Сапоги Филиппа де Коммина: археология оскорбления

Мария Неклюдова

Сапоги филиппа де коммина: археология оскорбления

В одном из эпизодов «Квентина Дорварда» (1823) Вальтер Скотт рисует встречу между французским королем Людовиком XI и Филиппом де Коммином, тогда еще приближенным герцога Бургундского. В обманчиво доверительном разговоре Людовик, стремясь нащупать слабости собеседника, сокрушается о тяготах службы герцогу:

Карл Бургундский недостоин вашей привязанности. Тот, кто оскорбляет и бьет своих советников, тот, кто награждает мудрейшего и преданнейшего из них позорным именем «Обутая башка»...

Не подозревавший о существовании клички Коммин не может сдержать негодования. Людовик объясняет, что поводом к ее появлению стало происшествие, подробности которого ему поведал сам Карл:

Вы, сэр Филипп де Коммин, были на охоте с вашим господином, герцогом Бургундским; по возвращении он, спешившись, потребовал, чтобы вы сняли с него сапоги. Заметив, вероятно, по вашему выражению лица, что такое пренебрежительное обращение вызвало у вас естественное недовольство, он повелел вам сесть и оказал вам ту же услугу, которую только что от вас принял. Но, оскорбленный тем, что вы поняли его буквально, он, едва сняв с вас один сапог, начал жестоко бить им вас по голове, пока не пошла кровь, негодуя на наглость подданного, который позволил себе принять такую услугу из рук своего государя. С тех пор он и его любимый шут Ле Глорье взяли в привычку величать вас нелепым и издевательским прозвищем «Обутая башка», что служит герцогу привычным предметом для острот.

Коммин не отрицает, что такая сцена действительно имела место, но пытается преуменьшить ее значение, ссылаясь на склонность герцога к потасовкам и другим грубым забавам. Однако, замечает повествователь, «глубокая обида на своего господина впоследствии побудит оскорбленного придворного перейти на службу к Людовику»^[1].

На первый взгляд выстраиваемая Скоттом причинно-следственная цепочка кажется безукоризненной: обращаясь с дворянином как с лакеем, Карл Смелый нарушает его «естественные» права и наносит ему тяжкое оскорбление, приводящее к серьезным политическим последствиям. Но в чем суть этого оскорбления? Судя по последовательности изложения, поводом для обиды становится не избиение сапогом, а дурацкое прозвище. Значит ли это, что тайные побои лучше словесного, но публичного унижения? Искусственность ситуации оборачивается повествовательной неловкостью, поскольку Людовик описывает своему собеседнику происшествие, в котором тот участвовал^[2]. Конечно, можно сказать, что «так было на самом деле», но Скотт берет на себя труд это опровергнуть. В более позднем издании романа, снабженном авторскими комментариями, он пояснял:

Эта история более грубо и менее правдоподобно рассказывается в мемуарах той эпохи, где утверждается, что Коммин, наперекор свойственной ему рассудительности, попросил Карла Бургундского снять с него сапоги, хотя между ними не существовало привычки к фамильярному обращению, объяснявшей бы подобную вольность. Я попытался привести этот анекдот в большее соответствие с известным умом и благоразумием знаменитого автора^[3].

Итак, скандал с сапогами не был придуман Скоттом. Но исторические источники считали зачинщиком его Коммина, который дерзкой выходкой оскорбил своего государя и был наказан. Такая коллизия показалась неправдоподобной романисту начала XIX столетия, и он переложил вину на Карла. Тогда ему понадобилось объяснить, почему несправедливо обиженный придворный сразу же не оставил службы у герцога. Напомним, что действие «Квентина Дорварда» относится к 1468 году, а Коммин покинул бургундский двор только в 1472 году, то есть между предполагаемыми побоями и его переходом на сторону французского короля прошло несколько лет — не менее пяти-шести, если верить пресловутым «мемуарам» (о них ниже), которые относят этот эпизод к периоду правления Филиппа Доброго (ум. в 1467). По-видимому, отсюда возникает дополнительная история с кличкой, которая позволяет свести временную дистанцию к четырем годам и сделать оскорбление более опосредованным, не требующим немедленной реакции.

Вальтер Скотт был не первым писателем, взявшимся за переработку этого анекдота. Более чем за сто лет до него французская романистка мадмуазель де Ла Форс опубликовала «Тайную историю Бургундии» (1694). Книга пользовалась успехом на протяжении всего XVIII столетия, и в начале XIX века франкоязычный читатель еще вспоминал о ней в связи с общеевропейским увлечением сочинениями «автора “Уэверли”»^[4]. Действие романа мадмуазель де Ла Форс начинается в середине 1460-х годов, вскоре после женитьбы Карла Смелого на Маргарите Йоркской. На первых его страницах присутствует и Филипп де Коммин, который, однако, внезапно оставляет бургундский двор. Один из протагонистов сталкивается с ним по дороге во Францию и расспрашивает о причинах отъезда. Далее следует рассказ Коммина — вставная новелла, где повествование ведется от первого лица. Как выясняется, его сердце принадлежит добродетельной герцогине Бургундской, которая не удостаивает его вниманием. Как-то раз во время охоты Коммин отстал от свиты герцога и, вернувшись в замок позже остальных, узнал, что герцогиня больна, у нее «ужасные колики». Он бросился в ее покои, где уже находился Карл, который, несмотря на полное равнодушие к своей супруге, был крайне ревнив, а потому, услышав голос Коммина, спрятался за изголовьем кровати:

Я вошел, даже не сняв сапог, и приблизился к постели герцогини. Она столь переменилась, что меня это совершенно растрогало: «Увы, — воскликнул я, — вы страдаете, а несчастный Коммин об этом даже не подозревал! и его презренное сердце ничего ему не подсказало!». Герцогиня меня не слушала, ее мучения были слишком велики, и время от времени она испускала такие жалобные стоны, что я не мог их выносить; они пронзали мне душу, и то ли от неожиданности, то ли из-за разгоряченности охотой, или же в силу других естественных причин я ощутил, что теряю сознание, и без чувств упал на постель герцогини. Герцог в ярости вышел из своего укрытия и решил воспользоваться этим моментом как предлогом для оскорбления, которое вывело бы меня из себя и заставило бы поступить так, как он того хотел. Вокруг герцогини были лишь лекари и ее дамы; кто-то из них кинулся ко мне и плеснул в лицо водой, меж тем как герцог за ноги стащил меня с постели своей жены, причем с такой силой, что мои сапоги остались у него в руках. Он сдернул их совсем и с бранью бросил мне в лицо, понося за дерзкую вольность, которую я себе позволил, войдя в комнату герцогини, не сняв сапог^[5].

Конечно, все дело в любви и ревности, но тут важны детали. По воле придворной дамы эпохи Людовика XIV, каковой была мадмуазель де Ла Форс^[6], Филипп де Коммин дважды нарушает этикет, сперва войдя в покои герцогини в сапогах, а затем упав в обморок на ее ложе. Последнее в принципе могло бы стать поводом для серьезных обвинений, поскольку герцог находит его — в буквальном смысле — в постели своей жены. Но это бросило бы тень на герцогиню, а потому Карл выбирает в качестве повода для наказания менее значительный проступок. Любопытно, что мадмуазель де Ла Форс проводит четкое различие между поступками Коммина и его господина. Оба действуют под влиянием страстей, но один — без предварительного умысла (а наличие или отсутствие намерения отделяет грех от заблуждения), а другой — обдуманно, не упуская из виду конечную цель. Иными словами, вина почти полностью лежит на Карле, который манипулирует ситуацией и даже в гневе не теряет головы, тогда как Коммин находится «без сознания». Но дальше начинаются сложности, поскольку мадмуазель де Ла Форс практически убирает мотив побоев, а снятие сапог представляет случайностью, что придает всей сцене неожиданный комический оттенок. Возникает впечатление, что подлинным оскорблением оказывается не столько физическое насилие, сколько насмешка над незадачливым влюбленным. Хотя, справедливости ради, Карл с сапогами в руках тоже выглядит нелепо. Если же отвлечься от фарсовых элементов, то можно предположить, что сутью оскорбления является намеренная диспропорция между признаваемым преступлением и наказанием.

Для полноты картины рассмотрим еще одну попытку объяснить, что произошло между герцогом Бургундским и его приближенным. Она принадлежит французскому историку второй половины XVII века Антуану Варийасу, автору популярной «Истории Людовика XI» (1689), на которую, кстати, опиралась мадмуазель де Ла Форс^[7]. Согласно ему инцидент имел место во время охоты, когда Карл (еще носивший титул графа де Шароле, поскольку был жив его отец) отстал от своей свиты; рядом с ним оставался один Коммин:

Он [Карл. — М. Н.] крайне устал, и его сильно утомляла жара. Случай привел их в тенистое место, где можно было отдохнуть, где тек ручей, который мог утолить жажду, и он решил воспользоваться этой возможностью освежиться. Он спешился и, почувствовав, что сапоги причиняют ему неудобство, велел Коммину стянуть их, что тот и сделал. Но говорят, что при этом Коммин позволил себе вольность, в свой черед попросив графа оказать ему такую же услугу — то ли сапоги причиняли ему не меньшее неудобство, чем его господину, то ли непринужденность, с какой граф потребовал от него исполнения этой одной из самых подлых обязанностей, внушила ему мысль, что тот не оскорбится, если его попросить о том же. Но фамильярности государей почти всегда опасны для тех, к кому обращены: обычно первые в них раскаиваются, а последние ими злоупотребляют. Герцог осознал серьезность своего промаха лишь по бестактности, на которую он побудил Коммина. Он наказал себя, сделав то, о чем его просил Коммин, и снял с него сапоги. Но, вместо того чтобы винить в случившемся самого себя, он разгневался на Коммина: люди всегда несправедливы, когда затрагиваются их интересы. Он схватил снятые с Коммина сапоги и ударил его ими в ухо, предупредив, чтобы впредь тот не терял уважения. После такого оскорбления Коммин не решался более показываться на глаза графу, принял предложения, которые ему давно делались от имени короля, и навсегда покинул провинцию, в которой ему было причинено такое бесчестие, и никогда туда не возвращался^[8].

Последняя фраза содержит в себе историческую неточность, о чем автору было прекрасно известно: как уже отмечалось, между этим эпизодом и переходом Коммина на сторону французского двора должно было пройти как минимум пять лет. Небрежность Варийаса была притчей во языцех, и современники не раз уличали его в натяжках и преувеличениях. Однако в данном случае ошибка, по-видимому, была умышленной. Дело в том, что Варийас считал инцидент с сапогами откровенной выдумкой^[9] и потому не пытался встроить его в общую хронологию. Это не помешало ему дать собственную версию произошедшего, снабдив ее, в духе эпохи, моральными сентенциями.

Перед тем как вплотную заняться происхождением анекдота о сапогах, отметим несколько особенностей его изложения в «Истории Людовика XI». В отличие от своих последователей (и, как мы убедимся, предшественников) Варийас переносит действие из замка на природу. Это позволяет ему объяснить, почему Карл обращается к Коммину с неподобающей просьбой. Но тогда возникает необходимость придумать предлог для разувания посреди рощи — поступка более неожиданного, чем может показаться, поскольку охотничьи сапоги нельзя было надеть и снять без посторонней помощи. Варийас выходит из положения, сосредоточившись на «объективных» природно-физических обстоятельствах: жара и усталость охотников в сочетании с буколическим пейзажем (ручей, тень) как бы предопределяют дальнейшее развитие событий. Другая особенность — отсутствие сторонних наблюдателей, которое отнюдь не уменьшает тяжести оскорбления. И тут мы можем с полной уверенностью сказать, что его причиной являются побои. Историк (впрочем, как и мадмуазель де Ла Форс) даже не упоминает о кличке. Для обоих представителей эпохи Людовика XIV физическое действие явно играет более существенную роль, чем сопровождающие его слова, поэтому первое предельно конкретно, тогда как последние расплывчаты.

Как показывает пример Вальтера Скотта, мадмуазель де Ла Форс и Антуана Варийаса, в истории с сапогами Филиппа де Коммина присутствует доля абсурда, которая при попытках от нее избавиться лишь возрастает. Чем подробнее рассказ, тем глубже автор увязает в несообразностях. Пользуясь термином Луи Марена, скажем, что этот сюжет функционирует как своего рода «повествовательная ловушка»^[10], заставляющая историков и романистов выстраивать псевдо-логические объяснения, почему Карл Смелый ударил Филиппа де Коммина сапогом по голове. В эту ловушку продолжают попадать современные исследователи, которые, как Варийас, сомневаются в подлинности факта и все же считают необходимым его пересказать. Одним из виновников такого положения вещей является, конечно, сам Филипп де Коммин. В своих мемуарах, написанных, вероятно, в 1490-х годах, он прямо не говорит о том, что побудило его перейти на службу к французскому королю. Единственная относящаяся к этому событию фраза звучит так: «Примерно в это время я прибыл на службу к королю (то был 1472 год)»^[11]. В отсутствие внятных объяснений лакуна заполняется слухами и домыслами. Большинство из них восходит к XVI веку и, по-видимому, непосредственно связано с общественной реакцией на публикацию в 1524—1528 годах мемуаров Коммина. Фламандские историки бросаются на защиту герцога Бургундского от клеветнических (с их точки зрения) измышлений мемуариста, французские превозносят его рассудительность, тогда как для менее ангажированных читателей он наряду с Макиавелли становится одним из тех, кто, по выражению английского переводчика, раскрывает миру «тайны государей»^[12].

Как нетрудно догадаться, сюжет с сапогами впервые появляется у фламандского историка. «Хроники Фландрии» Якоба Маршана увидели свет в 1596 году, то есть более чем через столетие после бегства Коммина. У его предшественников, настроенных не менее критически по отношению к бывшему приближенному Карла, ничего похожего нет. Скажем, Якоб Мейер (1491—1552), который еще мог застать свидетелей описываемых событий, осуждает Коммина и за его поведение, и за лживые мемуары, но не упоминает ни о кличке, ни о сапогах^[13]. Маршан (1537—1609) не имел возможности беседовать с очевидцами, тем не менее в качестве источника он указывает рассказ старого придворного (вероятно, это и есть «мемуары» Скотта), согласно которому

Коммин, будучи в большом фаворе у графа де Шароле, как-то раз, вернувшись с охоты, позволил себе сесть рядом с ним и в шутку сказал: «Почему бы тебе, Карл, не снять с меня сапоги?», что граф и сделал, но, как бы тоже в шутку, ударил его шпорами по голове, что вызвало насмешки при дворе, где Коммина прозвали обутой башкой^[14].

Понятно, что речь идет о сведениях из вторых рук, поскольку вряд ли этому придворному больше ста лет. Весь эпизод можно было бы счесть выдумкой Маршана, призванной окончательно дискредитировать Коммина, однако историк, по всей видимости, воспроизводил устную традицию, действительно существовавшую в конце XVI — начале XVII века. Подтверждение тому мы находим в книге Антуана Ле Пипра, сеньора де ла Гранд-Мотт, «Нравственные, гражданские и военные помыслы», которая вышла в Антверпене в 1625 году. Ле Пипр, подданный Священной Римской империи, в молодости принимал участие в турецких походах Рудольфа II, затем вернулся в родной Лилль, где, судя по некоторым данным, активно занимался тем, что сейчас мы бы назвали «локальной историей»^[15]. Вероятно, общность интересов свела его с Фердинандом де Мобюсом, шевалье де Шоондорпом, чью «Генеалогию сеньоров де Коммин» он публикует вместе со своими эссе. А Фердинанд был внуком Юга де Мобюса, великого бальи сеньории Коммин, который в 1519—1522 годах присутствовал на длительных судебных разбирательствах, связанных с наследством Филиппа де Коммина^[16]. Кроме того, Ле Пипр имел доступ к архивам города Лилля, консультировался с еще одним местным знатоком, Фердинандом де Витсом, сеньором де Бушардери, и сам собирал устные свидетельства^[17]. Кстати, упоминание Витса позволяет датировать эти изыскания 1610-ми годами, поскольку тот умер в 1615-м^[18].

Этот круг лилльских антиквариев-любителей, по-видимому, вполне целенаправленно коллекционировал предания о Коммине, включая сведения об его «измене»^[19]. Так, Мобюс фиксирует два известных ему варианта истории с сапогами. Источником первого является «старый дворянин», которому отец рассказывал, что однажды Коммин, устав после охоты, задремал в спальне графа де Шароле, облокотившись на постель. «В таком положении его нашел граф, который, в ответ на извинения смущенного Коммина, сказал: “Нет, нет, оставайся на месте, я не хочу, чтобы ты поднимался, но тебе должно быть неудобно в сапогах, давай-ка я их сниму”, и почти насильно, несмотря на мольбы Коммина этого не делать, снял с него сапоги и швырнул их ему в голову с таким упреком: “Пошел вон, болван, позволивший своему государю себя разуть”». Однако, добавляет Мобюс, «другие это рассказывают немного иначе». Далее следует еще один вариант, в котором любопытным образом полностью отсутствуют мотивации: «Граф де Шароле, как-то раз застав Коммина в своих покоях, захотел снять с него сапоги, говоря при этом: “А потом ты меня разуешь”. Что он и сделал, но, вместо того чтобы дать Коммину спокойно снять с него сапоги, граф его схватил и несколько раз ударил по ногам шпорами, которые на нем были надеты, от чего Коммин долго не мог оправиться». Тем не менее, заключает Фердинанд де Мобюс, я полагаю, что основной причиной измены Коммина стали ласки и посулы французского короля^[20].

Сам Ле Пипр сообщает еще две версии произошедшего. Согласно первой Коммин вернулся ко двору после удачных переговоров, сразу прошел в покои государя, где в этот момент не было слуг, и поэтому Карл (по-видимому, на радостях) сам снял с него сапоги, затем одумался и, «вспомнив о том, кто он такой, и осознав промах своего министра, дал ему сапогом по голове». Вторая имеет совсем заурядный вид: Карл в спешке садился на коня, Коммин закреплял ему шпоры, и герцог, то ли нечаянно, то ли нарочно, ударил приближенного шпорой по лицу. Впрочем, уточняет Ле Пипр, по мнению многих, Коммин уже был предателем, и Карл, узнав об этом, решил таким образом его наказать. Однако наибольший интерес представляет заключительный комментарий Ле Пипра. По его сведениям, при бургундском дворе, который тогда находился в Лилле, про злоключения Коммина была сложена издевательская песенка, которая разошлась по всему городу^[21]. Вероятно, она и послужила основой для последующих спекуляций по поводу Карла, Коммина и его сапог.

Если попытаться выделить основные сюжетообразующие элементы этой истории, то наиболее устойчивым из них является удар по лицу сапогами (шпорами) и принудительное / неподобающее снятие сапог. Отметим, что хотя лилльские антикварии относились к Коммину с нескрываемой враждебностью, в их изложении инициатором конфликта неизменно выступает Карл. Это в большей степени согласуется с тем, что известно о характере герцога Бургундского, который отличался суровостью (или жестокостью — в зависимости от позиции хроникера) нрава и был подвержен вспышкам гнева. Историки давно провели параллель между избиением Коммина сапогом и другим эпизодом, известным по Лотарингской хронике, когда Карл надавал пощечин графу де Кампобассо, после чего итальянский кондотьер покинул его службу и вместе со своими людьми ушел к герцогу Лотарингскому^[22]. Однако нельзя исключать, что это сходство обусловлено не столько личными качествами герцога Бургундского, сколько желанием рассказчика объяснить решение обоих перебежчиков. Для этого задним числом подыскивается «оскорбление», достаточно серьезное и унизительное, чтобы стать тайной причиной измены. Кроме того, в отличие от банальной пощечины история с сапогами вполне уникальна (то есть связана только с Карлом и Коммином), загадочна, и суть ее очевидным образом состоит в разувании.

Как мы видели, в конце XVII века Варийас называл снятие сапог с другого человека «одной из самых подлых обязанностей», причем употребляемое им прилагательное vil напрямую связано с существительным vilain, которое в ту эпоху еще опознавалось как устаревшее наименование крестьянина^[23]. Оказание такой услуги указывало на отношения подчиненности, даже униженности. Примерно в то же время, по свидетельству современника, Пьер Корнель презрительно говорил о драматурге Жане Клавре, что тот в родительском доме освоил лишь науку сноровисто снимать с других сапоги^[24], тем самым подчеркивая ничтожество своего бывшего приятеля. Однако символический потенциал этого жеста не обязательно негативен: в определенных обстоятельствах снимание чужих сапог может быть выражением личной преданности и почтения. Так, в «Исторических, военных и политических анекдотах» (1753) Рейналь рассказывает, что когда Франциск I был захвачен в плен, некий французский солдат заплатил сто экю охранявшим его испанским стражникам, чтобы получить возможность приблизиться к королю и снять с него сапоги, в которых тот находился долгое время после битвы^[25]. Интересно, что этот же анекдот Вольтер излагает по-другому: во время пленения и заточения Франциска ему прислуживал француз, который вдали от придворной пышности перестал испытывать почтение к своему господину. Как-то раз он слишком грубо сдернул с него сапоги, Франциск начал его бранить, тогда тот послал короля к черту и выкинул его сапоги в окно^[26]. И тут сапоги выступают мерилом верности подданного своему государю^[27].

Нельзя исключать и того, что на самом деле в анекдоте о стычке между Карлом Смелым и Коммином речь изначально шла не о сапогах. Как уже было сказано, первые следы его существования обнаруживаются только в конце XVI века, и вероятно, что одним из толчков к его возникновению послужила песенка, которую распевали на улицах Лилля. Следов от нее не осталось, тем не менее трудно сомневаться, что была она охальной и, учитывая вкус того времени к каламбурам, могла быть построена на языковой игре. Слово la botte («сапог») существовало во французском языке с XII века, но как раз в XVI столетии, под влиянием итальянского, оно обретает еще одно значение: «выпад, удар шпагой»^[28]. И тут стоит напомнить, что в двух лилльских вариантах истории фигурировали резаные раны, которые были нанесены Коммину шпорами Карла. Позднее этот же термин использовался и в переносном смысле: к примеру, герцог де Сен-Симон писал о «непристойных, порой скандальных выпадах [bottes]» советников Людовика XIV друг против друга^[29]. Иначе говоря, за избиением сапогами могло скрываться более серьезное физическое и вербальное насилие, которое затем было переосмыслено в фарсовом духе^[30]. И это подводит нас к гипотезе совсем темного свойства. Коммин был далеко не единственным перебежчиком, за год до него на сторону Людовика перешел Бодуэн, незаконнорожденный брат Карла, известный как Бургундский бастард, и несколько вельмож. Постфактум беглецов обвинили в заговоре против герцога; один из них, Жан де Шасса, выступил с ответными разоблачениями, утверждая, что Карл склонял его к преступлениям «против Бога, природы и наших законов» и что подданный не обязан повиноваться государю, ведущему «отвратительное и бесчестное существование, чудовищность которого столь велика, что одно произнесенное слово может заразить и отравить самый воздух»^[31]. Историки до сих пор не пришли к согласию, считать ли этот донос ритуальной хулой, или в нем есть элемент правды. Для нас существенно другое: речь идет о том, чего нельзя назвать вслух, — в данном случае о гомосексуальных отношениях. Среди разнообразных эвфемизмов, которые используются во французском языке для этой цели, есть выражение «флорентийский выпад» [la botte florentine]. Едва ли не первый случай его употребления в печатном тексте обнаруживается в романе «Афродиты» Андре де Нерсиа (1793)^[32], но упоминание Флоренции, мало актуальное для XVIII столетия, по-видимому, отсылает к постренессансной эпохе. Так, известный лексикограф Анри Этьенн в 1560-х годах отмечал, что «слова, которые мы используем для обозначения этого зла, заимствованы из итальянского языка, что служит достаточным доказательством, что Франция получила его оттуда. Однако трудно сказать, из какого точно города»^[33]. В качестве возможных вариантов он называет Сиену и Рим, но для нас тут показательна сама привязка «зла» к определенным городам. Отсутствие в приводимом перечне Флоренции не столь существенно, учитывая, что 1560-е годы — время максимального могущества Екатерины Медичи, правившей страной от имени малолетнего Карла IX. Если принять это допущение, то анекдот о сапогах Коммина вроде бы подтверждает обвинения Шасса, посредством каламбура обходя запрет на произнесение «отравляющего» слова^[34].

Значит ли это, что именно так было «на самом деле» и что рассказ о сапогах замещает (во фрейдовском смысле) другую, неприемлемую с точки зрения общества, историю? Однозначного ответа тут нет. С одной стороны, как показывают исследования последних десятилетий, бургундский двор середины XV века представлял собой жестко организованную иерархическую структуру, где более всего ценилась непосредственная близость к государю, дававшая возможность фамильярного общения с ним, или, вернее, надежду на familiaritas, то есть на его дружеское расположение^[35]. Коммин, бывший камергером герцога, имел право спать в его комнате^[36], что, безусловно, ставило будущего мемуариста в привилегированное, хотя отнюдь не исключительное положение. В спальне Карла также находились камердинеры, стража и слуги; остаться с ним с глазу на глаз было если не невозможно, то крайне затруднительно, а нарушить при этом строго соблюдавшийся этикет — почти немыслимо. С другой стороны, последний герцог Бургундский был известен (говоря словами поэта и хроникера Жана Молине) своей умеренностью по части «плотских утех» и «безумных наслаждений женским полом»^[37]. По-видимому, это давало почву для подозрений в иных предпочтениях, хотя, повторим еще раз, такого рода обвинения могли иметь вполне ритуальный характер. К примеру, уже в XVII веке противники Людовика XIV будут обличать его неумеренные (гетеро)сексуальные аппетиты и, не заботясь о логике, одновременно изображать короля импотентом.

Как бы то ни было, история с сапогами скорее всего сложилась во второй половине XVI века, когда «итальянизированные» нравы французского двора актуализовали соответствующую тематику. Не исключено, что тогда же возник и каламбур с botte, тем более что оба значения французского слова имели эротический потенциал. Обувь, а также обувание/разувание входят в набор традиционных сексуальных символов и, в частности, фигурируют в свадебной обрядности^[38]. Что касается фехтовальной терминологии, то, как показывают чуть более поздние примеры, львиная доля соответствующих эвфемизмов XVII века связана с оружием — копьями, шпагами, пистолетами — всем, что хотя бы приблизительно имеет фаллические очертания^[39]. Связующим звеном между старыми слухами о «бесчестных» наклонностях Карла Смелого и скабрезным каламбуром, вероятно, выступила пресловутая песенка, о которой упоминает Ле Пипр. Не будем забывать, что бургундский двор не просто бывал в Лилле: Карл несколько раз осаждал город, который упорно отказывался ему подчиняться. Правдоподобно предположить, что осажденные осыпали герцога не только снарядами, но и насмешками, изображая его гоняющимся за придворными со «шпагой» наперевес. Однако к концу XV века политическая ситуация изменилась; Бургундское герцогство вместе с Лиллем вошло в состав Священной Римской империи. Для лилльцев, как и прочих фламандцев, главным противником становится Франция, в то время как образ последнего герцога из династии Валуа начинает идеализироваться. Песенка о его похождениях остается, но уже интерпретируется как просто комическая, без оттенка скабрезности — возможно, в силу того, что слово botte в значении «выпад шпагой» делается привычным, занимает свою узкую нишу и перестает восприниматься как непристойный каламбур. Вместо этого главным объектом национальной неприязни оказывается отступник Коммин, которого, как это часто бывает с отрицательными персонажами фарса, герцог бьет по голове — конечно, сапогом, поскольку это подсказывает сам язык. Так образуется своеобразный повествовательный палимпсест, превратившийся в психологическую загадку для последующих поколений историков и писателей.

В 1824 году Исаак Дизраэли — возможно, под влиянием только что вышедшего «Квентина Дорварда» — тоже взялся за анекдот о сапогах Филиппа де Коммина. Для него этот сюжет служил доказательством ненадежности истории, поскольку последняя основана на мемуарах, чьи авторы сознательно искажают истину, дабы поквитаться со своими недругами: «Нет более грозного врага, чем человек, отмеченный гением»^[40]. Власть проигрывает бой литературе, и герцог Бургундский, когда-то расквасивший нос нахальному придворному, расплачивается за свой поступок посмертной репутацией. Как мы имели возможность убедиться, на самом деле победителем этой воображаемой дуэли становится анекдот, и автор образцовых мемуаров оказывается навечно «обут» в сапоги, возникшие в общественном воображении благодаря слухам, намекам и прямым оскорблениям.