Кенигсберг — Циммербуд. 1945–1947.

[1]

Вскоре исполнится 60 лет со дня окончания этой ужасной войны. И ровно 60 лет я ношу в памяти детские впечатления того времени. О войне написано очень много, и, чтобы добавить к этому что-то новое, надо располагать некими ранее недоступными документами. Вот в качестве таких документов я и предлагаю вам воспоминания человека, который в 1945 году пятилетним мальчиком случайно, в результате стремительной военной операции советских войск, попал в Восточную Пруссию. Там соприкоснулись тогда две разные цивилизации, обычные гражданские лица встретились совершенно неожиданно друг для друга. Причем и русские и немцы были только жертвами необузданных амбиций своих вождей.

Воспоминания раннего детства

Из самых ранних детских впечатлений я довольно хорошо запомнил наш семейный полет на По-2 из Иркутска в Братск с посадкой в Балаганске. Папа вел самолет, а мама сидела в задней кабине и держала меня на коленях. Помню мелькание светящихся стрелок на приборной доске, помню, что, глянув через борт вниз на землю, я орал со страху, но все обошлось. Мы сели в Балаганске[2]. Помню, как мама мне сказала: «Смотри, как красиво сейчас папа будет заруливать». Я и сейчас вижу маленькой легкий самолетик, бегущий вдалеке справа налево от нас по зеленому полю на фоне зубчатого елового леса…

Помню игры со своим младшим братишкой, Стасиком, которому было около двух лет (мне тогда было четыре). Я забирался от него под кровать, а он брал в ручку нитку или шнурок и, размахивая ими, как кнутом, говорил мне: «Вась! Сяс зе вась!» — «Вылазь, сейчас же вылазь». Помню его заливистый смех…

Потом Стасик заболел. В военных условиях его не удалось спасти, он умер от «заражения крови». Помню его похороны и невыносимую черную тоску и слезы мамы. Все уехали на кладбище, а нас с двоюродной сестрой Кларой оставили дома. Забравшись на подоконники двух соседних окон, мы смотрели во двор. Моросил нудный дождик. Кто-то первый провел мокрым пальцем по оконному стеклу, и оно издало протяжный жалобный звук, похожий на плач. Все давно уехали, а стекла все плакали и плакали.

К сорок пятому году папа стал сдавать, он начал терять сознание в воздухе. На третий или четвертый раз, когда самолет лишь чудом остался цел, его перевели в рыбную разведку, на По-2, где нет пассажиров, а экипаж минимален. Так мы оказались в Керчи. Помню море, пляжный песок, крабиков и мидий, кирпичные развалины (результаты бомбежек); хорошо помню, как в одной из таких развалин ребятишки камнями закидали гадюку; помню, как полез в кусты за виноградной улиткой, и меня больно укусила оса (конечно, орал); помню Митридат, где однажды папа показал мне составленную из нескольких небольших цилиндров мину и предупредил, что ее не только трогать, к ней даже подходить нельзя. Он участвовал в операциях по разминированию Митридата и иногда приносил небольшую пачку тола, с помощью которого разжигал дрова в печи[3].

Потом я сильно заболел. Помню непонятное слово «карантин». Была весна, за окном истошно пели коты, а я лежал и думал, что это «орет карантин». Началось с воспаления легких, мне поставили банки и случайно занесли инфекцию кори. В довершение всего, я поймал самую настоящую тропическую лихорадку — на меня обрушилась малярия. Помню горечь хинина и сестру в белом халате, которая приносила его по таблетке каждый день и требовала, чтобы я выпил ее немедленно, потому что однажды я спрятал таблетку под подушку. В результате я дошел до полного изнеможения и даже не мог стоять на ногах. Вдруг однажды мама подбежала к моей кровати, схватила меня на руки, стала плакать, обнимать, целовать и говорить, что теперь все будет хорошо, потому что — Победа! Это было 9 мая 1945 года. Я начал выходить на улицу и прекрасно помню, как однажды над нашим домом вдруг появился моноплан с большими звездами на крыльях. Он несколько раз перевернулся, сделал «горку» и улетел, а мама все меня обнимала и говорила: «Смотри, смотри — это наш папа!» Папа перегонял в Москву, на Парад Победы, несколько «звездокрылых» машин.

Помню песню тех лет, которую, возможно, уже не помнит никто. В ней пелось о человеке, вернувшемся с войны домой:

Вот выхожу на приморский бульвар,
Сердце тревожно запело…
Сколько здесь было гуляющих пар,
Сколько здесь песен звенело…
Пусть опаленные стены стоят,
Пусть потемнел потолок,
Пусть ослепленные окна глядят —
Я не вернуться не мог…

Песня исполнялась в ритме вальса, две последние строчки куплета повторялись дважды.

Жизнь в Циммербуде

В сорок пятом летная медкомиссия списала моего папу на землю, после чего мы оказались сначала в Кенигсберге, а потом в его предместье Циммербуд[4]. Папу направили туда в качестве инженера-электрика на работу по восстановлению электростанции в Пиллау[5]. Циммербуд находился в полукилометре от канала, отделенного от залива Фришхафен длинной песчаной косой. Между каналом и поселком было большое пустое поле, на котором раньше, возможно, сажали картошку.

Мы жили в небольшой части поселка, которую прежде занимали офицеры СС. Одноэтажный домик с двумя квартирами, выходящими на противоположные стороны, стоял на небольшом участке с садом, огородом и кирпичным сараем для скота под красной черепичной крышей. В нашей квартире было две комнаты, кухня, небольшая прихожая и лестница, ведущая на сухой и довольно просторный чердак.

Особый интерес представлял кирпичный сарай. Внутри него находилась цилиндрической формы цементная кормушка для скота, куда с помощью ручного водяного насоса можно было подавать дождевую воду. Этой водой поили скот и смывали навоз прямо в огород, снабженный неглубоким, не более пяти метров, колодцем. Для сбора дождевой воды был организован водосток — прямо с крыши дома. Вода накапливалась в неком подобии металлической ванны, в которую и был опущен шланг водяного насоса.

Между жилым домом и сараем находился маленький вишневый сад, а в остальной части небольшого участка росли сливы и яблони, на лужке посреди деревьев стояла пара крепких деревянных скамеек. Прошло много времени, но я до сих пор восхищаюсь рациональностью, удобством и красотой этого почти дачного дворика.

Прямо за дальним забором огорода проходила автодорога. Она вела к кинотеатру («Чапаев», «Пархоменко», «Котовский», «Волга-Волга», «Василиса Прекрасная») и складу или заводику по производству гвоздей, в который попала бомба — там была воронка от взрыва и высились кучи оплавленных взрывом ржавых гвоздей. Эта дорога, кажется, вела на Пиллау[6], потому что именно оттуда я ждал папу, когда он шел с работы домой.

Оставаясь один дома, я часто слушал радио «Говорит Москва»[7]. Очень любил музыкальные передачи. Самая интересная была довольно короткой и посвящалась ра зучиванию новой песни: сначала играли всю песню целиком, потом мелодию проигрывали на различных музыкальных инструментах, так постепенно минут за пятнадцать можно было выучить слова одного-двух куплетов вместе с припевом и мелодией. Из песен, разучиваемых в этой передаче, помню до сих пор «Москву майскую»:

Чтобы ярче засверкали
Наши лозунги побед,
Чтобы руку поднял Сталин,
Посылая нам привет.

А еще «Широка страна моя родная», «Где же вы теперь, друзья-однополчане?», «На солнечной поляночке», «Расцвела сирень, черемуха в саду», «Одинокая гармонь», «Вот солдаты идут…», «Бьется в тесной печурке огонь… На поленьях смола, как слеза…», «Эх, дороги…», «Три танкиста», «Эх, тачанка-ростовчанка», «На дубу сидели два сокола ясных», «Шумят плодородные степи, текут многоводные реки…» и другие.

Соседи и знакомые

До репатриации 1947 года в Циммербуде оставалось много немцев, которые составляли большинство населения поселка. Моим родителям, как это ни странно, больше нравилось, когда я гулял с немецкими ребятишками, а не с русскими. Объяснялось это очень просто: основным занятием наших были походы по лесу, сбор патронов и фауст-патронов, снарядов, взрывателей, беленьких шелковых мешочков с порохом или длинного «макаронного» пороха, встречался и бикфордов шнур. Все это нередко складывали в кучу, поджигали и убегали. Немецкие же ребятишки в этом отношении были гораздо более разумны и сдержанны.

По соседству от нас, со стороны вишневого сада, жила фрау Эмма. От ребят я знал, что она «эсэсовка». Это слово как-то меня напрягало, но страха я не испытывал, тем более, что у наc уже был контакт. Не помню, с чего это началось, но помню ее вопрос: «Junge, willst du Кatze?»[8] Я ответил утвердительно, после чего она ушла и через некоторое время вернулась с очаровательным котенком. Он был весь черный с аккуратной беленькой салфеткой на грудке. Фрау Эмма, довольно дородная женщина лет тридцати пяти в черной одежде, подала мне котенка через забор, и, когда я нежно прижал его к своей правой щеке, она, чему-то весело засмеявшись, быстро ушла. Больше мы с ней не пересекались.

В то время у немцев, разумеется, не было ни карточек, ни денег, и в том, что многие из них тогда просто голодали, у меня нет никакого сомнения. Однажды ночью к нам в окошко кто-то забрался и унес мешок комбикорма, который папа принес только вчера, чтобы выкармливать поросенка. Стекло аккуратно заклеили газетным листом и вырезали стеклорезом. Помню, что родители были очень расстроены, а соседка посоветовала «пойти и заявить», но папа сказал, что он никуда не пойдет. Я долго не мог понять, почему он не хочет, чтобы поймали вора.

Случай на рыбалке

Однажды папа повел меня на старый пирс, с которого немцы удили рыбу. Больше всего мне запомнилось, как один рыбак поймал угря длиной, наверное, больше полуметра и посадил его в ведро с морской водой. Пройдя немного по пирсу и оглянувшись, мы увидели, что угорь скользит по камням. Затем рыбак, заметив, что рыба выбралась из ведра, схватил угря и долго колотил его головой об камни, слишком долго, как мне показалось.

Через некоторое время и мне захотелось пойти на пирс порыбачить, но у меня не было рыболовного крючка. Папа сказал, что у него, кажется, есть крючки, достал кошелек, открыл его, и я увидел, что там внутри зацеплена пара крючков. Оказалось, что эти крючки были запасены у него еще в Керчи — на всякий случай. Его предусмотрительность так мне понравилась, что я запомнил это навсегда. Удочку с поплавком из бутылочной пробки я смастерил сам и отправился рыбачить на пирс. Там рыбачили немцы, человек шесть, и сначала на меня никто не обратил никакого внимания. На мне же не было написано, немец я или русский.

Когда прошло больше часа, а я ничего так и не поймал, ко мне подошел рыбак лет тридцати пяти — сорока, видимо, чтобы как-то мне помочь, и спросил, можно ли посмотреть мою удочку. Я ответил утвердительно, и только тогда, по акценту, он понял, что я — русский мальчишка. Пока он рассматривал крючок, грузило, поплавок и обычную швейную нитку вместо лески, я отчетливо видел, как менялись его настроение и отношение ко мне. «Неправильно, — сказал он, — ты ничего не поймаешь». И вдруг брезгливо бросил мою снасть на пирс. Такого отношения к себе я никогда раньше не испытывал, и мое долгое недоумение заставило меня хорошо запомнить этот эпизод. Прошло много лет, и я понял, что с ним тогда произошло.

А произошло, видимо, вот что. Германия процветала, звучали военные марши, и трубы пели Alles fur Deutschland[9], и была неприступная крепость Кенигсберг, которая под ударами советских войск вдруг пала за три дня[10]. И теперь жителей Восточной Пруссии ждала репатриация в разгромленную Германию, в неизвестность…

А тут еще он натыкается на русского мальчишку, этого пришельца, который запросто, как у себя дома, сидит на его пирсе и ловит его рыбу. Ловит не ради выживания, как он сам, а так, ради интереса, как турист. И дрогнуло его европейское воспитание, и он в сердцах бросил мою снасть на пирс. Это была нормальная реакция здорового организма. Я же обиженно смотал удочку и молча ушел домой. Дома про этот неприятный случай я ничего не рассказал, но на пирс больше не ходил.

Ленькин «мессершмитт» и Валерка Г.

Когда какой-то человек привел нас, чтобы показать наше будущее жилье, первое, на что я обратил внимание, это «мессершмитт» на огороде соседнего дома. И пока мама и папа осматривали дом, я уже сидел в кабине самолета. Помню удобное, мягкое кресло пилота, прямоугольные педали из гофрированного дюралюминия с креплениями, похожими на лыжные. Помню ручку-штурвал для правой руки — большой палец ложился на кнопку гашетки, напоминающую обычную кнопку дверного звонка. Возможность управлять из кабины самолета элеронами крыльев и небольшой вертикальной плоскостью стабилизатора вызывала у меня восхищение.

За креслом пилота находилась глухая вертикальная стенка с технологическими отверстиями, в одном из которых был карман из мягкого белого материала. Но когда я, повернувшись, нащупал правой рукой в этом кармане какой-то тяже лый металлический предмет, мое запястье мягко сжала папина рука: «Отпусти, Валерка, там лежит какая-то гадость». Он достал из кармана пистолет, первый из множества виденных мною потом, и высыпал из обоймы желтые патроны с торчащими из них туповатыми серыми пульками. Я уже знал, что на донышке патрона находится капсюль, который вспыхивает при ударе бойка и поджигает порох, а когда такая пулька вылетает из пистолета и попадает в человека, то он умирает. Невзрачный вид пулек почему-то меня огорчил.

Позднее я часто задумывался, почему немецкий пилот оставил пистолет в самолете, и однажды спросил об этом папу. «Он мог видеть с воздуха, что Кенигсберг или Циммербуд уже заняли русские войска. В этом случае ему надо было спрятаться. Скорее всего, он переоделся в гражданскую одежду, как будто никогда и не воевал». — «И теперь ловит рыбу где-нибудь на пирсе?» — я почему-то вспомнил про случай на рыбалке. «Может быть… он же тоже хочет кушать», — ответил папа, не догадываясь о моих мыслях.

Потом выяснилось, что пулемет «мессершмитта» заряжен, и, при нажатии на гашетку, я мог бы дать пулеметную очередь. Правда, наклон фюзеляжа после посадки был таков, что пули зарылись бы в землю в нескольких метрах от самолета, да и сам пулемет не был взведен.

Первое время после знакомства с немецким истребителем я ложился спать с мечтой о том, что завтра наступит утро, и я снова пойду к нему. Потом это увлечение стало проходить, появились новые знакомые и новые игры, я стал бегать с ребятами в лес и собирать всякие военные штучки. Когда папа понял, что мой интерес к «мессеру» несколько потускнел и я опять готов к лесным прогулкам, он постарался его освежить. «Валерка, хочешь, я покажу тебе, как запускать мотор у “мессера“?» — спросил он меня как бы между прочим.

Я даже мечтать об этом не мог! Все оказалось очень просто. Конструктор немецкого истребителя предусмотрел ситуацию, когда пилоту придется взлетать самому. Я вырос на аэродромах и прекрасно знал, что во время запуска двигателя пилот сидит в кабине и необходим помощник, который подходит к самолету и начинает вращать винт самолета. При этом между ними происходит стандартный диалог: «Контакт!» — «Есть контакт!» — «От винта!» Помощник отскакивает, двигатель «дает вспышку» и начинает работать, самолет бежит по взлетной дорожке и, наконец, отрывается от земли.

Оказалось, что у «мессера» на фюзеляже, перед кабиной пилота, есть небольшой люк с устройством для запуска двигателя самолета без помощника (инерционный механический стартер). Сдвинув этот люк в сторону, надо поставить в рабочее положение рукоятку — «заводилку», как мы ее называли, — и раскрутить ее изо всех сил. Потом люк можно закрыть. Рукоятка приводит в движение массивный диск, ось которого опирается на хорошие подшипники, так что почти бесшумное вращение диска может продолжаться несколько минут. За это время можно сделать задумчивый вид, деловито обойти вокруг самолета, поправить кое-что в моторе, сесть в кабину пилота и нажать там некоторые рычаги. Эти рычаги соединяют вращающийся диск с хорошо смазанным двигателем и вращают его по инерции целых две-три минуты. Мотор работает, самолет дрожит, короче… полный восторг!

Это был один из немногих случаев в моей жизни, когда я откровенно хитрил, сохраняя в тайне и наличие люка, и процедуру раскрутки диска. Неоднократно проверив на приятелях неотразимость процедуры запуска «мессеровского» двигателя, я решил поиграть в эту игру с Валеркой.

Валерка Г.[11] жил недалеко от нас, по соседству с фрау Эммой. У него был довольно строгий распорядок дня, потому что либо бабушка, либо мама всегда были дома. Когда он пришел, я немедленно предложил ему наладить самолет, чтобы полететь на нем в Москву. Мы «ремонтировали» самолет почти целый день, дело продвигалось успешно, мотор уже начал «давать вспышки», работал все продолжительнее. В результате Валерка опоздал домой часа на два, нарушив железный распорядок. Дома его крепко отлупили ремнем и, как оказалось, не за то, что опоздал, а за то, что научился у меня врать.

Для Валеркиных мамы и бабушки совершенно очевидной и возмутительной ложью было его утверждение о том, что мы уже «запускаем мотор у “ мессера”». Причем, сколько они его ни лупили, Валерка стоял на своем. Вечером того же дня к нам пришел Валеркин отец, с которым мои родители были в хороших отношениях, и сказал папе: «Слушай, я тебя очень прошу, сделай так, чтобы наши дети больше не играли вместе». — «Почему?!» — «Да, понимаешь, твой Валерка учит моего врать и уже достиг в этом таких успехов, что мы ничего не можем поделать». — «Да нет, тут что-то не то… Мой парень не врет. Он, конечно, может фантазировать, но врать — нет. Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что твой научился у моего врать?» — «Мой теперь, сколько его ни лупи, твердит, что они собираются лететь в Москву и уже запускают двигатель у “мессера”». — «А, понятно. Ну что ж, пойдем, я тебе покажу». Они пошли к самолету, и все стало ясно. Однако больше мы с Валеркой не встречались, и вскоре он уехал.

Alles fur Deutschland

События развивались по законам послевоенного времени, когда игры детишек моего возраста «в войну» или «в штаб» были делом обычным. Поэтому, как только кто-то из ребятишек произнес при мне слово «штаб», я стал думать о том, где бы нам его устроить, и стал осматривать оба чердака — в доме и в кирпичном сарае. В доме меня ждал сюрприз. Бродя по пустому чердаку и раздумывая над возможными преимуществами расположения здесь штаба, я вдруг заметил, что некоторые доски пола, расположенные между несущими балками, укреплены довольно слабо и слегка покачиваются, когда на них наступаешь. Оказалось, что под досками существует пустое пространство глубиной около полуметра, и там лежит что-то мягкое. Это был ковер, свернутый в несколько раз, такой огромный, что я не мог не только спустить его вниз, но даже просто развернуть. Поэтому пришлось оставить его на чердаке до прихода папы.

Папа забрался на чердак, отправил нас с мамой на улицу, убедился, что в ковер не заложена взрывчатка, а потом они вместе с мамой принесли его вниз, в комнату. Когда ковер развернули, оказалось, что в нем спрятаны всего два предмета: небольшое игрушечное ружье с желтым деревянным прикладом и великолепный эсэсовский кинжал — с черной ручкой, новенькой блестящей светло-коричневой портупеей, в красивых черных ножнах. У кинжала было обоюдоострое хромированное прямое лезвие с продолговатыми углублениями с двух сторон и надписью «Alles fur Deutschland», выполненной красивым черным готическим шрифтом. Он очень мягко и совершенно бесшумно вставлялся в ножны и так же бесшумно извлекался из них. Папа долго его разглядывал, доставал из ножен и снова вставлял, а потом дал его мне. Когда же и я наигрался вволю, папа внимательно посмотрел на меня и спросил: «Ну, что ты об этом думаешь?» «Это очень красивая штука», — ответил я. «И все?» — как-то разочарованно сказал папа. «Я очень рад, что она нашлась», — добавил я. «Посмотри-ка внимательно, Валерка, ты не заметил самого главного», — с какой-то, как мне показалось, надеждой попросил он меня. Я снова полюбовался на кинжал, вынимая и вставляя его в ножны, осторожно потрогал пальцами зеркальное лезвие, но ничего нового или особенного так и не обнаружил.

«Это оружие ближнего боя, чтобы убивать людей, — пояснил папа, — оно обеспечивает возможность бесшумного, тайного, если хочешь, подлого смертельного удара. Эта красивая штука омерзительна. Вот что в ней самое главное». Потом он объяснил, что не так уж все и безоблачно бывает в отношениях армейских офицеров. «А как же генералы, им ведь нужна дисциплина?» — «А генералы, они и есть генералы, и рассуждают просто: пусть дураки ковыряют друг друга этими красивыми ножичками. Так ими проще командовать». — «Тогда выходит, что немцы воюют не только с нами, но и между собой?» — «Конечно. Но, вообще-то, в массе люди все одинаковы». — «Как это – “в массе”?» — «Вот, например, если взять миллион человек, то среди них найдутся и гении, и подонки, и чемпионы по прыжкам». — «А если чемпион в другом миллионе, ведь он же один?» — «На самом деле чемпион — это тот, кто тренируется в чемпионы. А кто-то другой выращивает, например, помидоры или ловит рыбу и не тренируется. А станет тренироваться — и будет чемпионом».

Умом я понимал, что папа, конечно, прав, и этот кинжал — очень опасная и злая штука, но его техническое совершенство пленило меня, и я очень переживал, когда буквально через пару недель после находки кто-то из ребят украл его. «Украли? Вот и хорошо!» — сказал папа. Игрушки и игры Еще по Керчи я хорошо знал, что взрывчатка (например, тол) очень полезна для разжигания дров в печи. А тут столько добра зря пропадает. Достаточно спрыгнуть в любую траншею, и она приведет тебя в блиндаж или землянку, где в продолговатом зеленом ящике покоятся два фауст-патрона, две «дыни»-заряда и две пусковых трубки. Помню даже бумажку-руководство, которая начиналась словами: «Солдат! С этим оружием ты победишь любого врага». Далее объяснялось, как надо подсоединить «дыню» к трубе, куда вставить пусковой капсюль, как откинуть прицельную рамку и расположить выход патрубка пусковой трубы — на плечо или под мышку. Слева внизу на инструкции красовалась жирная свастика, обведенная черным кружком.

Ну почему не порадовать папу, пока он на работе? Я взял одну такую «дыню», принес ее домой и с помощью зубила и молотка вскрыл ее тонкую, как мне показалось, алюминиевую оболочку. Взрывчатка не была похожа на тол — она была гораздо светлее и немного поблескивала, как будто в ней была заморожена стеклянная вата. Я сидел на крылечке дома, легко откалывал кусочки взрывчатки зубилом и аккуратно складывал их в металлическую коробочку, украшенную цветными лаковыми миниатюрами. Остался один довольно твердый кусок, который я уже собирался разбить молотком, когда с работы пришел папа. Увидев исковерканную оболочку фауст-патрона, он сразу же заинтересовался моей работой. Потом папа очень терпеливо и доходчиво — в который раз! — объяснял мне, почему нельзя трогать «военные штучки».

Но эту повальную эпидемию детских игр с боевым оружием остановить было невозможно. Достать новенький немецкий автомат — шмайсер и прицепить к нему пустую прямоугольную коробку рожка было делом десяти-пятнадцати минут. Найти плоский и длинный боевой немецкий штык, несколько боевых гранат или взрывателей тоже было несложно. А если вдруг вдалеке неожиданно появляются родители, все это можно моментально утопить в колодце на огороде — завтра появится новая игрушка. У меня в сарае на деревянной балке под самой крышей лежали пять или семь поблескивающих от смазки пистолетов и револьверов различных систем. Правда, я никогда не видел, чтобы кто-то из ребят пытался стрелять, зато взрыватели, гранаты и даже снаряды бабахали чуть ли не каждый день.

Знаете, как можно здорово бабахнуть? Надо взять заряженный патрон, прилепить к его донышку кусок глины и воткнуть в нее канцелярскую кнопку — прямо напротив капсюля. Потом берете травинку и приматываете ее к верхней части патрона. Снаряд готов. Остается встать у угла дома лицом к стене и протянуть руку со снарядом за угол. Прижмитесь щекой к стене и отпускайте травинку так, чтобы снаряд упал капсюлем (кнопкой!) вниз — на камень, цемент или асфальт. Здорово? И абсолютно безопасно, если никого рядом нет и если травинка не оборвалась. А теперь надо удирать!

Такой же мальчик, только голодный…

Над входной дверью в нашу квартиру было окно, но вместо стекла там висела матерчатая занавеска. Когда я не хотел брать с собой ключ, то пользовался этим окном, чтобы вылезти на улицу, не открывая двери. Как-то вечером я пошел встречать маму с работы и оставил дверь закрытой, поскольку папа должен был прийти много позднее.

Мы встретились довольно быстро, пришли домой, открыли дверь, на пару минут заглянули на кухню, а потом пошли в комнату, где нас ждал сюрприз. Посреди комнаты, низко опустив голову, стоял немецкий мальчик лет десяти. Видимо, он залез в дверное окно сразу же после моего ухода и просто не успел уйти. Худенький, с угловатым лицом, он стоял молча, не поднимая глаз, и мне показалось, что я его уже где-то видел. Потом я вспомнил про воров, которые утащили мешок с комбикормом, но особенно меня возмутило то, что теперь я не могу не только пойти погулять, но даже и за хлебом сходить. Ведь, оказывается, к нам всегда можно залезть через это дверное окно!

«Ах ты, фашист!» — невольно вырвалось у меня, и кулаки мои безотчетно сжались. «Замолчи! Никакой он не фашист, — строго сказала мама, — он такой же мальчик, как и ты… только голодный…» И на слове «голодный» голос ее както дрогнул.

Мама дала мне книжку и сказала, чтобы я немедленно отнес ее соседке и передал спасибо, мама ее уже прочла. Когда я пришел к соседке, у них по радио передавали песню «Полюшко — поле», а потом я рассказал ей про «фашиста». «Да какой же он фашист, это просто голодный мальчик», — она в точности повторила мамины слова. Мне даже показалось, что она знает этого мальчика.

Когда я возвращался домой, мимо меня прошел «фашист», но теперь он нес в руках полбуханки черного хлеба. Моего хлеба! Того самого, за которым я сегодня столько стоял в очереди! А дома я узнал еще одну новость: за то время, пока меня не было, мама скормила этому фашисту всю мою манную кашу! И тут мой «звереныш» вырвался на волю: «Ну, давай, мамочка, я буду целыми днями стоять за хлебом, а ты будешь кормить всю фашистскую армию!» «Ну, давай», — чуть ли не улыбаясь, ответила мама. «А ты знаешь, что они убили Ленькиного отца?» — закричал я. «А ты знаешь, как он похож на…» — и она разрыдалась. «На Стасика», — медленно дошло до меня, и я бросился ее обнимать.

Когда мы успокоились и мама решила приготовить ужин к папиному приходу, оказалось, что у нас пропала вся крупа. Где мы только ее ни искали! А потом я случайно открыл чугунную дверцу в плите и увидел там белый мешочек. Этот мешочек был не наш, но в нем находилась вся крупа, какая только у нас была: примерно грамм по двести манки, риса и пшена. Все, конечно, было перемешано, и мы долго отделяли одно от другого…

Когда папа пришел с работы, мы уже успели успокоиться, но он заметил наши красные глаза и спросил, в чем дело. А мама ответила, что все в порядке и что «это наш с Валеркой небольшой секрет».

Ганс и его дедушка

Гансу было лет четырнадцать, и он появился у нас во дворе уже после того, как я хорошо усвоил урок о том, что мальчик — это только мальчик, даже если он немец, а фашисты давно все разбежались, их теперь просто так не увидишь. Сначала мы играли с ручным водяным насосом зеленого цвета, который стоял во дво ре. Его всасывающий рукав был опущен в ванну с дождевой водой, а с выходного патрубка, направленного вверх, папа снял рукав. В этот патрубок мы забивали деревянную пробку и начинали качать приводную ручку насоса. Вперед — назад, вперед — назад. Когда в насосе создавалось достаточно высокое давление, пробка вылетала, и за ней поднимался фонтан воды высотой метров пять. Было приятно поиграть с водой, особенно в жару.

Уходя на работу, родители оставляли мне еду на целый день, которую мы и уничтожали вместе с Гансом. В то время аппетит у меня был неважный, и Ганс отлично меня выручал, так что мама всегда была довольна, что я «нормально покушал». Однажды мне оставили несколько бутербродов, слегка намазанных сливочным маслом, и, когда мы начали их есть, Ганс сказал: «А мы раньше мазали бутерброд маслом так, что хлеба не было видно».

Потом Ганс принес кусок сосновой коры и с помощью перочинного ножика сделал из него очень красивый кораблик под бумажным парусом, который мы пускали в ванне с дождевой водой. Он делал много таких корабликов самой разной формы, и они всегда были очень красивыми. Кроме того, мы с Гансом смотрели на моем диапроекторе цветные пленки с русскими сказками. Больше всего ему нравилась сказка «Иван-царевич и Серый Волк», особенно тот кадр, где Иван-царевич вместе с Марьей-царевной скачут верхом на волке по красивому волшебному лесу.

Однажды Ганс принес новый необычный кораблик — у него в середине была большая круглая дыра. Я сказал, что кораблик красивый, но жаль, что он утонет в воде. Ганс утверждал, что не утонет, и мы заспорили. «А если не утонет, ты отдашь мне пленку про Ивана-царевича?» — спросил он. Я подумал, что пленка эта у меня давно, уже немного мне надоела, да и кораблик с такой большущей дырой утонет наверняка, и согласился. Ганс пустил кораблик на воду, и тот преспокойненько поплыл. Я был потрясен: «Да как же так!? Ведь во всех сказках корабль тонет, если получает пробоину. Вот по каналу, совсем рядом, ходят тральщики и достают морские мины. Папа говорил, что у них дно бронировано, чтобы при случайном взрыве не было пробоины». Но Ганс пояснил, что кораблик деревянный, а сухое дерево не тонет, будь то кораблик или даже деревянный утюг. Короче, пленку с Иваном-царевичем, Марьей-царевной и Серым Волком мне пришлось отдать, что я и сделал без особого сожаления.

После этого мы продолжали дружить, а потом Ганс исчез на целую неделю. Я всегда очень привыкал к друзьям и страдал, если их почему-то долго не было. Ганс жил недалеко, и я решил к нему сходить. Удивительно устроена наша память, я закрываю глаза и слышу, как, выйдя на крыльцо своего дома, бабушка зовет Ганса домой: «Ханс, Ханс, ком хиа, Ханс, ком хиа!»[12]

Я поднялся на крыльцо и постучал в дверь, но мне никто не ответил. Я постучал еще раз и обнаружил, что дверь открыта. Я вошел в дом. В комнате был старик. Его белые, серебристые от седины волосы красиво поблескивали, такого я еще не видал. Я спросил, где Ганс, и старик ответил, что Ганс скоро придет, а пока я могу присесть и подождать его. Я поблагодарил, сел на стул и удивился, увидев напротив огромный, во всю стену, книжный шкаф с множеством книг. Такого количества книг я раньше никогда и нигде не видал. Заметив, что я обратил внимание на книги, хозяин спросил: «Ты любишь книги?» На мой утвердительный ответ он разрешил мне взять любую книгу. Я взял средних размеров книгу темно-зеленого цвета и стал ее разглядывать.

Хозяин подошел ко мне поближе и спросил, умею ли я читать, на что я также ответил утвердительно. Книга была открыта на странице с рисунком, который изображал дирижера с палочкой в правой руке. Но больше всего меня удивило водруженное на его носу пенсне. Таких очков, без опорных дужек, я еще не видал, интересно, как же они держатся на переносице? «Прочти, пожалуйста, что тут написано», — и он показал на подпись под рисунком. Я не сообразил, что в немецком языке и буквы могут быть совсем другие, но сдаваться уже было поздно. И тут мне повезло! Внимательно разглядывая незнакомые буквы, я вдруг увидел, что одна из них, немецкая буква «g», удивительно напоминает то самое пенсне, которое меня уже так поразило раньше, и в раздумье пробормотал: «Мне кажется, что вот эта буква означает очки». Как он смеялся! Смеялся и повторял: «Ты — хороший мальчик, о, я знаю, ты — хороший мальчик». Это был совершенно необыкновенный старик.

Еще бы… Ведь рядом был Кенигсберг — старинный университетский город, город Канта и Бесселя[13]! Он предложил мне взять другую, очень красивую детскую книжку с цветными картинками. На одной из них был изображен горбатый карлик с огромным носом, который перед кем-то склонился, так что его нос почти касался земли. Но я отказался, мне хотелось спросить папу, что означает немецкая буква «g» под рисунком и почему так смеялся старик.

Пришел Ганс и сказал, что был немного болен и потому не заходил ко мне. Затем старик позвал нас обедать и, оставив книжку с дирижером в комнате, я вместе с Гансом пошел на кухню. Там мы помыли руки и сели за стол. На столе стояла красивая фарфоровая супница и три глубоких тарелки с цветными рисунками и узорами. Такой посуды я прежде не видал, да и потом, если и видел, то разве что в музеях… Старик взял необыкновенной красоты половник и налил мне супу. Красивая, тяжелая ложка…

В тарелке была прозрачная горячая жидкость, в которой плавали какие-то зеленые зубчатые листочки и несколько кубиков вареной картошки. Я зачерпнул суп ложкой и отправил его в рот. Это был суп из крапивы! Как мне показалось, даже несоленый. Я не знал, что делать… «Так у них не только другой язык и другие буквы, у них, оказывается, и пища совсем другая», — размышлял я. «Не можешь? — спросил меня хозяин тихо. — А мы едим». Через некоторое время, так больше и не притронувшись к супу, я вышел на крыльцо, чтобы идти домой, но старик остановил меня: «Мальчик, возьми, пожалуйста, эту книгу, она теперь твоя».

В 1947 году Ганс уехал, как говорят, по-английски, не простившись. Скорее всего, это произошло из-за неразберихи в организации отъезда. Возможно, только поздно вечером им сообщили, что поезд уходит рано утром. В этом же году я пошел в школу, а потом мы и сами довольно поспешно уехали из Циммербуда.

Родители мои, в надежде как-то заработать на жилье, всю жизнь метались по стране — от Крайнего Запада до Восточной Сибири и Крайнего Севера, а книжка, которую подарил мне старик, путешествовала вместе с нами, пока, наконец, где-то не потерялась. Когда я стал старше, я часто вспоминал дедушку Ганса, и мои фантазии почему-то рисовали его профессором Кенигсбергского университета… то профессором западной литературы, то профессором истории или даже физики, но непременно профессором. Я думал также и о том, что такую библиотеку во время репатриации взять с собой в Германию было, видимо, нереально, и очень сожалел о том, что старик мог ее лишиться. Мне казалось, что эти книги представляли для него большую ценность.

Танки и танкетки

Видимо, немецкие войска собирались вернуться и поэтому не уничтожили свою военную технику. Но, чтобы этой техникой не могли воспользоваться наши, немцы вынимали какую-нибудь из важных деталей, которую в военных условиях быстро не изготовишь. В Циммербуде было распоряжение, согласно которому за восстановление немецкой техники платили. Однажды папа сказал, что далеко в лесу есть большой тягач, и он со своим знакомым, дядей Толей, собирается пригнать его на электростанцию.

После долгих уговоров папа все же взял меня с собой. Мы вышли рано утром, шли очень долго и два раза останавливались, чтобы я мог отдохнуть (я нес инструменты). Взрослые тоже сильно устали, они несли канистры с бензином и маслом.

Тягач был огромный, на гусеницах, но больше всего меня удивило рычажное управление. Сначала папа и дядя Толя долго ремонтировали этот «танк», отвинчивали разные болты и гайки и ставили какой-то вкладыш, который сделали сами на токарном станке еще неделю назад. Потом мы уселись в громадную кабину, папа сел на водительское место и завел двигатель. Машину заметно трясло, она управлялась с помощью педалей, а вместо руля в каждой руке папа держал по рычагу и передвигал их то к себе, то от себя.

Мы ехали не очень быстро, но за полчаса до прибытия на место вдруг напоролись на небольшой пенек, что-то случилось, и тягач остановился. Опять пошли в ход ключи, опять я аккуратно складывал на масляную тряпочку болты и гайки, потом появился и этот самый вкладыш, но он был какой-то помятый. Немного подумав, взрослые решили, что придется сделать новый вкладыш из углеродистой или легированной стали и обязательно его закалить. Из-за слова «закалить» я и запомнил все эти технические тонкости, поскольку впоследствии узнал, что «закалить» деталь — это нагреть ее в специальной печи до определенной температуры, а потом быстро опустить в воду или в техническое масло. После этого деталь становится более твердой и прочной.

Домой пришлось идти пешком, и к Циммербуду мы подошли, когда было уже довольно темно. Дядя Толя повернул к своему дому, а мы с папой пошли к своему, и уже почти дошли, как вдруг сзади раздался голос: «Эй ты, с пацаном! Положи кошелек на землю!» Я даже не понял, чего от нас хотят, и, повернувшись назад, увидел, что шагах в пятнадцати стоят два морячка: бескозырки, тельняшки, брюки клеш. Как я теперь понимаю, они были немного выпившие. «Положи, падла, кошелек, хуже будет!» — крикнул один из них и кинул в нас довольно большой камень, но не добросил. «Валерка, быстро иди домой и не оглядывайся», — сказал мне папа, а сам своим легким шагом молча пошел навстречу морячкам. Я прирос к земле и ждал, что сейчас будет… Но ничего особенного не случилось. Когда папа прошел чуть больше половины пути, морячки просто исчезли. Он немного постоял в задумчивости, будто поджидая их, а когда стало ясно, что они уже не появятся, вернулся ко мне и сказал: «Валерка, я думал, ты умный парень. В таких случаях надо слушаться безоговорочно, я должен быть уверен, что ты в безопасности». — «Прости, папа, я не мог двинуться с места. А как они узнали, что мы — русские, ведь у немцев денег не бывает?» — «На мне куртка, по которой они видят, что я — русский и работаю, а немцы… они по ночам теперь не ходят».

Через некоторое время папа и дядя Толя сделали вкладыш и пригнали тягач на электростанцию в Пиллау. А потом папа купил новый фотоаппарат прямоугольной формы, который назывался «Комсомолец».

Однажды в конце дня к нам зашли два немецких парня четырнадцати и шестнадцати лет и спросили папу. Я ответил, что им придется немного подождать, он скоро придет с работы. Когда папа пришел, оказалось, что они нашли в лесу четырнадцать танкеток и просят его помощи, чтобы их отремонтировать. Вскоре у нас во дворе появилась танкетка и запасной мотор от другой танкетки. Парни приходили к нам попеременно почти каждый вечер и работали вместе с папой.

Немецкая танкетка представляла собой небольшой танк на гусеницах (длиной около двух метров и высотой около метра), но без водителя. В ней были два «кармана» со взрывчаткой — спереди и сзади. Взрывчатку вынули еще в лесу. Общего ее веса я не знал, но думаю, что он составлял около 50 килограмм. Танкетка управлялась с помощью длинного кабеля, который разматывался с катушки по мере продвижения этой управляемой самоходной мины. Оператор, управляющий танкеткой, следил за ней в бинокль и в нужный момент осуществлял подрыв. Целью танкетки мог быть боевой танк, артиллерийская установка или долговременная огневая точка (дот).

Моторы были разобраны, детально изучены и собраны заново. Мы общались на смешанном русско-немецком языке. Тогда-то я и узнал, что такое цилиндр, поршень, клапан, картер, шатун, бобина, аккумулятор. Наконец, мотор установили на танкетку, собрали трансмиссию и вывели на короткий кабель три управляющих кнопки: две черные — «поворот направо», «поворот налево» — и центральную кнопку «стоп» красного цвета. Для ручного запуска двигателя в танкетке был специальный очень удобный рычаг.

Когда папа в первый раз запустил мотор и включил сцепление, танкетка так стремительно рванула с места, что папе пришлось пробежать за ней шагов пять, держа в руках короткий кабель с кнопками, пока не удалось ее остановить. Он бежал очень смешно, немного приседая, так что сперва засмеялись оба немецких парня, потом папа, а потом уж и я. Я хорошо помню эту картину: они трое, с руками и лицами, измазанными маслом и сажей, хохочут все громче, один из немцев уже держится за живот, а я радостно бегаю между ними. «Нет, это совершенно никуда не годится, это просто опасно», — решили они и стали прилаживать на танкетку небольшое кресло, а потом прицепили к ней за оглоблю большую четырехколесную телегу. На это ушло еще два вечера. И вот наконец танкетка выехала за ворота — на необъятные просторы бывшего картофельного поля.

Раза два-три в неделю устраивались катания на танкетке. К нам приходили до 10–12 ребятишек от 5 и до 15 лет, папа усаживал их на телегу, а старшего сажал в танкетку. Общему восторгу не было предела.

Куда потом делось это чудо технической мысли, я уже не помню, но помню, что про остальные танкетки папа сказал, мол, теперь с ними разберутся эти «толковые и аккуратные немецкие ребятишки», которые их нашли.

Немецкий перископ, судно «Грибоедов» и вензеля времени

Иногда я оставался совсем один и бродил по саду, весной любовался на дружное цветение вишни, осенью рвал фрукты и частенько лежал на скамейке вниз лицом, держа за ботву красную морковку, чтобы приманить и поймать одного из одичавших кроликов. Около скамейки была мелкая лужа, и, чтобы не пачкать ноги, кто-то положил в нее небольшую железную трубу. Я наступал на эту трубу десятки раз, как вдруг однажды, лежа на скамейке, заметил, что на одном ее конце что-то блестит в солнечных лучах. Оказалось, что труба была заглушена с обеих сторон, причем с одной стороны вставлено стекло диаметром несколько сантиметров, а с другой торчит короткий отросток, в торце которого тоже поблескивало стекло. Я тщательно протер находку масляной тряпочкой и стал ждать папу, чтобы спросить, что же это за штука. Заглянуть в окуляр я, конечно, не догадался. Оказалось, что это перископ, причем в отличном состоянии.

К этому времени наш «штаб» уже располагался в небольшом деревянном сарайчике. В тот же вечер папа проделал в его крыше небольшое отверстие, в которое вставил трубу перископа. Находясь внутри помещения и глядя в окуляр, можно было видеть все, что происходит на огромном картофельном поле и на большей части морского залива. Наводка на резкость осуществлялась поворотом объектива на окуляре.

И «штаб» заработал. Кто бы ни шел к нам в гости, я узнавал об этом за несколько минут до того, как человек появлялся у ворот. Я любил наблюдать за мамой, когда она, красивая и энергичная, спешила с работы ко мне домой. Очень хорошо были видны тральщики, постоянно работавшие в морском заливе, и проходящие корабли, а пару раз стремительно промчались торпедные катера. Игра заключалась в том, что «противник» пытался незаметно окружить и захватить «штаб». Составы команды «штабистов» и команды «противника» постоянно менялись, но «штабисты» выигрывали гораздо чаще: «Валерка, я тебя вижу, ты лежишь около яблони, а слева от твоего лица растут две ромашки и розовый клевер».

Однажды, направив перископ на канал, я увидел огромное судно. Картинка была отличная: блестели пуговицы на кителях офицеров, на борту судна гигантскими буквами было написано незнакомое слово «ГРИБОЕДОВ». Размер судна и его странное название возбудили мое любопытство, и, когда пришел папа, я спросил, что значит «Грибоедов». Он ответил, что это русский поэт: «Ну, как Пушкин, например». И добавил: «Да его, кажется, и звали так же — Александр Сергеевич». Мы поговорили об этом пароходе. «Он такой большой, может быть он не морской, а океанский?» — помню, спросил я. На что папа улыбнулся и ответил: «Вполне может быть, что и океанский». В этом событии было так много необычного — размер судна, имя незнакомого поэта, совпадение имен двух поэтов и проявление великих оптических возможностей перископа, — что я, конечно, запомнил его навсегда.

И вдруг, уже в середине 80-х, я узнаю, что в 1947 году И. С. Шкловский вышел из Кенигсберга в океан на пароходе «Грибоедов» и направился в Бразилию, чтобы наблюдать солнечное затмение[14]. Экспедиция впервые была оснащена радиотелескопом. Я вовсе не хочу утверждать, что именно мое наблюдение начала этой экспедиции в трофейный немецкий перископ обеспечило ей успех. Нет. Я лишь изумляюсь тому, какие вензеля умеют выписывать время, наука и жизнь.

А недавно мне позвонил мой земляк по Енисею[15] Гавриил Романович Карташов[16], с которым я работаю более 15 лет, и говорит: «Ты знаешь, что 9 апреля 1945 года был взят Кенигсберг?» «Конечно, знаю», — отвечаю я. Видимо, полагая, что я пошутил, он продолжает: «Понимаешь, я участвовал в этом деле, и как раз 9 апреля в этом году мне исполняется 80 лет, приглашаю на мальчишник». «А я и не знал, что вы брали Кенигсберг, — отвечаю я, — мне бы хотелось поговорить с вами об этом». «Ну, точнее, я участвовал не в штурме самого Кенигсберга, а мы брали там одно местечко. Пиллау называется». Хотите верьте, хотите — нет.

Срочный отъезд

Среди военной немецкой техники было немало и средств обеспечения связи — телефонные аппараты, микрофоны, наушники, звуковые динамики-телефоны, коммутаторы, провода и кабели. Иногда, оставшись дома, я собирал на полу электросхемы с несколькими динамомашинами и трансформаторами. Вспыхивали и гасли лампы, «хрюкали» динамики, летели искры… Мне нравилось играть одному, и иногда я говорил ребятам, что меня «заперли» и я никуда пойти не могу.

Видимо, папе так понравились мои эксперименты, что он не только многое мне объяснял, но и принимал участие в этих играх. Интересных «военных штучек», способных надолго удержать меня дома, было достаточно много, и, тем не менее, я далеко не всегда мог удержаться от прогулок с приятелями в лес. Я познакомился с тремя новыми товарищами. Это были заядлые «лесники». Двое из них, Вовка и Витька, были братьями примерно 7 и 14 лет, а третьему, Мишке, было лет 14–15. Он был командиром и вдохновителем наших лесных походов.

Такой поход вполне можно приравнять к разведке боем в тылу противника. Помню, как старшие ребята собрали в одну кучу все, что попадалось им под руку, — гранаты, фауст-патроны, снаряды, толовые шашки, взрыватели, шелковые мешочки с порохом. А мы с Вовкой принесли сухие дрова, щепки, ветки и куски сосновой коры. Мишка и Витька курили, обсуждали предстоящий взрыв и деловито сплевывали сквозь зубы в еще холодный костер. Нам с Вовкой было завидно, что они уже такие взрослые и ничего не боятся и так смешно и ловко матерятся. А у нас между тем уже мелко дрожали колени — не только от восторга, но и от страха.

Потом Мишка выложил от костра дорожку из «пороховых» мешочков не меньше трех метров в длину и густо посыпал ее сверху мелким пластинчатым порохом. Потом он принес пороховую «макаронину» длиной сантиметров 30 и воткнул ее в самый дальний шелковый мешочек. Наконец, Мишка вздохнул и, выразив глубочайшее сожаление по поводу того, что бикфордов шнур на этот раз он так и не нашел, поджег «макаронину».

Примерно в полукилометре от нашего «костра» находился старый окоп, и Мишка дал команду бежать всем туда. Горела «макаронина», горели мешочки с порохом, а мы бежали и бежали к окопу. Я ожидал одного огромного взрыва. Но сразу все не взорвалось. Слышались взрывы разной силы, которые Мишка громко комментировал: «Лимонка, опять она, фауст, взрыватель… Сейчас будет снаряд…» Потом надо было срочно удирать, потому что на взрывы высылали патруль, который отлавливал «диверсантов». Домой в этот раз я вернулся раньше, чем мама и папа пришли с работы, и все обошлось.

В другой раз, когда родители ушли на работу, а игра была в самом разгаре — я уже собирался подключить к схеме малюсенький электромотор, — пришли Мишка, Витька и Вовка. Они постучали в мое окно и стали звать с собой в лес. Но я сказал, что меня заперли, и они ушли.

Я так заигрался, что даже не заметил, как домой вернулась мама. Она быстро прошла в комнату и стала задавать мне странные вопросы: не заходили ли ко мне Мишка и Витька с братиком. «Заходили», — ответил я. «А почему ты с ними не пошел?» — спросила мама, видимо хорошо продумав тактику расследования. «У меня тут целая электростанция, куда же мне идти?» — ответил я. Мама вдруг расплакалась и ничего мне больше не сказала.

После ужина она рассказала, что в больницу привезли раненого Витьку с маленьким братишкой, у которого «ни царапины». Мама пошла туда и услышала рассказ «младшенького»: «Мы нашли в траве под сосной снаряд такой большой, что Мишка сел на него верхом, как на поросенка, и сказал, что его никуда не унесешь — он очень тяжелый. Потом он стал стучать по снаряду железной скобой, которой скрепляют бревна. Мы ему говорили, что не надо, а он все равно. Первым побежал я, и убежал далеко, а потом за мной побежал Витька».

Оказалось, что, когда раздался взрыв, Витьку ударило взрывной волной об дерево, но осколки в него не попали, а Вовка в это время пробегал уже по какой-то низинке, так что его «даже не оглушило». «А как же Мишка?» — «А Мишку так и не нашли… там просто большая яма…» Еще говорили, что Витька «тяжелый», но жить будет, а я все не решался спросить, почему он стал такой тяжелый.

Я на ватных ногах вышел во двор. Не знаю, сколько прошло времени, я чтото делал в саду под окнами нашей комнаты, которые были слегка приоткрыты. В комнате разговаривали мама и папа, и я прошел бы мимо, если бы не услышал свое имя. «Женя, я боюсь, мы потеряем Валерку», — чуть не плача, говорила мама. «Но пойми, я сейчас никак не могу бросить…» — отвечал папа. «Интересно, как это меня можно потерять? — подумал я. — Потерять можно то, что лежит в кармане — ключ, карточки, деньги, но меня-то в карман не положишь». «Знаешь, Лида, — сказал папа, — давай сделаем так: вы уезжайте вдвоем, а я приеду сразу же, как мы закончим».

Через два дня мы уже ждали машину на вокзал и прощались с папой, а на крыльце стоял чемодан и сумка с вещами. «Валерка, я надеюсь, что ты не запрятал в чемодан какой-нибудь пистолет?» — пошутил на прощанье папа. Он крепко обнял меня своими сильными руками. «Смотри, а то в поездах часто бывают проверки багажа», — добавил он и улыбнулся. Так мы и уехали, и мне больше уже не случилось побывать в тех краях.

---

[1] Печатается в сокращении.

[2] В то время у пилота не было такого жесткого маршрута, как сейчас.

[3] Без детонатора тол не взрывается, а просто хорошо горит.

[4] По-немецки Zimmerbude, но по-русски тогда звучало Циммербуд. Сейчас — город Светлый.

[5] Сейчас Балтийск.

[6] До электростанции по ней было около километра.

[7] Скорее всего, имеются в виду позывные Всесоюзного радио: «Говорит Москва, работают все радиостанции». — Примеч. ред.

[8] Мальчик, хочешь котенка?

[9] Все для Германии.

[10] Штурм Кенигсберга продолжался с 6 по 9 апреля 1945 года.

[11] Валера, если ты помнишь наши проделки — отзовись. Помню также и день смерти «всесоюзного старосты, дедушки Калинина» — 1946 год, кажется, это было воскресенье (мама и папа были дома). Видимо, вскоре и последовало переименование Кенигсберга.

[12] Ганс, иди сюда, Ганс, иди сюда!

[13] Бессель, Фридрих Вильгельм (Bessel, Friedrich Wilhelm) — немецкий астроном и математик. Родился 22 июля 1784 года в Миндене, умер в Кенигсберге 17 марта 1846-го. — Примеч. ред.

[14] См.: Шкловский И. С. Проблемы современной астрофизики. М.: Наука, 1988. С. 20.

[15] Я заканчивал среднюю школу в заполярной Игарке, на Енисее.

[16] Тогда сержант, командир минометного взвода.