Частная собственность устарела

Автор озаглавил свою статью именно так, без вопросительного знака, ибо берется показать в ней, что классический тезис о частной собственности как основе обеспечения эффективности экономики на базе раскрепощения личной инициативы и предприимчивости, а также свободы индивида и иных фундаментальных принципов либерального мироустройства в современную эпоху является анахронизмом[1].

Впрочем, я взялся бы показать, что и в прежние времена эта «аксиома» неоклассики была неверна, хотя и многократно «доказывалась» Хайеком, Пайпсом и другими учеными (это не оговорка: для названных авторов тезис «частная собственность — наше все!» есть именно аксиома, однако реальная жизнь столь явно оспаривает их утверждение, что им приходится тратить массу времени на его доказательство, превращая аксиому в теорему…). Сделаем несколько предварительных замечаний.

1. Частная собственность есть исторически особая форма собственности, ставшая господствующей относительно недавно: не только сотни тысяч лет первобытного коллективизма, но и общинная жизнь российских крестьян (равно как и крестьян десятков других государств Азии и Африки) вплоть до начала ХХ века, «реальный социализм», охвативший треть мира, современная Куба, сотни тысяч кооперативов, общественных организаций и других форм общественного хозяйствования доказывают, что в частной собственности (равно как и в общественной или любой другой из многочисленных исторически существовавших форм собственности) нет никакой «естественности», которую ей приписывают либералы на протяжении последней пары столетий. Она всего лишь одна из возможных и в настоящее время пока господствующих форм присвоения и распоряжения. Частная собственность возникла и отомрет, как и любая другая исторически конкретная форма социально-экономической жизни — более того, мы собираемся показать, что она стремительно устаревает, т. е. сковывает те формы человеческой активности, с которыми ассоциируется прогресс.

2. Частная собственность бывает очень разной. Есть частная собственность, основанная на личной зависимости и внеэкономическом принуждении (благородное дворянство и великие государи нашего Отечества именно так, при помощи барщины, кнута и виселицы реализовывали свои интересы вплоть до середины XIX века), есть частная собственность, предполагающая единство труда и собственности (собственность фермера или владельца мастерской), есть частная собственность, основанная на отделении капитала от наемного труда, что типично для большинства современных корпораций, где сотни тысяч акционеров контролируют десятки и сотни миллиардов долларов…

3. В современной экономике существуют и успешно развиваются многочисленные нечастные предприятия: государственные (как малые муниципальные пекарни, так и гигантские аэрокосмические концерны), кооперативные (например, Мондрагонская группа кооперативов в Испании с оборотом более шести миллиардов долларов[2]) и коммунальные.

* * *

И все же частная собственность остается господствующей. Пока. Почему?

Не почему господствующей (это как раз очень убедительно показали еще Адам Смит и Карл Маркс, объяснившие, почему и как переход к индустриальной экономике и национальным государствам связан с переходом от натурального хозяйства и личной зависимости к рынку, частной собственности и наемному труду), а почему «пока»? Почему частная собственность устарела?

Начну с классического марксистского тезиса: развитие капиталистической индустриальной системы постепенно ведет ее к самоотрицанию, о чем свидетельствует идущий на протяжении более чем столетия процесс социализации производства и собственности. Этот процесс идет нелинейно, противоречиво, но идет.

Во-первых, все более ассоциированной становится собственность на капитал. Доминирующей формой такой собственности уже давно стали акционерные общества, где каждый индивид имеет весьма ограниченные права, а «частным собственником» является сложная пирамида власти. В современной транснациональной корпорации (ТНК) права собственности распределены между сотнями ключевых игроков и десятками тысяч второстепенных, включая не только акционеров (пусть даже крупнейших, «забудем» о сотнях тысяч мелких владельцев акций), но и менеджеров (в соответствии с экономической теорией неоинституционализма управление есть один из ключевых компонентов пучка прав собственности), а также государство и профсоюзы (они сильно ограничивают ныне права собственников, т. е. изменяют классическую модель прав частной собственности), другие корпорации, банки и т. д. В результате права собственности в корпорации очень распылены, хотя основной контроль за их пучком по-прежнему сохраняет относительно узкий слой лиц, которые (NB!) превращаются из классических частных собственников в корпоративную номенклатуру (Александр Зиновьев в своей работе «Запад» очень ясно показал сходство этого слоя с советской номенклатурой). Следовательно, даже внутри «цитадели» частной собственности развиваются процессы, указывающие на то, что она превращается в номенклатурную, т. е. «социализируется».

Во-вторых, мелкий бизнес в условиях постиндустриального общества становится существенно иным. Это уже не столько мелкие частные лавочки и мастерские, сколько временные творческие коллективы разработчиков, новаторов и т. п., работающих скорее как кооперативы или другие формы ассоциированной деятельности, основанной внутри коллектива в большей степени на отношениях солидарности, нежели конкуренции и/или найма. Более того, даже классические, «старые» формы мелкого бизнеса нередко уже не самостоятельны и образуют сети, зависящие от крупных корпораций, а некоторые из них, например фермерские хозяйства, ныне во многих странах живут только благодаря постоянной государственной поддержке и при этом широко используют формы сбытовой, снабженческой и иной кооперации… — перечень легко продолжить. Все эти компоненты не меняют формы собственности, но существенно изменяют ее экономическое содержание.

В-третьих, на протяжении всего ХХ века увеличивается роль государства в экономике. Обычно, когда речь заходит о государстве и собственности, экономисты упоминают лишь о доле унитарных государственных предприятий в экономике (она действительно невелика — около 10%). Но более важно другое: на протяжении всего ХХ века растет доля государства в перераспределении ВНП (с 15–25% в начале века до 35–55% в конце[3]) — значит, на время этого перераспределения государство прямо или косвенно становится собственником от одной трети до половины всего производимого в той или иной стране богатства. Еще важнее то, что государство (во всяком случае, социально-ответственное, как, например, в странах ЕС) контролирует большую часть образования, фундаментальной науки и здравоохранения, природных заповедников, важнейшие объекты культурного наследия и т. п. А это сферы постиндустриальной экономики, которым принадлежит ныне такая же роль, какая была у индустрии в XIX веке. Наконец, государство контролирует значительную часть «пучка» прав собственности частных фирм (их деятельность жестко ограничена в социальном, экологическом, культурном и т. п. отношениях, особенно важных в условиях перехода к обществу знаний).

Итак, частная собственность еще господствует в нынешнем мире в той мере, в какой сохраняется гегемония глобального капитала, но эта частная собственность уже в известной степени социализирована, существенно ограничена и дополнена элементами общественного присвоения и распоряжения – т. е., по большому счету (в соотношении с прогрессивными технологическими и культурными тенденциями общества знаний), теряет свое прогрессивное значение.

Последний тезис, впрочем, все еще не очевиден. Чтобы обосновать его более убедительно, соотнесем наиболее значимые черты новой постиндустриальной эпохи с некоторыми фундаментальными принципами частной собственности.

* * *

Достаточно отчетливо прослеживается связь: чем больше развивается общество знаний (мир творчества, культурного диалога), тем быстрее устаревает частная собственность как форма эффективного использования и присвоения благ.

Начнем с объектов собственности. К числу аксиом современной неоклассической экономической теории (их выносят в предисловие любого из многих десятков «экономиксов») относятся тезисы об ограниченности ресурсов (на язык обыденного сознания этот тезис переводится известным выражением «Всем всего никогда не хватит») и безграничности потребностей. Именно эта аксиоматика лежит в основе любых рассуждений о «естественности» частной собственности.

По мере угасания индустриальной экономики и массового производства мир входит в эпоху качественно иных объектов собственности. Постепенно господствующими в экономике становятся не ограниченные ресурсы (природа и человек), а новый тип «ресурсов» — культурные ценности. Эти «ресурсы» неограничены, неуничтожимы, они могут быть «потребляемы» сколь угодно широким кругом лиц и на протяжении сколь угодно продолжительного периода времени. И это такой пирог, который становится тем больше, чем шире круг едоков и чем активнее они его поедают (так Чайковский, «съев» творение Пушкина, создает свою оперу, и «пирог» искусства становится богаче).

Эти всеобщие «ресурсы», составляющие основу экономики знаний, по своей природе уже не нуждаются во внешнем ограничении доступа к ним, могут не быть объектом частной собственности. Более того, частная собственность лишь искусственно ограничивает доступ к ним, создавая преграды на пути освоения культуры. Безусловно, собственно материальное производство останется, но как один из относительно малозначительных секторов экономики (с долей занятых менее четверти трудоспособного населения). Господствующей становится сфера «производства» культурных ценностей, т. е. общественных благ. Здесь действует то же правило, что и при переходе от доиндустриальной экономики к индустриальной: еще в XIX веке подавляющее большинство россиян не понимало, как может прокормить себя страна, в которой крестьянство не будет составлять подавляющего большинства населения. Однако опыт уже прошлого века показал: чтобы обеспечить избыток зерна и мяса, надо сократить аграрное население с 80 до 5%. Так же опыт нынешнего века покажет: чтобы обеспечить массу утилитарных материальных благ, надо перейти от индустриального производства к постиндустриальному, радикально сократив число занятых в материальном производстве. Соответственно, произойдут и изменения в отношениях собственности: подобно тому как переход от аграрной экономики к индустриальной сделал неэффективной (а не только аморальной) частную собственность на человека, так и переход к экономике знаний, образования и культуры сделает неэффективной частную собственность на эти объекты.

Соответственно изменяется и субъект собственности. На смену рациональному homo economicus идет homo creator — субъект с иной системой ценностей, потребностей и мотивов. Потребности в условиях нового мира становятся иными: они не утилитарны и качественно безграничны, но при этом ограничены количественно, в отличие от утилитарных потребностей. Несколько упрощая эту связь, я бы ее сформулировал следующим образом: в той мере, в какой каждый из нас остается homo economicus, мы стремимся максимизировать количество утилитарных благ (по возможности, наиболее престижных); в той мере, в какой в нас развиты мотивация и ценности homo creator, мы стремимся к самореализации в творческой деятельности, к культурному диалогу. При этом под качественной безграничностью потребностей «человека творческого» я понимаю то, что он никогда не ограничен данным кругом культурных феноменов. Он всегда стремится к новому, стремится выйти за достигнутые рамки, и это стремление направляет всю его деятельность. Деятельность и самореализация в ней, а не возможный доход от нее становятся главным мотивом и главной ценностью.

Соответственно с изменением объектов и субъектов изменяются и сами отношения. В пространстве и времени культуры условием творческой деятельности становятся диалог и сотрудничество, которые не могут не быть неотчужденными, а это антитеза конкуренции частных собственников, ведь творчество — это деятельность, развивающая ее агентов и созидающая культурные ценности в процессе диалога (субъект-субъектного отношения) между индивидами (см. работы Г. Батищева, В. Библера и др.)[4]. Ключевым «ресурсом» для такой деятельности становится сам творческий человек. Формирование человека, обладающего творческим, культурным потенциалом, новаторскими способностями, становится главным инструментом прогресса и главной задачей человечества.

Такой человек не нуждается более в частной собственности. Он (каждый из нас в процессе учебы или творчества, чтения умной книги или воспитания ребенка) в этом мире является собственником всего, до чего может дотянуться его пытливый и деятельный ум. Это не частное, но сугубо индивидуальное присвоение (точнее, освоение) всеобщего (принадлежащего каждому) богатства. Здесь (в отличие от «старой» общественной собственности на ограниченные ресурсы, где все в той или иной мере были собственниками ограниченных общих благ) каждый непосредственно [в своей творческой деятельности] является собственником всех благ, и в этой мере мы можем говорить о снятии и частной, и общественной собственности в присвоении каждым всего в той мере, в какой ему хватает его личностного потенциала. Каждому, кто не верит этому тезису или не понимает его смысла, автор искренне советует отправиться в ближайшую приличную публичную библиотеку и понять, что он может абсолютно бесплатно (в отличие от знаменитого сыра в мышеловке) присваивать сколь угодно великие богатства, выработанные человечеством. Богатства, в сравнении с которыми даже «мерседес-600» — всего лишь быстро ржавеющая железяка…

Вот почему общество знаний в потенции (безусловно, сами по себе качественные изменения технологий, характера труда недостаточны для смены общественно-экономической системы — к этому может привести только социальная революция)[5] — это мир, в котором правилом становится не стародавнее «это — мое» и не идущее от «реального социализма» «общее — значит ничье», а качественно новое: «каждый — собственник всего». Это, если угодно, универсальная или всеобщая индивидуальная (снятая «частная») собственность каждого на все. Вот почему общество знаний могло бы выразить свое кредо словами Карла Маркса: снятие[6] частной собственности!

Именно в этом и состоит главный пафос нашего текста: частная собственность устарела, следовательно требует снятия (по законам развития, где отрицание всегда содержит в себе и наследование, сохранение) в новом качестве, подобно тому как были сняты в процессе буржуазных трансформаций (в том числе — революций) институты феодального общества новыми, буржуазными институтами (в том числе, институтами капиталистической частной собственности).

* * *

Мне хорошо известно, что в последнее время процесс социализации собственности (да и вообще экономики) замедлился, а в иных странах (включая Россию) сменился на обратный. Не менее хорошо мне известно и то, что о переходе к обществу знаний и опоре на потенциал творчества ныне можно говорить лишь применительно к формам корпоративного капитала (не скажу «частной собственности», ибо, как уже было замечено, ТНК или Пентагон трудно назвать «частником» в классическом — хайековском — смысле слова). Однако…

Во-первых, регрессивный ход истории — одна из типичных тенденций переходных состояний, и он рано или поздно сменится прогрессивным[7]. Так, от феодализма и абсолютизма человечество шло к рынку, капиталу и демократии бо лее 400 лет, сквозь кровь революций и пот реформ. Столь же нелинеен и начавшийся переход к новой общественной жизни, адекватной вызовам постиндустриальной эпохи, и я не склонен впадать в абсолютный пессимизм только потому, что мы сейчас попали в русло реверсивного течения исторического времени.

Во-вторых, тенденции десоциализации — лишь некоторая флуктуация, ныне в Европе мера самоотрицания частной собственности и рынка, роль государства и гражданского общества в экономике намного выше, чем, скажем, всего 30–40 лет назад.

В-третьих, реверсивные изменения последних двух десятилетий протекают на фоне обострения глобальных проблем, роста насилия, обострения социального неравенства и других явлений, о которых даже праволиберальные социологи и экономисты размышляют без всякого оптимизма. Следовательно, те экономические и социальные формы, в которых ныне протекает становление постиндустриального общества, далеки от оптимальных. На этой основе можно предположить, что попытки сохранить господство устаревшей ныне частной собственности в таких формах, которые дают власть глобальным игрокам (ТНК, НАТО и т. п.), — это путь, столь же неадекватный для генезиса общества знаний, сколь неадекватен был абсолютизм для развития процессов индустриализации.

Сделанный выше вывод подтверждается также тем, что нынешняя (по большому счету остающаяся в рамках частной собственности, хотя и видоизмененной) модель генезиса общества знаний привела к тому, что большая часть наиболее эффективных и важных для общественного развития ресурсов сосредоточена в секторе, который я с некоторой долей условности назвал бы «превратным» или «фиктивным». Это сферы, в которых не создаются ни материальные, ни культурные блага, но обращаются гигантские ресурсы. Компоненты этой «фиктивной» экономики хорошо известны — финансовые спекуляции, объем которых еще 10 лет назад превысил 500 000 миллиардов долларов в год (0,1% этих средств достаточно, чтобы вдвое поднять уровень жизни беднейшего миллиарда жителей Земли), военные расходы, вдвойне бессмысленные после распада советского блока, паразитическое перепотребление (так, средства, расходуемые на производство «элитной» косметики, превышают средства, расходуемые на помощь голодающим), масскультура… — перечень легко продолжить.

Хорошо известны альтернативы развитию устаревшей, основанной на частной собственности и глобальной гегемонии капитала модели социально-экономического развития. И это отнюдь не сталинский казарменный коммунизм. Одним из наиболее динамичных секторов современного мирового хозяйства является «экономика солидарности». В ее рамках уже найдены сотни и тысячи разнообразных способов хозяйствования, основанных на разных формах общественного распоряжения и присвоения — от бесплатного общедоступного программного обеспечения и образования до крестьянских кооперативов и сетей «честной торговли»… Более того, в рамках альтерглобалистского движения эти постчастные формы социально-экономической организации координируются в интернациональном масштабе, распространяясь по всему миру — от беднейших крестьянских хозяйств Латинской Америки и Индии до инновационных ВТК в странах золотого миллиарда.

---

[1] Более подробно см.: Бузгалин А. В., Колганов А. И. Глобальный капитал. М.: УРСС, 2004; Бузгалин А. В. Анти-Поппер. Социальное освобождение и его друзья. М.: УРСС, 2003; Альтерглобализм: Теория и практика «антиглобалистского» движения. М.: УРСС, 2003; Глобализация сопротивления. М.: УРСС, 2004.

[2] Подробнее об этой кооперативной организации см.: Колганов А. И. Коллективная собственность и коллективное предпринимательство. М., 1995.

[3] Эти цифры приводятся, в частности, в работе А. А. Пороховского «Вектор экономического развития» (М., 2003). Доля государства варьируется от 35–40% в странах с либеральной моделью экономики (например, США) до 50% и более в скандинавских странах.

[4] См., например: Батищев Г. С. Введение в диалектику творчества. СПб., 1997; Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1962.

[5] Подробнее позиция автора по данной проблеме представлена в статье: Бузгалин А. В. Социальные революции: ассоциированное социальное творчество и культура // Альтернативы. 2005. № 1.

[6] На русский язык в советские времена это слово было ошибочно переведено как «уничтожение».

[7] В данном случае автор следует известной со времен просвещения парадигме, понимающей прогресс как свободное гармоничное развитие человека. В разных вариациях она представлена в работах практически всех марксистов, большинства экзистенциалистов (прежде всего — Ж. П. Сартра), а также Э. Фромма, А. Печчеи и десятков других ученых-гуманистов.