Две лучше, чем одна (Война женскими глазами: Русская и польская аристократки о польском восстании 1830–1831 годов)

Война женскими глазами: Русская и польская аристократки о польском восстании 1830–1831 годов / Сост., вступ. статья, примеч. В. М. Боковой, Н. М. Филатовой. М.: Новое литературное обозрение, 2005. 352 с.

Все знают старое изречение «Да будет выслушана и другая сторона», но далеко не все следуют ему на практике. Обычно воспоминания пламенных революционеров издаются под одной обложкой, а воспоминания не менее пламенных контрреволюционеров — под другой. В пределах одной книги они сочетаются редко. Рецензируемый том — приятное исключение. Как явствует из заглавия, в него вошли воспоминания двух мемуаристок, принадлежавших в 1830–1831 годах к двум противоположным лагерям. Русская аристократка, писавшая свои мемуары по-французски, — Надежда Ивановна Голицына, урожденная Кутайсова (1796–1868), дочь Ивана Павловича Кутайсова (пленного турчонка, росшего при великом князе Павле Петровиче и «выросшего» от парикмахера до обершталмейстера) и жена князя Александра Федоровича Голицына, в момент польского восстания — чиновника по гражданской части в канцелярии великого князя Константина Павловича. Польская аристократка, описавшая свою жизнь по-польски, — Наталья Кицкая, урожденная Биспинг (1801–1888), в самый разгар восстания вышедшая замуж за своего дядю, известного польского генерала Людвика Кицкого. Две дамы, две дворянки, почти ровесницы, смотрят на события 1830–1831 годов с противоположных точек зрения. Для Голицыной восстание поляков — источник крушения привычного уклада жизни, причина лишений и тягот, переживаемых во время долгого и мучительного отступления русского отряда до русско-польской границы: «мы расположились на полу, как всегда на соломе, и у нас оказался один-единственный табурет, которым воспользовался мой муж, так как ему предстояло много писать»; «напитки из кастрюли, где они кипятились, наливали в стакан и мешали гусиным пером». Для Кицкой восстание — главное событие жизни, период душевного подъема, когда даже лишения оказываются в радость: «С понедельника никто из нас ни на минуту не прилег: мы вообще не раздевались уже дней шесть, чтобы днем и ночью быть готовыми ко всему». Впрочем, если для Голицыной тяготы 1831 года в конце концов закончились и она снова повела жизнь обычной русской аристократки, более того, как «Голицина из Варшавы» удостоилась внимания императорской четы, то Кицкая потеряла и любимого мужа (он погиб в конце мая 1831 года в сражении под Остроленкой), и надежду на независимость Польши. Содержание записок княгини Голицыной — это отступление (практически бегство) из Варшавы в свите великого князя, а затем внимательное наблюдение за ходом военных действий из Петербурга и Москвы (мемуаристка отмечает, что всего дважды в жизни внимательно читала газеты: в 1812–1814 годы и в 1831 году). Содержание записок Кицкой — это пламенное сочувствие мятежникам, посещения мужа на театре боевых действий, а затем трагические переживания, связанные со смертью обожаемого супруга и поражением восставших. Разности судеб и «бытовых» точек зрения соответствует разность отношения к польскому восстанию ноября 1830 года и русско-польской войне 1830–1831 годов в России и в Польше. В России отсчет вели не от разделов Польши конца XVІІІ века, а от древнерусских времен и потому считали Польшу «исконно русской» землей; вдобавок, в описываемый период не только в России, но и в Европе очень многие были убеждены, что поляки своими беспрестанными внутренними распрями сами доказали собственную неспособность к независимому существованию. В Польше, естественно, к разделам и к утрате польской государственности относились иначе. После 1815 года ситуация стала еще более запутанной: Царство Польское хоть и входило в состав Российской империи, но согласно дарованной Александром І кон ституции пользовалось — во всяком случае, на бумаге — свободами, немыслимыми в России, однако поляки, вдохновленные примером французов и бельгийцев, свергнувших летом-осенью 1830 года своих законных королей, все-таки восстали. Отсюда у подавляющего большинства русских людей того времени (включая таких незаурядных, как Пушкин и Жуковский) ощущение, что «вероломные сарматы» проявили «черную неблагодарность» и что подавление их мятежа — российское «домашнее дело» и долг. Поляки же, со своей стороны, гордясь европейской образованностью и генетической, лингвистической, культурной близостью к Западу, свысока и с ненавистью смотрели на русских «дикарей». Это — две разные оптики, каждая из которых находит объяснение в национальной истории: авторы предисловия (любопытно, что воспоминания двух женщин XІX века подготовили и откомментировали две женщины века XXІ, специалистки, соответственно, по русской и по польской истории) показывают, как возникли и как эволюционировали эти две точки зрения начиная с эпохи Смутного времени (неизменно «подсвечивавшей» русско-польские отношения и служившей для них фоном).

Это параллельное присутствие двух точек зрения, двух «правд», русской и польской, — первое достоинство рецензируемой книги. Второе ее достоинство, менее очевидное с первого взгляда, но становящееся явным при внимательном чтении: она в очередной раз напоминает, что нации — это, по выражению американского исследователя Бенедикта Андерсена, «воображаемые сообщества», что биологическое, врожденное сложно переплетено в ощущении национальной принадлежности с культурным, благоприобретенным. Отсюда такие парадоксы, как польский «патриотизм» русского великого князя Константина Павловича, который уже во время войны внезапно принимал сторону своих мятежных подданных и, «повергая в шок штабных чиновников, восклицал: “А каковы мои! Молодцами дерутся!.. Польские солдаты — лучшие в целом свете!”» (с. 46). Кстати, в этом отношении русская мемуаристка проявляет себя человеком более широких взглядов, чем мемуаристка польская. Голицына различает среди поляков тех, кто примкнул к восстанию (они — к ее великому сожалению — враги), и тех, кто остался верен Императору; в общении с этими последними она ничуть не смущается их польским происхождением и числит многих из них, включая знаменитую музыкантшу Марию Шимановскую, своими друзьями. Напротив, у Кицкой палитра гораздо менее разнообразна: даже о тех русских, кто отнесся лично к ней сочувственно, она отзывается с неприязнью, например, если о русской жене поляка Фредро (урожденной Прасковье Николаевне Головиной) она сообщает, что та в день взятия Варшавы «взяла ее под свою опеку», то немедленно вносит в характеристику черную краску: «русская, с уродливым лицом» (с. 278). Безоговорочному осуждению подвергаются у Кицкой не только те поляки, кто сочувствует русским (на этих вообще клейма негде ставить), но даже те, кто, как генерал Хлопицкий, «сражаясь под знаменами Наполеона І среди иноплеменников — испанцев, немцев, итальянцев, французов и т. д. [...] набрался космополитизма» (с. 175) — а от космополитизма уже, известное дело, рукой подать до предательства. Позиция Кицкой «по национальному вопросу» проста до плакатности: «Какая же нация может похвастаться таким самопожертвованием во имя родины, как наша во время восстания 1831 года? Думаю, что никакая» (с. 231).

В отличие от своей «героини», комментаторы книги, как уже было сказано, хорошо знают (и напоминают читателю) о том, что взгляд одной нации на другую, как правило, пристрастен, необъективен, условен. Однако в книге эта субъективность восприятия фиксируется только применительно к русскопольским контактам. Поэтому в ней оставлен без комментария такой, например, поразительный эпизод. Во Влодаве княгиня Голицына попадает в дом к «хозяйке-еврейке»: «она решила сперва меня накормить и любезно принесла целое блюдо мяса с капустой. Все это выглядело очень аппетитно, но, попробовав, я едва не отдала Богу душу: кушанье было приготовлено на свином сале, которого я не выношу. Трудно себе представить выражение моего лица, когда я попробовала проглотить это еврейское блюдо» (с. 80). Сразу видно, что для русской княгини, пусть и прожившей несколько лет в Варшаве, евреи были тоже своего рода «воображаемым сообществом»: Надежде Ивановне было явно невдомек, что «хозяйка-еврейка» не выносила свиного сала в еще большей степени, чем ее постоялица, и не стала бы его не только есть, но и готовить на нем.

Эпизоды такого рода в книге не комментируются, хотя вообще комментарий включает в себя — и в этом его несомненное достоинство — не только справки об упоминаемых в книге лицах, но и пояснения некоторых контекстов, например, реалий тогдашней жизни (подробная справка о том, что представлял собой женский придворный костюм в 1831 году) или неподтвержденных, но устойчивых слухов (о том, что генерал Ди бич умер не своей смертью, а от яда, которым неудачливого полководца попотчевал наперсник императора Николая І граф Алексей Федорович Орлов, или о том, что в феврале 1831 года Дибичу помешал взять Варшаву сам великий князь Константин Павлович, приказавший «прекратить резню», хотя победа была уже очень близка).

Эта особенность комментария особенно заметна на фоне появившейся сравнительно недавно другой публикации воспоминаний Н. И. Голицыной в другом переводе и с другими примечаниями[1]. В этой публикации комментируются в основном только лица (годы жизни и карьера), причем отсутствие более подробных сведений порой сильно вредит публикатору «Российского архива»: если верить его версии, в пригороде Варшавы великий князь и его свита остановились у «француза г-на Мильтона». Этот галльский однофамилец английского поэта оставлен в «Российском архиве» без комментария, тогда как из сборника, выпущенного НЛО, становится понятно, что в данном случае перед нами просто плод неверного прочтения рукописи: француза на самом деле звали Миттоном, и он был Константину Павловичу человек отнюдь не чужой: Миттон был женат на владелице парижского модного магазина, в котором в молодости служила любовница великого князя Жозефина Фридрихс. Другой пример, показывающий, как полезно знание исторических контекстов для правильного прочтения и перевода: в тексте «Российского архива» Голицына упоминает беседу императора Николая Павловича с «французским посланником», а комментарий гласит, что это был герцог де Мортемар (годы жизни прилагаются). Между тем соответствующее место в «Войне женскими глазами» звучит иначе: здесь государь разговаривает с «французским поверенным в делах», а комментарий сообщает нам, что то был барон де Бургуэн, и это совершенная правда; герцог де Мортемар, хотя и продолжал в описываемый период оставаться французским послом при русском дворе, однако находился во Франции и в Россию возвратился лишь в январе 1831 года, барон же Бургуэн (Bourgoing) не только оставался в Петербурге и постоянно общался с российским императором, но и описал эти беседы в воспоминаниях, которые В. М. Бокова цитирует в своих примечаниях, называя, впрочем, французского дипломата, вслед за «Отечественными записками» 1864 года, Бургоэном, хотя транскрипция эта не вполне верна.

Вообще, транскрипции — это одно из наиболее уязвимых мест рецензируемой книги, где фигурируют бесстрашный Баяр (хотя в русской традиции этот «рыцарь без страха и упрека» испокон веку писался с буквой «д» на конце) и французский поэт Фонтанес (Fontanes, который произносится как Фонтан и никак иначе), а представители польского рода Rzewuski именуются по-русски Жевускими, что совершенно точно соответствует правилам польского произношения, но скрывает от неосведомленного читателя тот небезынтересный факт, что упоминаемые Жевуские происходят из той самой семьи, которую в пушкинистике принято именовать Ржевускими (урожденными Ржевускими были вскружившая голову Пушкину Каролина Собаньская и многолетняя возлюбленная, а затем и жена Бальзака Ева Ганская).

Некоторые возражения вызывает и перевод: если воспоминания Кицкой переведены с польского специально для рецензируемого издания, то мемуары Голицыной публикуются в сохранившемся у потомков переводе племянника мемуаристки, М. В. Голицына, который был сделан в 1920–1930-е годы, а для настоящего издания, как поясняет публикатор, «еще раз стилистически выверен». К сожалению, выверенность эта проявляется в переводе далеко не всегда, и в нем не редкость обороты, вроде таких: «Нужно было, как мы, в течение трех недель быть лишенными всего, терпевшими холод и страдания, спавшими как дикари, на соломе...» или «Приодевшись, почистившись, освежившись, мы увидели себя вынужденными...» (с. 90–91)[2]; впрочем, польская часть, где обнаруживается (в 1831 году!) «красивый женский шезлонг» (с. 218; на самом деле французское chaise longue означало просто «кушетка»), в стилистическом отношении еще более неровна.

Но, как говорится, замеченные недостатки ничуть не умаляют значения книги, которая чрезвычайно любопытна не только как своеобразный документ по истории межнациональных связей и конфликтов, но еще и как богатейшее свидетельство о мирном и военном быте 1831 года. Встречаются в воспоминаниях детали совершенно неожиданные. Например, Наталья Бис пинг не желала выходить за Людвика Кицкого, своего родного дядю, без соответствующего разрешения из Рима. Однако добрый польский епископ нашел выход: в консистории нашлись пустые бланки, подписанные покойным папой Львом XІІ. Разрешением, полученным с того света и данным неизвестно кому, панна Биспинг совершенно удовлетворилась. А вот другой пример заботы о мемуаристке другого покровителя, доброго князя Адама Чарторыского: желая, чтобы она подольше не знала о гибели мужа, он «приказал печатать специально для меня варианты номеров нескольких газет, на которые я подписывалась» — в них Людвик Кицкий описывался как вполне живой, только отрезанный со своим отрядом от основной армии.

Тексты Голицыной и Кицкой любопытны и каждый по отдельности. Но помещенные под одной обложкой, радикализм мятежной Кицкой и степенность верноподданной Голицыной замечательно дополняют друг друга, точно так же, как дополняют друг друга знания и кругозор русиста В. М. Боковой и полониста Н. М. Филатовой. Именно поэтому я и назвала рецензию «Две лучше, чем одна».

---

[1] См.: Голицына Н. И. Воспоминания о польском восстании / Пер. и публ. Е. Л. Яценко // Российский архив: История отечества в свидетельствах и документах XVІІІ–XX вв. Вып. 13. М., 2004. С. 61–165.

[2] Современный перевод с французского, напечатанный в «Российском архиве», зачастую менее тяжел, однако проколы случаются и здесь, причем весьма забавные: в сборнике НЛО лицо мемуаристки покрыто веснушками, а в «Российском архиве» его покрывает «сыпь»...