Вертикальный контракт неустойчив

С президентом Института национального проекта «Общественный договор» Александром АУЗАНОМ беседует редактор «ОЗ» Александр ЯРИН.

Тему собственности невозможно обсуждать в отрыве от более широкого контекста — экономического, исторического, социального. В связи с этим первый вопрос: возможно ли в России построение либеральных институтов и рыночной экономики или ей, так сказать, на роду написано оставаться страной, где ключевую роль во всех процессах играет государство?

Мой ответ будет парадоксальным. В России возможно все. История нашей страны обнаруживает некоторую цикличность, что можно, конечно, рассматривать как предопределенность, но сами эти циклы содержат в зачаточном виде самые разные векторы развития, которые по тем или иным причинам не реализовались. Я полагаю, что ключевым словом в вашем вопросе является государство. Между прочим, русские, наряду с итальянцами и французами, внесли огромный вклад в формирование идей анархизма — вопрос о государстве сильно занимал наши умы в XIX веке. Вспомните Бакунина, Лаврова, Кропоткина. Возможно ли избежать ключевой роли государства в развитии страны… Для меня вопрос стоит так: можно ли добиться такого положения вещей, чтобы основную роль в развитии страны не играло насилие? У Макса Вебера государство определяется как организация, обладающая монополией на применение насилия, и ведущие современные мыслители, творцы новой институциональной экономической теории (например, Дуглас Норт) придерживаются тех же взглядов на государство. Я думаю, что добиться этого возможно. Мне кажется, что выбор того или иного способа развития зависит от отношений между людьми — отношений какой-нибудь интеллигентной старушки с новым русским, живущим в том же доме на Арбате. Если они в состоянии договориться друг с другом, то это один вариант развития, если нет, то ключевую роль по-прежнему будет играть государство. Проблема социального контракта к этому и сводится: или люди договариваются между собой — и это горизонтальный контракт, при котором государство играет сервисную роль. Или нет — тогда наши отношения регулируются государством.

Социальный контракт — это, собственно, вид общественного договора. Но ведь в нашей стране, как и в любой другой, вертикальный контракт является результатом не только насилия, но и общественного согласия. Не могли бы вы феноменологически описать, в чем особенность этого вертикального контракта и как он отражается на отношениях собственности.

Вообще вертикальный контракт встречается в истории самых разных стран. Трудно найти страну, где он никогда не существовал. Я хотел бы обратить ваше внимание на то, что даже страны, так сказать, классического горизонтального контракта когда-то были привержены контракту вертикальному. Ведь что такое вертикальный контракт? Когда представители различных групп интересов не могут друг с другом договориться о взаимных правах, то эти права сдаются в казну некоему правителю, который дальше начинает эти права перераспределять без согласия людей, не смогших договориться между собой. Существует целый ряд стран, где контракт перевернулся и из вертикального стал горизонтальным. Существуют математические модели — например, Мартина МакГира и Манcура Олсона, — которые описывают этот механизм смены контракта. Между прочим, они показывают, что даже крайние формы тирании содержат в себе элементы общественного контракта, которые постепенно, на определенных фазах эволюции переводят вертикальный контракт в горизонтальный, хотя в этом нет неизбежности.

Российская форма вертикального контракта имеет довольно существенные особенности. Она возникла на рубеже XV–XVI веков, т. е. при формировании Московского государства. Было два радикальных отличия между условиями формирования этого государства и других государств Европы. Во-первых, Россия, обладавшая огромным фондом свободных земель, не знала земельного дефицита, свойственного Западной Европе. Во-вторых, российское самодержавие, в отличие от западного абсолютизма, поднималось, опираясь не на две ноги — дворянство и городские коммуны, — а на одну. Городские коммуны здесь погибли вследствие татаро-монгольского нашествия. Захватчики понимали, что они не могут подавить центры военного сопротивления, не уничтожив центры ремесла, поэтому они целенаправленно истребляли города. Фактически сохранились только Псков и Новгород, но и эти городские коммуны были добиты московской властью, и, я бы сказал, закономерно добиты, потому что это были зародыши совсем другого типа развития.

Но я экономист и хотел бы описать особенности вертикального контракта в России и его роль в формировании собственности в других терминах. Когда по сравнению с земельным ресурсом дефицитен ресурс человеческий, возможны два варианта. Либо человеку придается высокая цена, и в этом случае не только быстро развиваются формы частной собственности, но и чрезвычайно повышаются социальные нормы. Либо — и Россия пошла именно по этому пути — раз уж нельзя экономически привязать человека к земельному участку, поскольку у него есть возможность уйти на Юг, на Восток, на Север, то надо его привязать принудительно. Такая политика напоминает то, что делали меркантилисты[1] в странах Западной Европы. Но есть серьезное отличие. Да, всюду в Западной Европе насилие применялось для того, чтобы загнать люмпена в зоны наемного труда, но в России это насилие применялось для того, чтобы силой государства закрепить людской ресурс за средством производства. Приписные крестьяне — удивительное явление: купец не мог владеть крестьянами, и тогда их приписывали к заводу, к вещи. Формальным обладателем живых душ была вещь. А решающую роль играло государство, поскольку без него это все не может действовать. Георгий Федотов в замечательной статье «Россия и свобода» написал, что российская история открыла удивительную формулу: если в Западной Европе прогрессу сопутствовал рост свободы, то Россия придумала, как осуществлять технический прогресс, не расширяя свободы. Секрет этого механизма состоит в том, что у нас государство играет решающую роль в соединении факторов производства, человеческого и материального. Это мы наблюдаем при Петре, наблюдаем и в сталинском государстве, но опять под европейской — марксистской — оболочкой.

Мы рассуждаем о возможности перехода от вертикального контракта к горизонтальному, однако есть экономисты, которые утверждают, что эти пути в известном смысле симметричны, что успеха можно достичь на обоих путях. На «горизонтальном» — посредством извлечения максимальной прибыли, на «вертикальном» — с помощью различных методов координации. И что путь вертикального контракта не исчерпан до конца и многие страны, как, например, Япония, извлекают из этого принципа куда больше, чем Россия. Вопрос в том, является ли вертикальный контракт безусловным злом и нужно ли непременно желать перехода России к горизонтальному контракту?

Опять ответ будет парадоксальным. Я соглашусь с теми, кто говорит, что вертикальный контракт предоставляет значительные возможности и имеет свои прелести. Одна из главных идей новой институциональной экономической теории, которую и я разделяю, состоит в том, что мы никогда не имеем однозначного пути развития. Перед нами в любой сфере — дискретные институциональные альтернативы, т. е. замкнутые системы правил, между которыми мы выбираем. Безусловно, и горизонтальный, и вертикальный контракт обладают собственными наборами издержек и выгод. По итогам XX века лидируют страны горизонтального контракта — но только если измерять результаты в социально-экономических характеристиках, свойственных западному миру. Если же мы примем какие-то другие ценности — стабильность, сохранение достаточно жестко очерченных общностей и мира внутри этих общностей, то оценка будет иной. Лучше всего выразить это словами Юрия Левитанского:

Каждый выбирает по себе
Щит и латы, посох и заплаты.
Меру окончательной расплаты Каждый выбирает по себе.

Поэтому я бы сказал так: разные группы в обществе желают разного. Я ведь не утверждаю, что все должны хотеть того же, чего хочу я. Вертикальный контракт обладает чертами не только отрицательными, но и положительными. Но мне кажется предпочтительным, когда люди могут решать свои проблемы между собой, не обращаясь к гражданину начальнику. Кому-то нравится другой путь — что ж, исполать.

И все же: в какой степени выбор обществом того или иного контракта зависит от нашей воли, от «субъективного фактора»?

Субъективному фактору я придаю огромное значение. Я не хочу сказать, что в любой момент траектория может ветвиться. Но в разных областях в разные моменты есть точки бифуркации, точки раздвоения траектории, когда выбор зависит от пустяка, как у Брэдбери от раздавленной бабочки. Роль коллективных действий в таких случаях очень велика. Исторические факты не укладываются в схемы прогресса. История — очень нелинейный процесс и очень ветвящийся. В учебниках редко пишут о тех направлениях развития, которые оказались по тем или иным причинам неконкурентоспособными, а ведь таких ответвлений было очень много. Было, например, государство иезуитов в Парагвае. Были анабаптистские общины — и просуществовали довольно долго. В XIX веке в Калифорнии люди жили без государства 18 лет. Это безгосударственное общество описано в работах Джона Амбека. Для меня несомненно, что и Россия за последние 15 лет прошла несколько точек бифуркации, когда решался вопрос о вертикальном или горизонтальном контракте. Более того, я утверждаю, что 2003 год стал в нашей истории переломным в пользу вертикального контракта и что сейчас идет быст рая регенерация институтов вертикального контракта, но это развитие неустойчиво. Могу пояснить, почему.

Вертикальный контракт имеет несколько возможных схем устойчивости. Я бы назвал всего две, ну, может быть, три. Ведь экономист смотрит на многие явления иначе, чем политолог. Политологи говорят — «авторитарный режим». Экономист говорит: этот режим все равно несет в себе элементы контракта, в котором участвуют две стороны; государство не может только забирать, оно еще и отдает. Давайте разберемся, как устроен этот процесс. Вертикальный контракт отличается от горизонтального тем, что он асимметричен, там инициатива всегда находится на одной стороне, на стороне власти, которой отдали набор прав, и она эти права распределяет. Так вот, схема устойчивости вертикального контракта, обсуждавшаяся в России под названием пиночетовской — об этом писал Виталий Найшуль, — такова: государство признает права собственности, гарантирует их, но при этом гражданские и политические права сосредоточивает у себя и проводит либеральные экономические реформы с призывом «потерпите, братцы». А кто не хочет терпеть, сталкивается с силой государства. Но эта модель стала практически невозможна после дела ЮКОСа, потому что гарантий прав собственности нет и нынешнее государство не в состоянии создать такие гарантии. Вторая возможная схема устойчивости такова: права собственности не гарантируются, зато гарантируются социальные права. В этом случае государство занимается поддержкой определенных групп населения под лозунгом «справедливость превыше эффективности» и сила применяется соответственно против тех, кто мешает перераспределению. Пример — популистские диктатуры в Латинской Америке. Второй вариант у нас имел шанс реализоваться на базе дела ЮКОСа, но теперь он не имеет шансов из-за монетизации льгот в начале 2005 года. Есть еще третий механизм устойчивости, очень редкий. Это вариант, при котором инвестиции направляются в силовые структуры, которые тем самым становятся опорой устойчивости — не потому, что они такие сильные, а потому что массовые. Но этот вариант предполагает либо успешную внешнюю агрессию, либо жесткую форму тоталитарного режима. Поэтому я и считаю его практически невероятным для России. Вообще, убеждение, что тоталитарный строй может быть построен легко, не обосновано с экономической точки зрения. Насилие требует значительных ресурсов и больших инвестиций. Например, я не знаю тоталитарного государства, не имеющего хорошо оборудо ванной границы. Если народ не заключен в консервную банку, то осуществлять на него серьезное давление практически невозможно. Это только один пример того, какие инвестиции потребовались бы. Я не думаю, что этот последний вариант устойчивости в России возможен, поскольку силовые структуры у нас неэффективны, а сделать их вполне эффективными, реформировать их — дело неосуществимое. Ремонтировать пол, на котором стоишь, затруднительно. Из всего этого я делаю вывод, что мы имеем неустойчивый вертикальный контракт, и события 2005 года показывают, что уже возникают зоны турбулентности, поэтому я полагаю, что скоро вновь возникнут точки бифуркации, условия для перехода к горизонтальному контракту.

Есть точка зрения, согласно которой вид контракта задается материальнотехнологической средой, которая определяет ментальные особенности народа, живущего на той или иной территории. Считаете ли вы природно-географический фактор значимым?

Несомненно, народы разные, странно было бы с этим спорить. В экономике речь идет о различии так называемых надконституциональных правил, т. е. неформальных правил высокого порядка. Конечно, они какую-то особенность развитию придают. Но говорить, что они предопределяют форму контракта, нельзя. Скажите, пожалуйста, к какой форме контракта относилась Франция XVIII века? А Германия XIX, начала XX или середины XX века? Если мы просто рассмотрим ряд случаев исторической динамики, то обнаружим, что многие страны, которые теперь считаются классическими странами горизонтального контракта, в недавнем прошлом таковыми не были. Реально изменчивость очень велика, хотя факторы надконституционального порядка, разумеется, присутствуют. Другое дело, что мне ближе точка зрения Эрнандо де Сото, высказанная им в книге «Загадка капитала»[2]. Страны, добившиеся процветания, в свое время решали проблемы, сходные с теми, что сегодня стоят перед отстающими странами. Вкратце, это была проблема формального установления прав собственности, потому что мало поделить активы, мало создать материальные доходы. Важно, приобретают ли эти права признанный и легальный характер. Де Сото приводит интересные примеры, как была легитимизирована собственность в США в начале XIX века. Поразила меня также рассказанная им история о том, что в Англии была попытка введения института, который мы бы назвали пропиской советского типа. Сходство в развитии стран иногда потрясает.

Давайте перейдем к новейшей истории России. В 1991 году была начата радикальная перестройка ее социальных институтов, в том числе и отношений собственности. Что помешало этой попытке?

Во-первых, реальная перестройка отношений собственности началась раньше. То, что Найшуль, Широнин и Сапов исследовали под названием «административного рынка в СССР», было ползучей перестройкой не только способов управления, но де-факто и отношений собственности. Мы мало поймем в событиях перестройки и 1991 года, если не примем в расчет, что многое исходило не только от воли лидеров, но еще и от наличия сильной тенденции закрепления собственности. Потому что завскладом уже был фактически собственником склада. Главное, что не удалось сделать в 90-е годы, — разъединить власть и собственность, поскольку одна из основ вертикального контракта — это их слияние. В подобных случаях очень велика роль власти в распределении и перераспределении собственности, причем, вообще говоря, не только на материальные ресурсы, но и на человека. Разумеется, вопрос о собственности на человека в 90-е годы уже не стоял, а вот о роли власти в перераспределении ресурсов — стоял во весь рост. Тот тип собственности, который возник в 90-е годы, подпадает под классическое определение вертикального контракта, как его сформулировали МакГир и Олсон. Мы имели государство, которое развивалось по модели МакГира — Олсона: власть распределила активы среди своих, но постепенно доходы от использования активов становятся выше, чем доходы от возможного перераспределения собственности. И это критическая точка в модели МакГира — Олсона, потому что в этот момент доминирующие группы специальных интересов оказываются заинтересованы в том же, в чем заинтересован малый и мельчайший бизнес, а именно — чтобы в стране возникла система легальных правил, способствующая использованию активов, а не их перераспределению. И вот как раз через этот механизм изменения интересов от распределительных к производительным, в соответствии с моделью МакГира — Олсона, происходит сдвиг в сторону горизонтального контракта. Но эти авторы делают одну оговорку: все это происходит лишь в том случае, если не появятся новые влиятельные группы с перераспределительными интересами. Если такие группы возникают и им удается пробиться к рычагам власти, то процесс перераспределения начинается сначала. Драма состоит в том, что новым перераспределительным группам удалось добиться влияния на власть, поскольку власть, по конституции 1993 года, была устроена очень просто. Достаточно было добиться влияния на первое лицо, чтобы поломать систему распределения властей и добиться перераспределения активов. Мы это и получили.

Известно, что летом—осенью 2003 года между властью и представителями нескольких крупных групп влияния велись переговоры о новом социальном контракте. Расскажите, что это были за переговоры, если вы считаете, что об этом сейчас уместно говорить…

Об этом можно и нужно рассказывать. Мы должны были неизбежно столкнуться с проблемой ЮКОСа в той или иной форме. Если исходить из теории Дж. Бьюкенена и Г. Таллока, у процесса установления социального контракта есть определенный алгоритм. Сначала достигается договор о разоружении, когда издержки взаимной борьбы становятся настолько обременительны, что лучше договориться о снижении уровня противостояния. Это происходило и внутри большого бизнеса — сам факт появления «круглого стола бизнеса России», затем новый формат Российского союза промышленников и предпринимателей стали вехами на этом пути. Я даже не могу сказать, что шла конкурентная борьба, потому что это была война самая натуральная.

Но они пришли к соглашению, и политика дебюрократизации в начале правления Владимира Путина также была шагом в сторону разоружения. Но дело в том, что договор о разоружении еще не есть договор о правах. Чтобы достигнуть уровня договора о правах в обществе, нужно решить так называемую проблему компенсаций, т. е. вопрос о легитимности собственности. В чем суть этой проблемы? Истории не известны случаи, когда удалось бы распределить собственность так, чтобы это распределение было признано правомерным и справедливым всеми группами общества. И через некоторое время после радикального перераспределения собственности общество обязательно сталкивается с проблемой компенсации. Речь идет о том, на каких условиях группы, проигравшие при распределении собственности, готовы признать это распределение приемлемым. Я считаю, что существует несколько вариантов решения этой проблемы. Во-первых, неверно, что все люди желают иметь кусок собственности. Все люди желают иметь права, но права разные. Для кого-то достоинство выражается в том, что он владеет собственностью, другому более важны права на здоровую окружающую среду, обучение детей, его права как потребителя, как работника, уважаемого контрагентами, в отношения с которыми он вступает. Надо сказать, что изначально крупный бизнес совершенно не уважает права остальных групп населения. И решение должно состоять в том, что бизнес, и прежде всего доминирующий крупный бизнес, отныне начинает эти права уважать. Это означает не декларации, а инвестиции в то, чтобы достигнуть тех или иных правовых стандартов. Другой вариант решения этой проблемы можно видеть на примере Англии, где во второй половине XX века был не очень удачный опыт приватизации, когда оцененная ниже реальной стоимости собственность попадала в руки частных владельцев. Но ведь не обязательно эту собственность отбирать, можно договориться, чтобы за нее доплачивали бюджету. Задолженность реструктуризируется и выплачивается в форме специального налога. Существуют и иные варианты решения проблемы компенсации…

Теперь вернемся к нашей истории. Когда возникло дело ЮКОСа, было понятно, что это знаковое дело, и Российский союз промышленников и предпринимателей попытался занять активную позицию и вести переговоры с властью, поскольку это был вопрос о легитимности собственности. Переговоры оказались неудачными. Тогда летом 2003 года по инициативе Комиссии по правам человека при Президенте РФ (мы как члены Комиссии полагали, что эта ситуация будет иметь последствия для самых разных групп населения России) были устроены консультации деловых организаций с гражданскими организациями. Помимо РСПП там участвовали «Деловая Россия» и «Опора», гражданские организации, объединенные круглым столом «Народная ассамблея». Решающим для меня пунктом на этих консультациях был момент, когда мы спросили глав деловых объединений и представителей крупного бизнеса, которые там присутствовали: «Согласны ли вы, что ваша главная проблема не в отношениях с главой государства, а в отношениях с населением?» Когда мы услышали твердое «да», стало понятно, что возможны совместные действия. И тогда была создана антикризисная группа, которая начала работу над программой, названной «новым общественным договором». Она должна была реализовать первый вариант, о котором я говорил, т. е. имела целью деятельное признание прав разных групп населения, что предполагало и принятие пакета поправок в законодательство, и соглашение разных деловых и гражданских организаций между собой, и создание больших благотворительных фондов, которые под контролем гражданских организаций начинали новую социальную политику. Об этой программе мы писали в открытом письме президенту. В июле 2003 года оно было опубликовано в нескольких газетах. Кроме того, было еще закрытое письмо президенту от Комиссии по правам человека. И мы получили ответ на это закрытое письмо. Президент дал указание своим службам – начать консультации. В течение осени 2003 года шли переговоры, в частности, с главой администрации президента господином Волошиным. Предполагалось, что подготовленные проекты будут вынесены на Гражданский форум в Нижнем Новгороде, на консультации экономического и силового блоков правительства с деловыми и гражданскими объединениями. Такое заседание состоялось 24 октября 2003-го. Присутствовал экономический блок правительства, были представители гражданских организаций и бизнеса. Не было лишь представителей силового блока. Они прилетели в Нижний Новгород, но не участвовали в консультациях, потому что знали то, чего не знали мы: что 25 октября Ходорковский будет арестован. Он и был арестован как раз после отъезда из Нижнего, после этих консультаций. А с экономическим блоком правительства мы договорились о продолжении этих самых консультаций. Но 25 октября все, конечно, изменилось. И когда через полтора месяца президент созвал заседание Комиссии по правам человека совместно с правоохранительными органами, мы заявили о том, что прерван диалог и отброшен вариант переговорного разрешения кризиса. Президент ответил: у нас не было другого выхода, генеральный прокурор убедил меня, что невозможно действовать другим способом. То есть президент избрал другой способ разрешения ситуации — перевести все рычаги на себя и решать все самому. Этот вариант был поддержан общественным мнением.

Но я обращаю ваше внимание, что прошло полтора года, а по-прежнему не решены ни вопросы законности собственности, которые легче решаются, ни — общественного признания собственности, которые разрешаются труднее. Власть еще ничего не сделала для решения проблемы компенсации. Это к вопросу о стабильности вертикального контракта.

Исход этих переговоров, как вы сказали, нашел поддержку в обществе. В таком случае, где ресурсы, на которые может опереться гражданское общество? В чем вы находите основание для оптимизма?

Общество и гражданское общество совсем не одно и то же. Гражданское общество — это способ решения проблем. Любая проблема может быть решена одним из трех способов: либо государством, т. е. принуждением, либо с помощью механизма коммерческой сделки, либо на основе многостороннего контракта, реализующего взаимные права, т. е. самоорганизации. Последнее — и есть гражданское общество. В России масса проблем решается именно третьим способом. Например, без указания мэра решают поставить домофон в подъезде — это гражданское общество. Если люди создают кредитное потребительское товарищество и потребители кредитуют малый бизнес, не имея на то указания свыше, — это гражданское общество. Если по ночной Москве передвигается поток автомобилей с мигающими аварийными огнями, водители которых протестуют против «поддержки отечественного автопрома», запрета правого руля, правительственных кортежей, и в этой колонне идут очень разные машины — от новехонького «хаммера» до ветхого «москвича» — это гражданское общество. Конечно, и большие сетевые организации (такие как «Мемориал», экологические объединения, союзы потребителей, солдатские матери и т. д.) — тоже гражданское общество. А разного рода переговорные площадки с властью (общественные комиссии, советы и т. д.) и с бизнесом (социальной отчетности и пр.) — это что? Гражданское общество в России слабое, но в России и государство слабое, и бизнес слабый, а это единственные реально конкурирующие варианты решения проблем. Есть расчеты, определяющие вклад гражданского общества в создание валового национального продукта, они делаются с помощью методики национальных счетов. На основании этой методики, по расчетам Института экономики города, от одного до двух процентов валового внутреннего продукта относят к деятельности гражданского общества. Я уверен, что это заниженная оценка, поскольку госстатистика не все учитывает. Приведу сравнение: в США вклад гражданского общества составляет семь процентов — это больше, чем доля американского государства, но, конечно, меньше, чем доля бизнеса. Самая большая относительная цифра у Нидерландов — 15,7 процента.

У российского гражданского общества есть ресурс, который так или иначе уже не раз проявлялся. Сейчас мы наблюдаем усиление спонтанных действий, и следующая точка бифуркации не за горами. Тогда влияние гражданского общества, думаю, будет очень значительным.

---

[1] Меркантилизм — первая школа экономической науки, зародившаяся в Англии в XV веке и вплоть до XVII века сохранявшая ведущие позиции в экономической политике некоторых европейских стран. Представляла в первую очередь интересы государства. — Примеч. ред.

[2] См. рецензию С. Кирдиной на книгу Эрнандо Де Сото «Загадка капитала» в этом номере. — Примеч. ред.