Начала работу Юридическая служба Творческого объединения «Отечественные записки». Подробности в разделе «Защита прав».
Начала работу Юридическая служба Творческого объединения «Отечественные записки». Подробности в разделе «Защита прав».
Недавно я лежал в очень, очень хорошей московской больнице и там от скуки думал о разном. И, смотря по сторонам, вдруг заметил, что эта больница, точнее палата, мне что-то напоминает. Что же? Вы будете смеяться — камеру тюрьмы Champ-Dollon, что под Женевой! Да-да, наша элитная больница — это их рядовая тюряга. Да что больница — камера та была получше и комнаты общежития МГУ (я про филиал Дома студента, ФДС, что на Мичуринском проспекте). Высокие, три метра с лишним, потолки, высокие же окна, стеклопакеты, вполне приличный ремонт, стены покрашены дорогой краской, достойная мебель, санузел с горячей водой при каждой комнате, пардон, камере, — в университетском общежитии сортир у нас был один на этаж, в конце коридора, а душ в подвале, мужские-женские дни, четные-нечетные.
Еще я сравнил казенную еду в больнице и в тюрьме. В первой давали жидкий суп, переваренные макароны, скупые котлеты. Есть можно, но... В Женеве кормили запеченной рыбой (не мороженой) и фасованным йогуртом — такого у нас пока нет, в Москве давали кисель, разливали из кастрюли.
Забавно, что ту швейцарскую тюрьму мне хвалил полковник Юрий Афанасьев, когда я его навещал в Орловской женской колонии. Которой он много лет успешно руководил.
Его уже нет с нами — святой был человек, воистину. Святой не в переносном смысле, а по определению, он не ставил свои интересы выше чужих, причем речь идет не о семье, а о простых зэчках, которых он не выбирал, которые к нему попали случайно. He то что карьерой или развлечениями жертвовал, он и здоровье положил на службе, с вечными этими склоками, скандалами. Да и, в сущности, всю жизнь... Вместо того чтоб все бросить и уехать куда-то спокойно лечиться.
Афанасьев был в той женевской тюрьме на стажировке, его посылали перенимать опыт. Так он потом мечтал туда, в тюрьму, съездить на отдых, побыть там простым зэком, расслабиться и подумать о жизни.
Ну а что, в этой шутке только доля шутки. На самом деле условия не хуже чем в советском санатории. Непременный телевизор в камере. Если она одноместная — это 12 с лишним метров. (В ФДС мы вчетвером жили на меньшей площади, а потом нам еще и пятого подселили, с раскладушкой). Трехместная — 25 метров, пятиместная — 38. Каково? Питание я уже хвалил. Теперь про библиотеку: в ней 10 ООО томов. Воздух чистый... Правда, нравилось там не всем, Пал Палыч Бородин и Сергей Михайлов, наши земляки, были недовольны, и последний даже отсудил у швейцарского правосудия 800 ООО тамошних франков; за незаконную отсидку.
О чем мы тут говорим? О нашей бедности и чужом богатстве? Об уважении к правам человека, давности гуманистических традиций и незлобивости швейцарского народа? О наших тоталитарных привычках? О рабском прошлом, которое все никак не забудется? О том, что культуру надо взращивать 300 лет, как английский газон?
He знаю...
Ho, думаю, появление такой тюрьмы у нас поколебало бы устои общества. Стало быть, тут вопрос принципиальный. Вот на днях я прочел в «Огоньке» заметку человека, который сидел в СИЗО, где собраны бывшие менты. По обвинению в коррупции. Он подробно рассказал, как там поставлено дело. Вся водка и все мобильные с воли доставляются операми — и зэкам хорошо, и операм сподручнее, ведь они как раз и следят за строгостью режима. А один товарищ сидельца пошел учиться в вуз в системе МВД, а в академию ФСБ его не взяли, там взятка за поступление неподъемная — 5 ООО долларов. Все менты или служат, или сидят, всем все понятно, жизнь идет. Такой порядок чрезвычайно удобен.
Впрочем, одну тюрьму типа той швейцарской я в России видел. Это был псковский СИЗО. Там его начальник полковник Борис Федотов устроил удивительные камеры: без «ресничек»[1], но с настоящим санузлом — с горячей (!) водой. Там сидели либо за деньги, официально, либо за работу на стройке и на ремонте камер. Начальство злилось, ему было непонятно, зачем такой комфорт зэкам, Федотова долго давили, потом выгнали с работы, а потом он умер, короткая и простая история. Он был крепкий, сильный, уверенный в себе и наивный, он был похож на медведя. Ходил брать бандитов без пистолета — на своей прошлой службе. Ho система его уничтожила. Он был чужд, не нужен ей, и когда его не стало, снова установилось равновесие. Жалко человека, он был прекрасен, но разрушал то, что всем вокруг нравилось...Что там сегодня, в псковском СИЗО? Небось, воду горячую отключили, ее и вольным-то не хватает, ишь, санаторий устраивать. Похоже, все там кончено...
Как начинаю думать про русскую тюрьму, всякий раз вспоминается полковник Афанасьев, о котором уже была речь, подслеповатый толстяк наподобие Пьера Безухова. Я раз пять, наверно, ездил к нему на зону, и одним из предметов журналистского интереса была Любовь Сасина, дама с профилем Данте Алигьери, которая сидела за какую-то ерунду. Одна там кража, другая, и во время одной из отсидок, после инсульта, вдруг начала лепить — из глины, даже из земли, из чего попало — всякие фигуры. Чистейшей воды наивная скульптура. Покойный Афанасьев сделал, хотя это ему и ничего не стоило, невероятное: позволил самодеятельной скульпторше заставить своими работами всю территорию зоны — приблизительно так Лужков облагодетельствовал Церетели. Русалка в натуральную величину, львы, ангелы, Чехов и прочая, и прочая. У русалки, как сейчас помню, было белое алебастровое тело, накрашенные губы и голубой хвост. Роскошь! Зона стала выглядеть совершенно неказенно. He скажу уютно, но появилось что-то человеческое... Сасиной даже разрешили работать на заказ, она за копейки, а то и бесплатно, из художнического тщеславия, лепила разные фигуры... После смерти ее благодетеля Юрия Яковлевича (который, когда она освобождалась, выбил ей комнату в зоновском поселке) все скульптуры с территории колонии убрали. Finita la comedia! Все стало как прежде, как всегда.
Эти всплески и их последующее угасание — проявление важнейших правил русской жизни... Которые нельзя сломать — разве только истребить русский народ. Наивные либералы и прочие прекраснодушные люди думают: ну ничего, еще пару-тройку раз напряжемся, еще год-два понадрываемся, поучим общественность западному абстрактному гуманизму — а дальше все само собой пойдет.
В мечтах им представляются чистые, светлые камеры новых русских тюрем. Зэки там перевоспитываются и не вшивают себе в член пластиковых шариков, но изучают полезные ремесла для последующего труда на воле. Видят либералы и войсковые части, где старослужащие не насилуют молодых бойцов, а, напротив, приветливо встречают их и помогают освоить ратную науку. А также прибранные, не залитые грязью кладбища, с аккуратными надгробиями, где даже осенью можно пройти по дорожкам без резиновых охотничьих сапог!
Ho нет, эта маниловщина — не для нас, трезвых и ответственных людей. Мы должны сперва понять устройство русской народной жизни, а потом уж тратить силы на ее улучшение и переделку. Нельзя допустить, чтоб в нашей стране (богатую бюрократическую и сырьевую верхушку мы тут не рассматриваем, она выходит за рамки настоящего исследования) скудный ресурс направлялся туда, где он сгорит без пользы, без света и тепла...
Прежде всего надо понять, что ценность человека низка в России даже на воле, не то что в тюрьме. Вот с этим надо сперва разобраться — а не требовать сразу уважения к абстрактной и незнакомой тебе личности в местах заключения. Если цена жизни вольного русского человека составляет, скажем навскидку, процентов двадцать той суммы, на какую тянет жизнь средневзвешенного западника, то жизнь запертого в казарме солдата будет стоить 10 процентов. Зэка — 5, не более. А куда отнести человека, который не от хорошей жизни залег в больницу? Если по блату, за деньги, — то, думаю, процентов этак 15! (Это я по свежим следам вычисляю, полежавши.) А если это простая больница, на общих основаниях, и все бесплатно, как при коммунизме? Думаю, это солдатский уровень, твердая десятка. Туда же, на уровень десятки, попадет и пенсионер. Значит, берем мы 10 процентов, базовый уровень — солдатики с пенсионерами, сельские учителя с фельдшерами, библиотекарши, студенты разных там техникумов... Средний уровень средних граждан страны. Если эти люди едят мясо два раза в неделю, имеют возможность помыться горячей водой раз в неделю, в театрах не бывают, ходят в обносках, ютятся в барачных каморках или в трухлявых избах с тараканами, не имеют возможности покупать ни хорошие книги, ни прессу дороже желтой, — то чтобы они окончательно не деградировали, не стали бомжами, не отравились насмерть стеклоочистителем, но продолжали жалко трепыхаться и сохранили самоуважение, спасающее от желания повеситься на гвозде, нужно таким людям каждодневно поставлять подтверждения их относительно высокого статуса, внушать, что они — уважаемые граждане с довольно высоким уровнем и качеством жизни. Задача осложняется гламуризацией медийного пространства, в котором полно картинок роскошного существования мелких дешевых певичек, проституток, не говоря уж про звезд и олигархов. Убийственная картина веселой жизни верхних слоев подрывает веру низов в хоть какое-то подобие правды, правды для бедных. Если мы им вдобавок покажем перенесенную в Псков швейцарскую тюрьму, где в каждой камере горячий душ, и чисто, и отремонтированно, а потом — скульптурных художественных русалок, которые создают арт-среду для старых зэчек, то что скажет наш среднестатистический клиент, который моется в корыте и живет в бараке с видом на помойку? А если рассказать еще и про спортзал в тюрьме? Про библиотеку в 10 ООО томов? И когда он, мающийся в рабочем общежитии, среди алкоголиков, узнает про отдельную комнату, которую дали отсидевшей воровке, — что он подумает о своем бессмысленном честном труде? К какому страшному и справедливому бунту мы его подтолкнем? Я даже думать об этом не желаю, хватит.
Для того чтоб сохранить хоть видимость разумного устройства, хоть иллюзию справедливости, чтоб человек зауважал свой жалкий статус, мы должны ему показывать картинки из Бутырки или Крестов, а там спят в четыре смены, там ютятся под шконкой, там сокамерников режут и проигрывают в карты, и едят их, и грабят, и заражают разными болезнями, и всякими другими способами повышают статус и самоуважение нищего трудящегося на воле. Он начинает думать: вон сколько еще ступеней до дна! И утром, вместо того чтобы взять топор и зарубить бригадира, который в поселке городского типа сойдет за олигарха или губернатора, человек пойдет трудиться за унизительную плату и будет чувствовать себя свободным гражданином, который кузнец своего счастья и может в любой момент не то что выпить чаю сколько захочет или закурить «Приму», но даже и картошки пожарить, будто он смотрящий или пахан!
За что хвататься сегодня, чтоб поднять в обществе градус гуманности? Как создать обстановку, в которой солдатика не ждал бы цинковый гроб, а зэку не отрезали б легкое и не выкалывали глаз шилом? Наверно, не с европеизации тюрем надо начинать, а с чего-то другого. Может, с благополучия сельской учительницы? Подтянуть его до такого уровня, чтоб она на зарплату могла купить какую-нибудь автодрянь, «Жигули» например, и могла отдыхать хоть в Крыму дикарем, и раз в год приезжать в Москву или в Питер и оплачивать номер хоть в дешевой гостинице, где теперь ей за это пришлось бы выложить недельную или месячную зарплату? Такая учительница сможет пожалеть зэка, она ужаснется тесноте в камере и еще там чему-то. А сегодня я не могу от нее требовать сострадания к другому...
[1] «Ресничками» сотрудники и заключенные называют своеобразные жалюзи, которые прикрывали до недавних пор окна тюрем и СИЗО. Они накрепко приваривались к решеткам с внешней стороны и полностью закрывали от заключенных вид из окна. — Примеч. ред.