постоянном базировании в странах Балтии. А Путин так долго и демонстративно обижался на Запад, что тот, наконец, ответил ему взаимностью, изолировав российского президента на саммите в Брисбене. Ресентимент — это замкнутый круг, порождающий враждебное окружение: на обиженных воду возят.

В перспективе неизбежно столкновение России с реальностью, исцеление от пустых амбиций, придуманных обид и комплекса неполноценности, примирение со статусом страны средних доходов и средних возможностей (a mediocre state, как обрисовал ее перспективы в недавней статье сэр Роберт Скидельский), понимание того, что нет никакой глобальной войны с Западом за ресурсы, а есть лишь желание Запада видеть Россию стабильной и неагрессивной, пусть даже и с авторитарным правительством. Остается только надеяться, что излечение России от постсоветского ресентимента не окажется столько же мучительным и кровавым, как исцеление от веймарского ресентимента для Германии.