Четвертая русская революция

Субъективные заметки

Могли бы Вы, читатель, на рубеже 70–80-х годов прошлого века представить, что к концу ХХ века в Восточной Европе перестанут существовать все многонациональные государства-федерации: и Югославия, и Чехословакия, и Советский Союз? А в одной из этих стран распад будет сопровождаться кровавой многолетней гражданской войной? Какую страну Вы бы назвали? Убежден, что каждый тогда с печалью подумал бы о Советском Союзе.

Наиболее трагического сценария удалось избежать. Локальные вооруженные конфликты не превратились в новую смуту и войну всех против всех. Но и на идиллическую картину расцвета демократии в самостоятельных национальных государствах все происходящее на постсоветском пространстве тоже мало похоже.

* * *

Какие только определения ни давали заключительным двум десятилетиям истории Советского Союза: «развитой социализм» и «стабильность руководства», «застой» и «кризис власти»! Думаю, все, кто во взрослом (в зрелом) возрасте переживал рубеж 1970-х и 1980-х годов, помнят ощущение тревоги и упадка. Появилось чувство потери общей национальной цели, смысла существования огромной страны.

Система казалась не способной к самореформированию. Экономика неизбежно сползала по инерции своего движения к стагнации. Демографическая ситуация уже тогда обнаруживала тенденцию к сокращению российского, украинского, белорусского населения, в то время как население азиатских республик Советского Союза росло ускоренными темпами. Перераспределение ограниченного набора ресурсов в пользу той части страны, в которой сосредоточено более молодое население трудоспособного возраста, оказывалось неизбежным. Альтернативой тому была (и остается до сих пор) только миграция, т. е. переезд рабочей силы из Средней Азии в европейские республики.

В рамках единого государства все громче и громче звучал традиционный и крайне болезненный вопрос: «Кто кого кормит?» или «Кто съел мое сало?». Вся советская социально-экономическая статистика была устроена так, что она максимально затрудняла выработку однозначного ответа на этот вопрос. В конце 1980-х годов каждая из союзных республик умудрилась выдать на публику расчет, доказывающий, что именно она является донором для всех прочих иждивенцев.

Советская власть могла еще какое-то время просуществовать, проводя политику прямого подавления недовольных. Однако люди, которые должны были ее проводить в жизнь, уже не верили главным официальным лозунгам Советской власти. Именно тогда, в начале 1980-х годов, я впервые услышал от офицеров го сударственной безопасности слова, которые много позднее прозвучат из уст экранных персонажей в художественном фильме «Олигарх»: «Мы всегда служили державе, императору, а как он называется, царь или генеральный секретарь, не так уж и важно». Логично и то, что киногерой в 1990-х годах добавил в этот перечень «президента». У офицеров армии и госбезопасности в годы правления череды старцев-генсеков была подорвана всякая вера в легитимность Советской власти.

Последняя надежда на реальный прогресс в границах многонационального государства связывалась с перестройкой. Двадцать лет назад главным чувством, которое овладело массами и стало материальной силой, было стремление к свободе. Это был тот политический лозунг и та общая цель, которые объединили на время очень разных людей. Смысл, вкладываемый ими в слова о свободе, был не просто разным, но зачастую противоположным. Вместе с тем исторический компромисс всех борцов за общее дело свободы был налицо.

В национальных республиках — от Прибалтики до Закавказья и Средней Азии — на первый план выдвигалась национальная независимость и создание (воссоздание) национальных государств. Однако единого понимания целей хватило только на отделение от России, а дальше началось нормальное размежевание. При этом реальная социальная структура этих республик, вскоре ставших независимыми государствами, сложилась еще под затвердевшей и закосневшей советской оболочкой. С ее прорывом стало ясно, что общество в среднеазиатских странах живет по совершенно иным законам, чем в республиках европейской части бывшего Советского Союза.

В России главным носителем идеологии освобождения была, несомненно, многочисленная социальная группа технической и научной интеллигенции. Здесь была масса иллюзий. Например, мечта об очередном «светлом будущем», включая оплату труда «как в США». Действительно, если мы делаем оружие не хуже западного, почему получаем гроши в сравнении с ними? В то же время было массовое стремление к демократии на деле, а не на бумаге. Потребность в реальной демократии актуальна и сегодня, жива еще вера в очищение нынешней «недоделанной» демократии.

Идеология освобождения распространялась все шире, по мере того как несостоятельность «коммунизма при жизни сегодняшнего поколения советских людей» становилась все более очевидной. Большинство советских людей понимало свободу как конец произвола и несправедливости, как снятие бессмысленных ограничений в повседневной жизни. Почему шесть соток земли можно получить только в каком-нибудь болоте, когда земля вокруг зарастает кустами? Почему нельзя построить на этих шести сотках дом с печкой? Почему нельзя продавать то, что вырастил своим трудом? Почему нельзя поехать за границу, если накопил на это деньги? И главный вопрос: почему через сорок лет после окончания страшной войны в России не хватает продовольствия на всех, тогда как в странах, которые мы победили, у людей нет проблемы с повседневным элементарным снабжением?

Ко всем подобным вопросам в республиках добавилось стремление к национальному самоутверждению. В будущем мире свободы именно национальная идея обеспечивала моральную компенсацию людям за тяготы повседневной жизни. В России же распад Советского Союза был воспринят как крах национального государства.

Сложнее оценивать позицию партийной и государственной номенклатуры в этот период. Она оказалась расколота на «либеральное» социал-демократическое крыло и «консерваторов» — традиционных советских коммунистов. Послед ние являли собой скорее державников-националистов, чем наследников большевистского интернационализма. В союзных республиках номенклатура КПСС с легкостью переключилась с отстаивания централизованного империалистического интереса на национально-государственные приоритеты.

В целом правящий класс Советского Союза является детищем эпохи Сталина, с ее упором на государство и абсолютную диктаторскую власть вождя. Однако в среде номенклатуры присутствовало немалое число не просто добросовестных и лично порядочных чиновников, партийных и государственных, но людей с твердыми демократическими установками, тех же социал-демократов. Идеология освобождения, пусть в духе «социализма с человеческим лицом», проникла в «коридоры власти», прежде всего в Москве и иных крупных городах. Во второй половине 1980-х годов основные слои советской элиты втягивались мало-помалу в перестройку. Процесс этот набирал темп, собственную логику развития и перерос в новую Российскую революцию 1991–1993 годов.

* * *

Это была социальная революция. Оценка событий нашей недавней истории именно как революции сегодня не нова. Могу лишь отметить, что автор высказывал ее устно и письменно еще тогда, в самый разгар событий. С моей точки зрения, годы 1991–1993-й стоят в той цепи дат, которая была открыта первой русской революцией 1905 года. Мы с полным основанием имеем право в 2005 году отметить сто лет с начала демократической революции в Российской империи и констатировать, что исторические цели этой столетней борьбы во многом достигнуты. Так, в России укрепился конституционный строй парламентаризма и президентская республика. Гражданские и личные свободы провозглашены высшей целью социального государства. Власть становится легитимной только на основании прямых и всеобщих выборов с участием всех граждан страны. Смена парадигмы власти полная, несмотря на то что авторитаризм и иерархическое социальное устройство были исторической судьбой России на протяжении всего существования государства вплоть до начала ХХ века.

На протяжении этих ста революционных лет шел и попятный процесс отката демократии. Сегодняшние поклонники Сталина, подчеркивая его роль в качестве «красного императора» и заслуги в возрождении державы, лишь подтверждают оценки, которые когда-то дал сталинскому режиму Троцкий. С исторической точки зрения, сталинизм привел страну к термидорианскому перевороту[1]. Нельзя только забывать, что Ленин и Троцкий своими действиями, апологией насилия и террора сами этот термидор и подготовили. Лозунги с 1917-го до самого 1991 года оставались как бы старые — коммунизм плюс Советская власть, — менялись содержание и смысл жизни в огромной стране.

История ста лет русской революции вписывается в общую логику европейской цивилизации. Революция начинается в момент кризиса аграрного общества, осуществляющего свой мучительный переход к индустриальному капитализму. Старая политическая система (монархия) либо приспосабливается, либо уничтожается. Деклассированные массы людей, потерявших свою сословную принадлежность, скапливаются в городах — промышленных центрах. Они представляют собой массовую базу политического переворота. Результатом такой революции является трагический разлом всего устоявшегося ранее миропорядка. Смену аграрной на индустриальную стадию развития прошли и продолжают проходить народы и государства на всем пространстве Европы и Азии.

История демонстрирует два пути выхода из революционного кризиса. Для России их можно условно обозначить как победу Февраля либо победу Октября. Первый знаменуется установлением более или менее последовательной демократии, формализацией законов правового государства и рыночной экономики. Хотя это не исключает и скатывания к диктатуре в дальнейшем. Как было, например, в Италии и Германии. Второй путь: общая смута в стране, распад государственности. Разгул на обломках государства полевых командиров всех родов и под всевозможными знаменами. Выход из смуты происходит, как правило, в диктатуру и, более того, в тоталитаризм.

Развал государства не ведет автоматически ни к захвату страны в целом или ее частей соседними государствами-агрессорами, ни к распадению на новые обособленные государственные образования. Однако в условиях смуты и то и другое весьма вероятно.

Стоит подчеркнуть, что угроза смуты реализуется, как правило, в наиболее авторитарных, строго централизованных государствах. В них разрушение центральной власти ведет и к распаду власти на местах. Именно так развивались события в начале ХХ века и в Российской, и в Китайской империях. Монолитная махина государственного управления буквально рассыпается. Чиновники, назначенные из центра, не имеют поддержки местного населения. Само это население не обладает навыками саморегулирования и демократического решения своих повседневных дел. Исторический пример от обратного: в Римской державе эпохи принципата смена цезарей мало затрагивала жизнь провинций, так как местные власти в муниципиях были сформированы на выборах и не утрачивали легитимности.

Губернаторы в царской России, весь аппарат полицейской власти исчезли сразу после отречения государя императора в феврале 1917 года. На их месте возникло не самоуправление, а Советы рабочих на заводах и солдатские Советы в казармах. Развал и кризис в городах стали ощутимы мгновенно. Демократия не смогла утвердиться. А вот мир-община в деревне свои позиции сразу укрепила. Аграрную реформу крестьянские Советы провели быстро и в своих интересах. Передел земли «по едокам» был давней мечтой селян, они ее реализовали. Помещичьи усадьбы, а заодно и дачные владения городских жителей сожгли, добро поделили. Та же крестьянская система общественного самоуправления в смутное время послужила базой для батьки Махно и других полевых командиров.

Осенью 1991 года, в октябре-ноябре, я приходил домой в московскую квартиру, ставил наполненный водой из-под крана чайник на газовую плиту и думал о том, что в дни, когда в стране не осталось центральной власти, распадается само государство, каким-то чудом сохраняются простые повседневные удобства коммунального хозяйства, правила общежития. Люди в России в 1991 году не хотели новой смуты, не хотели погромов, мародерства. Никому не удалось столкнуть нас в хаос. То же самое можно сказать и про Украину, Белоруссию, Казахстан.

Значит, в России и в советское время шло накопление элементов гражданского общества, самоуважения людей, их достоинства. Элементарный порядок опирался не только на голое принуждение. Начал вырабатываться национальный консенсус в отношении того, каким должно быть правительство, какой должна быть жизнь граждан. Четвертая русская революция не привела к смуте. События пошли по «февральскому» пути, в России возникли условия для строительства демократического общества.

* * *

Что сделало смену формы правления неизбежной? Насколько устойчива та система, которая основана на принципах демократии?

Демократия, возникающая в период перехода от аграрной стадии к индустриальной, — вещь достаточно хрупкая. Развитие событий по февральскому, т. е. демократическому, сценарию не гарантирует от угрозы вновь свалиться в авторитарный режим. В период между двумя мировыми войнами диктаторские режимы были установлены практически во всех странах Евразийского мегаконтинента. Лишь Британские острова в 1940 году сохраняли демократическую форму правления, но и она была под угрозой уничтожения в результате внешней интервенции. Да еще Швейцария, Швеция, Финляндия — их Германский рейх временно счел нецелесообразным оккупировать.

Великая Отечественная война Советского Союза против Германии и ее союзников показала, что самые жесткие тоталитарные политические системы имеют резерв общественного доверия и поддержки, если обращаются к своему народу с понятной и ясной патриотической программой. Как сказал когда-то Иосиф Сталин, глупая политика Гитлера в отношении народов Советского Союза сделала немецких агрессоров врагами всего многонационального Советского государства[2]. Речь шла буквально о выживании народов, они сплотились вокруг руководства своей страны, и в этот момент людям было не до выяснения степени демократичности своего правительства.

Через пятьдесят лет после окончания Второй мировой войны мотив национального патриотизма был использован уже против Советского Союза. Активистам освободительных движений во всех союзных республиках удалось подкрепить свою позицию апелляцией к национальным чувствам, обещаниями в отдельном национальном государстве создать для своего народа самые благоприятные условия жизни. В наибольшей степени и с наибольшим успехом этот мотив был использован в Прибалтике. В России данный комплекс идей сыграл относительно малую роль. Восстановление исторической связи постсоветской России с Россией исторической, монархической, имперской имело две стороны: с одной стороны, возникло чувство удовлетворения от восстановления связи времен, уважительного отношения к прошлому, а с другой, появилась горечь утраты исторически завоеванных позиций мировой державы. В начале 1990-х годов острее воспринималось первое, сегодня ностальгия по Советскому Союзу как «Красной империи» гораздо сильнее, чем удовлетворение от обретения исторических корней. В этом нет ничего удивительного, поскольку компенсации в виде общественного и экономического строя, соответствующего своим ожиданиям, граждане России не получили.

Революция 1991–1993 годов в Советском Союзе привела к созданию самостоятельных государств на базе и в границах союзных республик. Это было завершением в Европе целой эпохи формирования национальной государственности и отказа от традиций монархических многонациональных и многоконфессиональных государств аграрной эпохи. Те прежние политические системы строились на «божественном праве» монархов править народами, на сословном разделении общества; новые национальные системы нуждались в легитимации и утверждались в результате волеизъявления равноправных граждан. Признание права наций на самоопределение вплоть до отделения было и определенным этапом развития международной системы. Создавая Лигу Наций, страны-победители в Первой мировой войне обещали вечный мир, если эти права наций будут реализованы. В действительности на этом праве базировалась вся борьба ХIХ–ХХ веков за перекройку границ в Европе и Азии. Можно ли называть эти подходы «прогрессивными»? Если учесть, что реализация прав наций привела к двум мировым войнам и огромному числу более мелких вооруженных конфликтов, то такой «прогресс» не радует.

В странах бывшего Советского Союза вооруженные межэтнические столкновения не перерастают в межгосударственные войны только благодаря сдерживанию официальными властями активности экстремистских псевдопатриотических группировок. При этом велика роль российского правительства, лично президента Ельцина, а потом и президента Путина. Но внутри самой России попытка «Ичкерии» реализовать права чеченского народа с помощью вооруженной борьбы и террора привели к многочисленным жертвам, прежде всего, на Северном Кавказе.

Признание того факта, что в национальном вопросе развитие событий в Советском Союзе и в Российской Федерации идет тем же путем, что и в Европе в целом, не должно нас успокаивать. Наоборот, это источник самой большой тревоги. В Европе и вчера, и сегодня (пример — бывшая Югославия) национализм остается главной опасностью для жизни и свободы людей. Это и угроза скатиться к войне между соседними национальными государствами, это и опасность обрушить демократическое государственное устройство в новых странах. Именно под лозунгами национализма, национал-социализма шли к власти самые кровожадные диктаторы в Европе и Азии. Понятна поэтому болезненная реакция — как у нас, так и у соседей — на националистическую и ура-патриотическую риторику многих российских политиков.

Националисты стремятся подменить понятия: они предлагают в качестве национальной идеи использовать чистой воды реваншизм за поражение в соревновании с западными и восточными конкурентами, за бесславный распад Советского Союза. Они пытаются имперские притязания и антидемократические формы правления в самой России представить в качестве национального интереса российского народа. Эту ложь националистов необходимо опровергнуть.

Вместе с тем обращение к патриотизму может носить и конструктивный характер. Российский народ хочет, чтобы его страну уважали в мире. Но признание не дается автоматически по наследству в силу правопреемства от Советского Союза вместе с местом постоянного члена Совета Безопасности ООН. Абсолютно необходимо понимание российскими гражданами, что уважения можно добиться, только выигрывая в конкурентной борьбе. Это касается мира, а не войны, прежде всего экономики — качества товаров и услуг российского производства, эффективности российских компаний, это же относится к повышению престижа российского образования и здравоохранения, к устойчивости государственного демократического правления.

* * *

Что же мы все-таки получили в результате революции 1991–1993 годов? Стоит вновь мысленно вернуться на пятнадцать лет назад и задаться вопросом: а каков был ресурс российской власти для проведения целенаправленного государственного курса? В границах Российской Федерации практически все рычаги центральной власти принадлежали союзному уровню управления. Распад Советского Союза означал безвластие в России. На практике все основные союзные силовые структуры болезненно и с опозданием признали власть российского президента.

Номинальная государственная власть — и Президент, и Верховный Совет — не обладали реальными инструментами принуждения граждан исполнять их решения. В обстановке практического безвластия само законодательство, включая президентские указы, сводилось к призывам действовать и общим декларациям. Таково и все законодательство о приватизации государственной собственности, которое вызывает наибольшие споры по сей день.

Заводы, газеты, пароходы, а также масса других предприятий в начале 1990-х годов оказались фактически в полном распоряжении своих генеральных директоров — «генералов», как их называли в советское время, да и сегодня. Не имея еще формальных прав собственности на основные фонды (станки, здания и тому подобное), генералы уже свободно распоряжались потоком денежных средств от продажи продукции либо от обмена товаров по бартеру. При этом никакой реальной ответственности за свои действия они не несли. Стимулов для вложения средств в чужое, государственное, имущество они не имели никаких.

В годы моей работы в Минфине практически каждый месяц я вынужден был участвовать в совещаниях, которые собирали в Правительстве или в Министерстве энергетики по инициативе нефтяных генералов. Эти люди не были собственниками — олигархами, и именно поэтому считали для себя выгодным и вполне доступным требовать помощи для нефтяной отрасли за счет средств нищего российского бюджета. Пугали правительство остановкой производства нефти и нефтепродуктов. Слетались эти «госслужащие» в Москву на принадлежащих их предприятиям самолетах, подъезжали к министерствам уже на «мерседесах» и доказывали, что им нечем платить зарплату рабочим.

Рабочий «Норильского никеля», тогда еще не ОАО, а госпредприятия, приехавший в Москву требовать в Минфине свою зарплату, рассказывал мне, как «красный генерал» кричал сотрудникам: «Ну что, боролись за свободу? Получайте свою свободу — нет денег на зарплату!» А цветные и драгоценные металлы исправно продавались концерном на мировом рынке.

Можно сожалеть, что приватизация привела к тому, что эти генералы и становились основными владельцами предприятий. Сегодня многие говорят, что надо было продавать за настоящую цену. Кто бы за «Юганскнефтегаз» в году так 1992-м смог заплатить пять-шесть миллиардов долларов? Только иностранная фирма. Именно так и развивались события во многих бывших соцстранах Восточной Европы: продажа за небольшие деньги предприятий иностранному капиталу либо погашение этими объектами госсобственности долгов перед заграницей. Но кто готов был платить за заводы на территории страны, в которой государственная власть была неустойчивой, а законы исполнялись лишь по доброй воле ее граждан? Какова в этих условиях «настоящая цена»? С учетом существующих рисков она была равна нулю рублей или нулю долларов, кому как нравится.

Надо заметить, что в России основной категорией собственников стала старая хозяйственная номенклатура. Даже среди наиболее знаменитых нефтяных магнатов половина — бывшие советские гендиректора: Алекперов — «ЛУКойл», Богданов — «Сургутнефтегаз», Муравленко (на сайте «ЮКОСа» – член совета директоров, не нахожу, что он был гендиректором)) — «ЮКОС». Вторая половина — новые финансисты: Ходорковский — «ЮКОС», Фридман, Вексельберг — ТНК, Абрамович — «Сибнефть». В собственности государства оставались, как остаются и сегодня, главным образом, «Газпром», «Роснефть», «Транснефть», РАО «ЕЭС России»; реально их контролировали хозяйственники еще советской генерации.

Выходцы из номенклатуры считали финансистов выскочками, часто их ненавидели, особенно телемагнатов — Березовского, Гусинского, превративших экран телевизора в орудие шантажа. Свое же положение новых хозяев средств производства, всей жизни страны эти «старые новые русские» считали вполне заслуженным. Таково было мироощущение не узкой кучки людей наверху, а очень широкого класса, получившего собирательное имя «новых русских», хотя большая их часть была вполне «старой».

Не было в России того времени красивых и безупречных экономических решений. Существовала угроза голода, высокая преступность, тяжелейшая инфляция, которая обесценивала все сбережения, подрывала какие-либо стимулы накапливать, инвестировать. Инфляция была порождена целым букетом кризисов — государственный бюджет (и федеральный и областной) дефицитен, налоги не собирались, денежные платежи «не проходили» через каналы расчетной системы. Все восемь лет работы в государственных учреждениях и в Центральном банке я боролся с этим финансовым кризисом. В 1997 году удалось снизить инфляционный рост цен до 11% в год. Но в 1998 году кризис взял реванш — произошел августовский дефолт по государственному долгу.

«Старые русские», кстати сказать, не обделенные вовсе при разделе государственной собственности, считали государство Ельцина чужой, враждебной себе силой. Ностальгия по старому порядку, советскому времени, вплоть до восхищения сталинским режимом, сочеталась у них с нежеланием исполнять законы нынешние, и главное — платить налоги. Это фактическое обворовывание сограждан получало таким образом «идейное» оправдание: «Этой власти, мол, не отдали не копейки». Откуда государственная власть должна брать деньги для солдат и офицеров, учителей, врачей и пенсионеров — не обсуждалось.

Новая элита, казалось бы всем обязанная новой эпохе и новой власти, желала того же самого: не платить налогов. Обоснование «по Березовскому» выглядело примерно так: в России все решения может и должна принимать наиболее богатая часть общества. Она берет на себя не только бремя управления экономикой, но и множество чисто государственных функций, включая создание служб безопасности, оплату журналистов и тому подобное. Следовательно, богатые люди сами должны решать, сколько платить налогов. А все эти правительственные чиновники, депутаты Госдумы должны исполнять, что им предпишут крупные предприниматели. Когда мой друг из США впервые услышал с телеэкрана такого рода рассуждения Березовского, он воскликнул: «У нас после подобных заявлений его бы сняли с поста в Совете безопасности не завтра, а уже сегодня к вечеру».

И все же, как показал кризис 1998 года, к тому моменту удалось достичь многого. Самое главное: банки, российские фирмы научились работать в условиях рынка, а не растаскивать доставшееся по случаю имущество. Включились экономические стимулы к работе, потреблению и накоплению. Таким образом, экономика свободного рынка состоялась. Именно поэтому кризис был так быстро преодолен. Начался экономический рост.

* * *

Есть и еще один — политический — аспект проблемы. Не надо гадать, как сложилась бы жизнь в нашей стране, если бы в начале 1990-х годов не прошла приватизация. Посмотрим на соседнюю Белоруссию: такой же «батько» и его приближенные, паразитирующие на госсобственности, были бы и в России. Ельцин использовал открывающееся в революционной ситуации окно возможностей. Шушкевич не сумел этого сделать. Демократия в Белоруссии не состоялась.

На следующий год после дефолта осенью 1999 года я в составе делегации ОАО «Газпром» обошел многие штаб-квартиры инвестиционных банков в Нью-Йорке. Мы изучали возможность размещения облигационного займа нашей компании на американском финансовом рынке. Результаты были безрадостными. Только что американские аналитики, бывшие советологи, распространили доклад о неизбежности распада Российской Федерации на более мелкие территориальные единицы. В тот момент — сразу после атаки Басаева и Хаттаба на Дагестан — все это выглядело не таким уж бредом. Покупать ценные российские бумаги никто не хотел. Даже на этом простом примере видно, что вопрос о стабильной и дееспособной государственной власти — это первый и, безусловно, коренной вопрос не только политики, но и экономики. Без утверждения такой власти риски экономики неприемлемо высоки.

Сегодня президент Путин проводит в жизнь политику укрепления власти, ее «вертикали». Что, безусловно, необходимо. Но вслед за этим неизбежно следует вопрос о природе и характере государственной власти, о ее политическом курсе. В заявлениях и программных документах сегодняшней российской власти провозглашается именно демократическое направление политики. Практические же шаги вызывают большую тревогу. Как только власть сталкивается с серьезным, по ее мнению, вызовом, она стремится облегчить себе решение проблемы, выходя по существу за рамки точного соблюдения закона. Демократические ориентиры отставляются в сторону, «до лучших времен». Так в борьбе с влиянием «олигархов» на общество и саму власть суд и обвинение по делу «ЮКОСа» не скрывали политического характера процесса. Они принесли в жертву юридическую точность и доказательность во имя якобы «высшей цели». Как сказал один из высокопоставленных чиновников, был «дан показательный урок».

Однако цена такого урока оказалась непомерно высокой. Общество усвоило, что по-прежнему «закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло». Вера в объективность суда подорвана. Возобновилось бегство денег из России за границу. Есть и желающие продолжить в своих целях «разбираться» с противниками не политическими, а полицейскими репрессивными методами. Административный восторг, упоение властью лишает таких людей элементарного чувства самосохранения. Кто знает, кем в следующий раз придется пожертвовать в тех же «высших целях»?

Демократические институты власти в России недостаточно эффективны. Сегодня это очевидно для всех. Они поражены язвами коррупции, и это вызывает всеобщее негодование. Где же выход? Нам различными политическими силами в явной или полуявной форме предлагается две модели на выбор. Этот-то выбор мы и делаем, идя на голосование. Первый путь — это свертывание демократии, сведение всей реальной власти к действиям исполнительной ее ветви. Подразумевается перевод борьбы с коррупцией в русло чисто полицейских операций. В предельном своем развитии это модель воссоздания авторитарного режима в России. Остается только спросить: как, какими силами планируется порядок в стране восстанавливать? Неужели кто-то верит, что силовые структуры, не способные контролировать самих себя, очищаться от коррупции в своих рядах, смогут это сделать в стране в целом?

Второй путь — это демократическая альтернатива. Необходима ясная демократическая программа «чистые руки». Начинать надо с «чистых выборов» на местах— в городские и областные думы и советы (законодательные собрания), потом провести национальные парламентские и президентские выборы. Демократический контроль за бюрократическим аппаратом возможен только в конституционных формах через действия парламентариев и свободно избранных судебных властей.

Властям еще долго придется возвращать доверие общества. При этом необходимо отказаться от иллюзий, что усиление вмешательства государственных служб и органов во все стороны экономической и социальной жизни быстро приведет к наведению порядка. Все наоборот.

Фрэнсис Фукуяма заметил, что есть государства сильные и слабые[3]. Сильные, как правило, четко и жестко исполняют ограниченный круг обязанностей. Напротив, слабые правительства «натягивают» на себя огромное количество полномочий, но исполнять их качественно не в состоянии. Первую модель демонстрируют США, вторую — Бразилия и многие иные государства среднего уровня развития.

Россия вчера, в 1990-е годы, да и сегодня, в годы 2000-е, ближе к модели слабой власти с присвоенными бесчисленными полномочиями. Если в 1990-е годы декларация о многочисленных задачах и функциях правительства сопровождалась фактической передачей реальных прав в руки крупных олигархических структур, то в настоящее время идет как бы реванш государственного регулирования. И тот процесс, и этот вредны и бесперспективны. Российская экономика не выйдет таким путем на высокий уровень конкурентоспособности. Сегодня практически невозможно начать бизнес любого масштаба, не получив благословения государственных чиновников. Часто это не бесплатное удовольствие. Частному бизнесу такие альянсы кажутся также выгодными, поскольку за свои деньги он получает (или рассчитывает получить) защиту своей доли рынка от конкурентов. Государственный аппарат вместо того, чтобы блюсти интересы общества, скатывается к обслуживанию частных интересов.

Такое разложение власти делает ее и политически слабой. Государственное устройство теряет в глазах населения страны свой авторитет, свою легитимность. Любая угроза насильственного свержения власти может породить ее глубокий кризис. Надо учитывать и тот факт, что современная российская элита, современная система власти и социально-экономическое устройство страны не освящены долговременной традицией, их эффективность и ценность не доказаны историей. Любой новый серьезный кризис внутри страны или во внешней политике может спровоцировать желание некоторой части элиты «переиграть» всю игру сначала. Именно так когда-то развивались события в Германии в период между двумя мировыми войнами. Кризис 1930-х годов привел германское общество к отказу от, казалось бы, устойчивой и хорошо работающей демократической конструкции власти и государства в пользу диктатуры под лозунгами реванша.

Чтобы обеспечить успешное развитие страны, демократия в России должна быть укреплена и обновлена в конституционных рамках. Иначе нам грозит превращение в слаборазвитое государство, в лучшем случае — государство среднеразвитое. Есть угроза застрять в «третьем мире» на многие десятилетия.

* * *

Каждая революция в Европе, включая Россию, заканчивалась тем, что Антонио Грамши назвал «историческим компромиссом»[4]. Люди («массы» — по марксистской терминологии) устают от перемен, смены политических режимов, мелькания лиц у власти, напряжения выживания, насилия — всеми овладевает чувство, что пора налаживать нормальную жизнь. Новая власть может нравиться или нет, но большинство готово с ней жить и к ней приноравливаться.

Спад в революции стал ощутим в России сразу после победы Бориса Ельцина на выборах в 1996 году. Болезнь президента играла свою роль, однако, главное в ином: новый класс собственников, получивший свою выгоду от смены власти и прошедшей приватизации, стихийно стремился к стабильности и сохранению достигнутого. «Исторический компромисс» в любой, не только русской, революции является еще и результатом так называемого «отката». Добиваясь расширения своей базы, новая власть вынуждена платить тем, кто ее поддерживает, снижением радикальности своих собственных действий. С одной стороны, власть новой элиты становится более толерантной к «пережиткам прошлого», с другой стороны, те, кто был в явной или скрытой оппозиции, перестраиваются, ориентируясь на сотрудничество с «новой властью».

В четвертой русской революции период отката и стабилизации стал очевиден после 2000 года с приходом к власти поколения политиков президента Путина. Лозунгом дня стал поиск «национального согласия». Власть, по-моему, сама не ожидала, что получит настолько единодушную поддержку. Резкие экономические и политические действия впредь не допустимы.

Таким образом, с конца 1990-х годов начал складываться тот самый «исторический компромисс». Беда заключалась лишь в том, что вплоть до кризиса 1998 года в данный «национальный консенсус» не было включено требование платить налоги. Взимание налогов абсолютно необходимо в целях пополнения бюджетов всех уровней, исполнения государством своих социальных функций и функций по защите собственности, законности, защите страны от реальных угроз — начиная с борьбы против «ичкерийского» терроризма и до устранения последствий землетрясений, наводнений.

Ход событий в текущем десятилетии показал, что общество может развиваться довольно динамично (экономический рост налицо), при этом быть достаточно стабильным. Однако все более очевидным становится факт незавершенности, повторюсь, «недоделанности», работы в ходе четвертой русской революции.

Такого рода ситуация должна найти свое разрешение. Если наша демократическая политическая система достаточно сильна, то вопрос решится в ее рамках мирно. Демократия укрепится в ходе выборов. Элита найдет в себе силы провести операцию «чистые руки», не разрушая демократию и не подавляя свободу и права личности.

Если же под давлением сторонников национализма и авторитарного строя власть встанет на путь репрессий, то лозунг «очищения» будет лишь прикрытием воссоздания диктатуры и произвола.

При этом последнем развитии событий вскоре станет очевидным, что и четвертая русская революция останется по сути своей незавершенной, так как сам правящий класс, общество в целом вновь окажутся в ситуации отсутствия и политической свободы, и гарантий частной собственности. Значит, рано или поздно возникнут с неизбежностью условия для пятой русской революции. Чего бы очень не хотелось.

---

[1] Волкогонов Д. А. Троцкий. Политический портрет. Книга 2. М., 1992. C. 284, 285.

[2] Солонин М. 22 июня, или Когда началась Великая Отечественная война? М., 2005. C. 482.

[3] “State-Building: Governance and World Order in the 21st Century”, 2004. P. 152.

[4] Новое время. 16.03.1990. № 12. C. 40–43.