Оскорбление и смежные понятия в современном русском языке

Давно прошли те времена, когда писатели жаловались, что в русском языке недостает слов, которыми можно было бы говорить о чувствах, когда Пушкин сетовал, мол, «даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны». С тех пор все переменилось: русская лексика, описывающая чувства, теперь весьма обширна, а некоторые части эмоциональной палитры настолько русским языком освоены, что как будто даже и провоцируют: сама необходимость выбрать подходящее слово заставляет погрузиться в размышления о составе эмоции.

Оскорбление — травма, нанесенная достоинству, самоуважению, чести человека. Русский язык очень «щепетилен» — он располагает богатейшими возможностями для описания разного рода моральных травм. Он проводит тонкие различия между обидой, оскорблением, унижением. Он отличает издевательство от глумления. Он тщательно классифицирует травматичные ситуации, которых следует избегать, — тут есть целая серия слов от невместно до западло.

Неудивительно, что мы так легко впадаем в «обиженный» дискурс: нас не уважают, оскорбляют, обидеть норовят, а вот ужо мы им покажем (сейчас этот тоскливый дискурс стал пугающе актуальным), у нас на этот случай и лексика прекрасно разработана. Конечно, можно сказать, что все наоборот, — это народная ментальность, как ее ни понимать, отражается в языке. Ну, как оно там в голове народа устроено и каким образом всяческие культурные скрипты и когнитивные структуры складываются — пусть разбираются другие науки, но в любом случае ясно, что трансляция культурных стереотипов и эмоциональных матриц происходит в значительной степени при помощи усвоения слов языка с их значениями.

Поэтому очень полезно представлять себе, что у нас вообще есть на эту тему в языке и что за матрица овладевает нами, когда мы просто разговариваем и просто читаем.

Надо сказать, что лингвисты многократно обращались к изучению этой лексики^[1]. В частности, оскорблению и унижению специально посвящены основательные работы А. В. Санникова^[2]; лексика «щепетильности», в особенности та, что имеет отношение к обиде, рассматривается в проницательной статье Анны А. Зализняк^[3].

Слова обида, обидеться, обидеть, обижен, обиженный, обидно и обидный, обижаться, обидчивый имеют немного разные значения, и почти все они при этом многозначны. Анна Зализняк показывает, что обида — это довольно специфическое, труднопереводимое слово (в европейских языках ему соответствуют в основном слова, по смыслу близкие либо к оскорбить, либо к ранить).

В работе Санникова в центре внимания находятся понятия достоинства и чести, которые он называет атрибутами личности. Основная идея унижения состоит в том, что оно наносит травму достоинству, оскорбление же травмирует честь. В работе очень подробно рассмотрены слова оскорбить, оскорбление, оскорбительный и т. п. в их разных значениях и употреблениях, а также слова унижать, унижение и т. п.

Так, Анна Зализняк пишет о разнице между обидой и оскорблением: «Оскорбление возникает тогда, когда задета наша честь, обида — когда задето чувство. <…> В оскорблении участвуют социальные факторы, в обиде — индивидуальные; множество оскорбительных высказываний является частью культурного текста данного социума, между тем множество обидных высказываний нельзя исчислить»^[4].

При этом, как отмечает А. Санников, «оскорбление может быть вещью субъективной: слова оскорблять и оскорбление могут использоваться для интерпретации каких-то действий как намеренно направленных на то, чтобы задеть честь объекта. На этот смысл указывает целый ряд выражений: счесть что-л. оскорблением; счесть себя оскорбленным; увидеть в чем-л. оскорбление; воспринять что-л. как (личное) оскорбление. На этот же смысл указывает и сочетание оскорбительный смысл (его слов <ее улыбки, этого жеста>). Ср. также: Ваши слова следует понимать как оскорбление? В его подчеркнутой вежливости было что-то оскорбительное»^[5].

Итак, понятие оскорбления предполагает наличие некоторого авторитетного для определенной социальной группы свода норм и правил. По-русски есть слова неприлично, неудобно, неловко, не пристало, зазорно, не подобает, не комильфо или — как у Ходасевича — невместно (Кто счастлив честною женой, / К блуднице в дверь не постучится. / Кто прав последней правотой, / За справедливостью пустой / Тому невместно волочиться). Все эти слова подразумевают примерно одно и то же, но за каждым стоит свой неформальный кодекс. Это не всегда кодекс чести. В этом отношении очень показательно слово западло, пришедшее из блатного жаргона и довольно популярное сейчас. Тут просматривается некоторый аналог понятия чести — с той оговоркой, что честь есть у более или менее свободного человека, а представление о западло — напротив, у человека в условиях максимальной несвободы. Это система жестких внутренних запретов, и существенно, что она может быть сильнее запретов внешних. Причем это ограничения не нравственные, ибо нравственность пластична и в экстремальных условиях может подвести, а заведомые. «Понятия», будучи очень жестким кодексом, так же легко сочетаются с идеей оскорбления, как, скажем, представления об офицерской или дворянской чести.

Тут любопытно, что и «благородное» невместно, и «низкое» западло пришли к нам из польского. Только первое звучит несколько шляхетски, а второе — совсем наоборот. Это и понятно. Представления о личном достоинстве, о самоуважении как высшей ценности очень естественно связываются в русской культуре с Польшей, «польским гонором» (в силу вполне очевидных исторических причин). Кстати, и популярное слово быдло, выражающее крайнюю степень социального высокомерия, из того же источника.

Но вернемся к слову оскорбление. Кажется, стоит попытаться еще уточнить различия между оскорблением, обидой и унижением.

Итак, в предельном случае оскорбление связано с определенным кодексом и может быть элементом своеобразного ритуала. Честь может быть затронута каким-то совершенно условным действием, которое в соответствии с правилами нельзя позволять, хотя оно и не обязательно затрагивает эмоции. Можно сказать: Считайте, что я дал вам пощечину, задев тем самым честь человека. Однако не всегда это так. Ущерб, нанесенный чести, вполне может привести человека в отчаянье, как лермонтовского Звездича: О, где ты, честь моя!.. отдайте это слово, Отдайте мне его — и я у ваших ног, Да в вас нет ничего святого, Вы человек иль демон? И чаще всего оскорбление не в меньшей степени затрагивает наши чувства, чем обида или унижение.

Но между этими словами есть и еще некоторые различия.

Обидеть можно совсем маленького ребенка, например, отняв у него игрушку или не купив мороженое. Унизить вряд ли можно совсем малыша, который еще плохо себя сознает. А ребенка чуть постарше могут и унизить, однако вряд ли оскорбить. Чтобы почувствовать себя оскорбленным, человек должен быть уже более или менее сформировавшейся личностью.

В состав эмоции обиды входит ощущение несправедливости по отношению к себе и чувство жалости к себе (обе идеи как составляющие обиды отмечаются в цитированной статье Анны Зализняк). Такие чувства доступны и маленькому ребенку: разумеется, он едва ли может объяснить, что ему что-то кажется несправедливым, но может иметь смутное ощущение, которое можно сформулировать как: Так нечестно! И конечно, он может жалеть себя.

Если в обиде может быть даже какая-то сладость, если ею обыкновенный, нормальный человек иной раз может упиваться, то унижение — это очень неприятное чувство. Получать от него удовольствие — некоторое отступление от нормы, это может только изломанный человек с весьма специфическими вкусами. Унижение предполагает, что покушаются на самоуважение человека, его достоинство (об этом подробно пишет Андрей Санников). Можно только еще подчеркнуть, что в унижении есть некий элемент психологического насилия, человека как бы нагибают к земле. Унижает всегда сильный слабого, который не может сопротивляться (в то время как оскорбить или обидеть можно и более сильного). Предельный случай унижения — это так называемое опускание (сексуальное насилие) в тюрьме, после которого мужчина полностью лишается права на уважение, становится неприкасаемым (остальные боятся зашквариться, случайно вступив с ним в контакт). Разумеется, это крайний случай. Но и в том случае, когда унижают через символическое насилие — например, демонстративно указывая, что у юноши не хватит денег, чтобы заплатить за девушку в кафе, — человека лишают самоуважения. Оскорбить или обидеть человека можно, в частности, заподозрив его в дурном поступке, из-за которого человека могут возненавидеть (например, что он кого-то избил или ограбил). Унизить же человека можно только чем-то, что вызывает неуважение, презрение, брезгливость, но не ненависть или возмущение.

Здесь, пожалуй, стоит высказать одно попутное соображение. Как можно заметить, в словах оскорбить, унизить, обидеть заложены вполне понятные образы. О-скорб-ить — просто огорчить, причинить страдание, обидеть — об-видеть^[6], то есть обойти взглядом, не заметить. Кстати, идея взгляда есть и в слове презирать, и в других обозначениях чувств: и в слове ненавидеть, и в оборотах видеть не могу, глаза б мои не смотрели (как сейчас бы сказали, хочу это развидеть), а из положительных — в слове ненаглядный. Ну и в слове унизить есть понятная идея приближения к полу, к земле — та же, что в опустить. Важно, однако, подчеркнуть, что внутренняя форма и этимология являются лишь отправной точкой семантического развития слова. Те смысловые тонкости, о которых шла речь выше, никак невозможно вывести из происхождения слов. Достаточно сравнить слово унизить, которое только что было разобрано, и слово принизить. Разумеется, в последнем совершенно нет ни указания на психологическое насилие, ни идеи утраты достоинства и самоуважения.

Теперь обратимся к оскорблению. Оскорбление, подобно унижению, покушается на самооценку человека. Надо, впрочем, заметить, что тут есть существенное различие. Если человека унизили или обидели — это значит, что его самоуважение уже пострадало. Если же его оскорбили — то этот эффект не достигается автоматически. Все зависит от его реакции: этого может и не произойти, если он даст достойный отпор (например, вызовет оскорбителя на дуэль или уничтожит его едким и остроумным ответом).

Как уже было сказано, оскорбление не всегда травмирует именно честь человека, но всегда задевает нечто сущностное, глубинное, важное для него. Оскорбление включает понятие ценности. Не любая сказанная человеку гадость, не любое отрицательно-оценочное высказывание будет для человека оскорбительным — а только такое, острие которого попадает в заветное: Слова Павла Алексеевича о её женской неполноценности сидели занозой в душе Елены. <…> Он тоже был несказанно оскорблён: Елена своими словами как будто лишила его отцовства (Людмила Улицкая. Казус Кукоцкого, 2000); Рилю [Арцимович] обрадовался особо, когда же подошёл к Зубру, сказал: “Да, да, слышал, но извините…” ― и руку подать отказался. Так Зубр и остался с протянутой рукой. Это была одна из самых позорных минут в его жизни. Он был публично оскорблён, обесчещен и не мог ничем защитить себя. Он замер, как бык на корриде, когда шпага матадора входит в загривок между лопатками, сталь достаёт сердце, наступает момент истины, озаряющий зазор между жизнью и смертью… (Даниил Гранин. Зубр, 1987)^[7].

Похожий смысловой компонент есть в еще одном русском глаголе — глумиться. Например, издеваться или насмехаться над человеком можно, используя любой повод, даже самый незначительный, лишь бы многократным повторением вывести человека из равновесия. Для глумления же подходит не любой повод: глумятся над тем, что человеку важно и дорого, что он бережно хранит в своей душе: Кораблик медленно устремился на середину реки, а парни, побросав палки, принялись наблюдать за малышом, смакуя его отчаяние, и, дабы извлечь из ситуации максимум приятности, еще и глумились над ним, обещая тотчас же достать кораблик, но не трогались с места, восторгаясь достоинствами уплывающего ребячьего сокровища и соболезнуя рыдающему его владельцу (Юрий Вяземский. Шут, 1982); Не надоело ли вам <…> только и делать, что презирать меня, черт вас возьми, и глумиться над моей к вам любовью! (Булат Окуджава. Путешествие дилетантов, 1971—1977); Хотя многолетнее глумление критиков над литературными попытками Репина и помешало ему развернуть во всю ширь свой писательский дар, но влечение к писательству было у него так велико, что смолоду и до старости почти ежедневно весь свой короткий досуг отдавал он писанию писем (К. И. Чуковский. Репин-писатель, 1930—1950).

Стоит отметить, что в отличие от таких слов, как кощунство или святотатство, где идея покушения на то, что человеку дорого, выражена прямо, в словах оскорблять и глумиться она спрятана.

Итак, мы увидели, что слова оскорблять, оскорбление имеют чрезвычайно сложное значение, тесно связанное с самыми разными аспектами ситуации и особенностями ее участников.

Однако это слово используется в юридических текстах. Разумеется, в этом случае оно употребляется в значении более узком. Несколько лет назад я уже обсуждала смысл понятия оскорбления в УК — в связи с известным скандалом вокруг иска журналистки Ирины Ароян к певцу Филиппу Киркорову^[8].

До недавнего времени в УК РФ существовала статья 130 «Оскорбление». Понятие «оскорбление» было в ней определено, и именно этим определением, согласно общим нормам права, нужно было руководствоваться: «Оскорбление, то есть унижение чести и достоинства другого лица, выраженное в неприличной форме». Иными словами, оскорбление как уголовное преступление имело два признака: во-первых, высказывание самим своим содержанием должно унижать честь и достоинство другого лица и, во-вторых, должно иметь неприличную форму. Не все, что звучит оскорбительно, является оскорблением, подпадающим под статью 130 УК. Если меня спросят: «Ты диссертацию сама писала или нанимала кого-нибудь?» — я сочту такой вопрос оскорбительным, но только в бытовом, а не в юридическом смысле.

Неприличную форму высказываний разумно определять на основании следующих признаков. Форма высказывания неприлична, если там употребляются бранные, в особенности матерные слова и выражения, а также иная обсценная лексика (слова, фонетически близкие к матерным и отсылающие к ним, некоторые слова тюремного жаргона, иные стилистически сниженные слова негативно-оценочной семантики). В словарях такие слова отмечаются как бранные, обсценные, неприличные, непристойные. Публичное использование такого слова — это сквернословие. Кроме того, неприличны по форме высказывания, где негативная оценка человека выражается со ссылкой на интимную сферу (половые органы, сексуальные отношения, физиологические отправления и т. п.^[9]), даже если эта ссылка делается без бранных слов^[10]. Так, слово бл*дь имеет два режима употребления — полнозначный и междометный. В первом случае это существительное, которое может иметь следующие значения: ‘проститутка’, ‘развратная женщина’ или просто ‘безнравственная, недостойная женщина или непорядочный, беспринципный человек, независимо от пола’. Если человека называют бл*дью, все равно, в прямом или переносном смысле, то это в смысле статьи 130 УК — оскорбление, поскольку это слово а) указывает на аморальное поведение и б) непристойно.

При междометном употреблении слово бл*дь выражает чувства говорящего, чаще всего такие, как раздражение или досада, но нередко и другие — удивление, даже радость и т. д. Ср.: Ну, бл*дь, что за погода! Устал, бл*дь, как собака. В таком случае слово бл*дь не относится к собеседнику или какому-либо другому человеку. Кстати, в последнее время многие люди предпочитают различать существительное и междометие орфографически и пишут в междометном употреблении бл*ть.

В обоих случаях данное слово является нецензурным, а высказывания с ним неприличны по форме, но при междометном употреблении слова не относится к конкретному лицу, то есть не может рассматриваться как оскорбление (хотя в бытовом смысле кто-нибудь может сказать, что для него оскорбителен сам факт сквернословия в его присутствии).

Конечно, на то, насколько оскорбительным окажется высказывание, влияют многие факторы. Иной раз провести границу не так просто. Однажды нас порадовал премьер-министр Дмитрий Медведев — после интервью тележурналистам 7 декабря 2012 года он назвал козлами следователей по «болотному делу», которые пришли с обыском к режиссеру Павлу Костомарову в семь утра. Видеозапись разговора опубликовал телеканал Russia Today. Был большой скандал, Следственный комитет был, мягко говоря, недоволен. Интересно, что тут перед нами чисто стилистический конфликт. Дело в том, что слово козел (в качестве бранного) — очень трудное слово. У него два режима употребления — так сказать, безобидный и обидный, вернее, оскорбительный. Безобидно козлами ругаются дети в школе, барышни, студенты. Но для человека, связанного с культурой зоны и лагеря, козел — это смертельно. Не зря же появилось выражение за козла ответишь. Медведев, видно, в сердцах выразился так, как это делают студенты, — то есть в «хорошем смысле». Просто пожурил следователей. Но для мужиков из СК это слово, боюсь, звучит несколько иначе: они как-то к уголовному миру ближе. И что им делать теперь?

Аналогичный случай конфликта культурных кодов описан в старом романе А. Марининой «Убийца поневоле»:

— Придется извиняться, Артем. «Козлами» на зоне «опущенных» называют.

— Кого называют? — не понял Резников.

— Тех, кого насильно «опустили». В смысле изнасиловали. Это очень серьезное оскорбление. Сурик теперь должен либо согласиться, если это правда, либо смыть обиду кровью. Третьего не дано. Ты же не хочешь, чтобы он кровью доказывал, что ты не прав, верно? Твоей, между прочим, кровью, — деловито пояснил Ерохин, дожевывая шашлык и отодвигая тарелку.

— Ну и порядочки у вас, — покачал головой Артем, слегка поморщившись от боли в обожженной руке. — Но здесь же не зона все-таки…

— Вот именно, — кивнул Игорь. — Поэтому Сурик готов снять конфликт, если ты всего лишь извинишься.

Вернулся Сурик, молча положил перед Игорем сложенный листок бумаги и так же молча уселся на свое место, выжидающе глядя на Резникова своими ясными глазами.

— Извини, Сурен Шаликоевич, — примирительно сказал Артем. — Я сказал это по глупости, без злого умысла, обидеть тебя не хотел. Игорь мне объяснил, что я нанес тебе страшное оскорбление, и я беру свои слова назад. Еще раз прошу прощения.

Ср. похожий пример: Рецидивист послал его, не останавливаясь. “Козёл!” — прицельно оскорбил его Клёкотов. Рецидивист мгновенно дал задний ход, направился к Клёкотову, чтоб убить его за страшное оскорбление, но не успел сообразить, что к чему, как был схвачен, связан по рукам и ногам (Алексей Слаповский. Гибель гитариста, 1994—1995).

Теперь же трактовка оскорбления в законе изменилась. В ходе «медведевской» гуманизации Федеральным законом от 7 декабря 2011 года № 420-ФЗ «О внесении изменений в Уголовный кодекс Российской Федерации и отдельные акты Российской Федерации» преступления, предусмотренные статьями 129 и 130 УК РФ, были декриминализованы и включены в разряд административных правонарушений, предусмотренных статьей 5.60 «Клевета» и 5.61 «Оскорбление» Кодекса Российской Федерации об административных правонарушениях (далее — КоАП РФ). Ну, «Клевету» потом вернули в УК, а «Оскорбление» — пока нет: оно в прежней формулировке теперь живет в КоАП РФ.

Интересно, однако, другое. В УК осталась статья 319 «Оскорбление представителя власти» (публичное оскорбление представителя власти при исполнении им своих должностных обязанностей или в связи с их исполнением). И вот как же нам понимать здесь слово оскорбление? Определение, которое давало хоть мало-мальски объективные критерии, ушло из УК вместе со статьей «Оскорбление». Теперь никаких указаний насчет неприличной формы как конституирующего признака оскорбления в УК нет. И как знать, в чем иной нежный и трепетный чиновник может усмотреть для себя оскорбление? Может, его честь пострадает просто от того, что кто-то его обсуждает, критикует, а не только воспевает? Что вообще всуе поминает его имя? К слову, вот например, чиновники повадились в последнее время подавать иски по поводу нарушения «права на имя» из-за того, что в публикации их назвали просто по фамилии. Что уж тут говорить об оскорблении.

Еще хуже обстоит дело с модой на защиту оскорбленных чувств. Так, 26 июня 2013 года одобрен Советом Федерации закон, по которому статья 148 УК РФ выглядит так:

Статья 148. Нарушение права на свободу совести и вероисповеданий

1. Публичные действия, выражающие явное неуважение к обществу и совершенные в целях оскорбления религиозных чувств верующих, — наказываются… и т. д.^[11]

При этом защитники религиозных чувств всегда подчеркивают, что, мол, так было и в России, которую мы потеряли. Между тем тут есть одна тонкость лингвистического свойства. В дореволюционной России бытовала преимущественно формулировка: оскорбление религиозного чувства — в единственном числе. Так, у Брокгауза и Ефрона читаем: «Святотатство <…> — имущественное посягательство, направленное на священные или освященные предметы, заключает в себе два момента: корыстную цель <…> и оскорбление религиозного чувства верующих». Сейчас же резко преобладает форма множественного числа — религиозные чувства. Обращение к Национальному корпусу русского языка (ruscorpora.ru) показывает, что статистически это изменение прослеживается абсолютно четко.

Категория числа у существительных устроена весьма нетривиально. Это только в самых простых случаях формы единственного и множественного числа соотносятся как один — более одного (стул — стулья). В иных же случаях все не так очевидно. Так, если речь идет не о легко считаемых предметах, то может иметься только одна числовая форма, все равно какая. Например, сметана всегда в форме единственного числа, а сливки — множественного. Но разницы, в общем-то, никакой. Да в диалектах часто можно услышать не сливки, а сливок — в единственном числе.

Или, скажем, неприятность и неприятности скорее всего различаются не тем, что неприятность одна, а неприятностей непременно много. Дело в другом. Если сказать: У меня неприятность, собеседник будет смотреть на вас выжидательно, готовый сочувственно выслушать рассказ о ваших злоключениях. Если же сказать: У меня неприятности, то продолжение уже не обязательно. Человек может таким образом просто пояснять, почему опоздал на работу или не пойдет на банкет. С другой стороны, продолжением фразы У меня неприятности может служить и указание всего на одну неприятность, а не только на целый перечень. У меня неприятности: компьютер сломался. Просто неприятность здесь — это что-то конкретное, неприятности же — нечто неопределенное, что человек не обязательно должен конкретизировать. Или вот сравним фразы: Какой у тебя план? и Какие у тебя планы? Если я спрашиваю: Какой у тебя план? — я исхожу из того, что у собеседника есть в голове последовательность предполагаемых действий, и хочу выяснить, что это за последовательность. Если же я спрашиваю: Какие у тебя планы? — я интересуюсь видами собеседника на будущее в самом общем виде, никаких предварительных гипотез у меня нет: Какие у тебя планы? Может, сходим куда-нибудь?

Теперь вернемся к религиозным чувствам. Многим людям эта формулировка кажется немного странной: сколько же, мол, религиозных чувств у человека? Некоторые даже говорят, что защита религиозных чувств — это как защита честей и достоинств. Однако множественное число чувства выражает здесь не идею множественности, а скорее идею неопределенности, как в примерах с неприятностями и планами. Грубо говоря, оскорбить религиозное чувство — значит оскорбить человека в его вере. Точнее, религиозное чувство — это не совсем вера, а эмоциональное переживание веры или эмоциональная составляющая веры. Если же говорится, что человек оскорблен в религиозных чувствах (во множественном числе), это может указывать на очень широкий и неопределенный спектр эмоций. Например, человеку помешали испытывать умиление или усомнились в его моральном превосходстве над иноверцами. Или, скажем, поколебали его вековые предрассудки и суеверия, в которых он, может быть, не так уж глубоко отдавал себе отчет, но которые придавали его жизни простоту и устойчивость.

Вот, например, что пишет о религиозном чувстве философ Владимир Соловьев: Если там, среди представителей просвещения, остаток религиозного чувства заставлял его бледнеть от богохульств передового литератора, то тут, в мёртвом доме, это чувство должно было воскреснуть и обновиться под впечатлением смиренной и благочестивой веры каторжников^[12].

Весьма показательная история с религиозным чувством произошла в России в начале прошлого века. Великий князь Константин Константинович Романов был, как известно, литератором, подписывавшим свои сочинения К. Р. И вот его драма «Царь иудейский» была запрещена к представлению на театре. По этому поводу есть совершенно замечательное письмо архиепископа Сергия (Страгородского) от 28 июля 1912 года. Автор пишет: «Вашему Императорскому Высочеству благоугодно было почтить меня письмом по вопросу о разрешении к сценической постановке драмы “Царь Иудейский”. Святейший Синод обсудил этот вопрос, пришел к заключению, что драма <…> излагает события, которых она касается, с соблюдением верности евангельскому повествованию и, проникнутая благоговейною настроенностью, может вызвать в душе верующего <…> много высоких, чистых переживаний, способных укрепить его веру и любовь к Пострадавшему за спасение мира». Далее говорится о том, что в виде театральной постановки драма произведет на душу зрителя еще более благотворное влияние, однако намного большим будет вред, ибо драма, «отданная на современные театральные подмостки <…> утратит свой возвышенный духовный характер, превратившись в обычное театральное лицедейство, при котором главный интерес не в содержании, а в том, насколько искусно играет тот или другой актер. Но если религиозное чувство оскорбляется так называемым театральным чтением и пением в церкви, то тем более оно должно будет возмущаться, когда наивысший предмет его благоговения сделается Материалом для сценических опытов заведомых профессиональных лицедеев»^[13]. И далее есть еще примечательная формулировка: щадя религиозную совесть зрителя. Какой бы странной ни казалась эта логика многим современным людям, особенно с детства привыкшим к прекрасной рок-опере Jesus Christ Superstar и ее мелодиям, но по крайней мере здесь вполне ясно изложено, каким именно образом пострадает религиозное чувство: зритель будет развлекаться, отвлекаться, собственно религиозное переживание будет перебиваться переживанием эстетическим.

Что же касается представления об оскорблении религиозных чувств, с которым мы сталкиваемся сейчас, боюсь, едва ли кто-то сможет столь же четко очертить круг этих чувств и тех вещей, которые их могут оскорбить. Вообще, похоже, что чувства наши становятся все более ранимыми, что нами вообще овладевает мания обидчивости. И куда еще заведет воспаленная законотворческая мысль, остается только гадать.