Архив архивиста (В. Э. Вацуро: материалы к биографии)

В. Э. Вацуро: материалы к биографии / Сост. Т. Ф. Селезнева; вступ. ст. В. М. Марковича. М.: Новое литературное обозрение, 2005. 688 с.

Кто такой Вадим Эразмович Вацуро, тем, кто знает, объяснять не надо, а тем, кто не знает, объяснить очень трудно, потому что Вацуро не принадлежал ни к каким новомодным научным школам и на излишнее теоретизирование реагировал ироническими смешками. Он был сам воплощением такой отдельной области русской филологии и последней инстанцией историко-литературного понимания, которая называлась просто: Вацуро. О подходе этого ученого к анализу литературы дают представление его слова из предисловия к книге «Записки комментатора» (СПб., 1994): «Культура коллективна по самому своему существу, и каждая культурная эпоха — непрерывный процесс взаимодействия творческих усилий ее больших и малых деятелей, процесс миграции идей, поэтических тем и образов, заимствований и переосмыслений, усвоения и отторжения. Это многоголосие — форма и норма ее существования». Сказать-то это может всякий, а вот умение расслышать самые разные голоса самых разных участников «культурного процесса», включая малозаметных, забытых и даже одиозных, и показать, как именно они взаимодействовали друг с другом в общем «хоре» или, говоря иными словами, в общем контексте — это умение есть далеко не у всех. Вацуро с его фантастическим знанием русской — да и западноевропейской — поэзии и прозы XVІІІ–XІX веков обладал им в высшей степени.

Вацуро умер 31 января 2000 года. За те пять лет, что прошли после его кончины, были написаны умные и прочувствованные некрологические статьи о нем (их библиографию см. в рецензируемом томе, с. 667–668); вышел целый номер журнала «Новое литературное обозрение», посвященный его памяти (2000, № 42; «дополнением» к нему можно считать опубликованную в 59-м номере того же журнала статью М. Майофис «”Открытая филология” В. Э. Вацуро»); издан том его «Избранных трудов», с тремя предисловиями, одно из которых, написанное А. С. Немзером, называется «Тайна Вацуро». Для разгадки этой тайны сделано многое. Поэтому интересующихся отсылаю к указанным работам, а сама постараюсь вести речь непосредственно о книге «Материалы к биографии» — книге, уникальной по содержанию и жанру (обычно такие тома если и выпускаются, то по прошествии многих лет после смерти автора-героя). Меня в данном случае интересует только этот том — то, что в нем есть, и то, на какие размышления он наводит. Кстати, к вопросу о том, «что в нем есть», — и не хотелось бы, а приходится влить в рецензию ложку дегтя. Упрек мой адресован, разумеется, не вдове Вацуро, Т. Ф. Селезневой (ей — хранительнице и публикатору архива ученого — лишь глубочайшая благодарность), а издательству: немыслимо, невозможно выпускать том в 600 с лишним страниц, включающий множество разнородных материалов: рецензий, писем и проч., — и снабдить его указателем имен без отсылок к страницам (!) и «слепым» содержанием, где никак не развернуты ни раздел «Из переписки В. Э. Вацуро», ни раздел «Отзывы. Рецензии» (каждый по сто с лишним страниц!). Глядя в такое содержание, можно только гадать о том, с какими издательствами велась переписка и на что были написаны отзывы. Но это упрек чисто формальный.

Перейдем к сути дела. Итак, из чего состоит книга «В. Э. Вацуро: Материалы к биографии»? Первый блок — достаточно традиционный в жанровом отношении, это — воспоминания; очерки коллег и учеников со всеми приличествующими этому жанру чертами: «посмертными» объяснениями в любви, воспроизведением мелких эпизодов, смешных или трогательных случаев (особенно хороши воспоминания бывшей аспирантки Вацуро Оксаны Супрунюк, включающие в себя дневниковые записи, в которых реплики В. Э. запечатлены по свежим следам, как бы в диктофонной записи и потому лишены неизбежного посмертного глянца). Второй блок — собственно архив ученого. О нем чуть ниже. И наконец, последний блок — архив, если можно так выразиться, не ученого, а человека: рассказ о его семье, отрывки из раннего дневника, блистательная «Вацуриана» — свод «домашнего фольклора»: шуточные стихи, надписи на книгах, включая многолетнее стихотворное состязание между Вацуро и его коллегой по Пушкинскому дому Ю. Д. Левиным («Напрасно думает Вацуро, // Что написал статью про Мура. // Увы, из-под его пера // Не Мур явился, а мура»). Обаяние этого раздела совершенно очевидно; разумеется, не все экспромты тридцатилетней давности сохранили первозданную свежесть, не все остроты понятны до конца вне сиюминутного контекста, но есть вещи, не нуждающиеся в комментариях, — например, два варианта имени для подобранного В. Э. больного ворона: Тит Лукреций Кар и Марк Теренций Варрон.

Но и это все — милые мелочи, интересные для круга близких друзей. Если бы в «Материалы к биографии» вошли только тексты такого рода, книга была бы достойна внимания этого узкого дружеского круга, и не более. Альбомные пустяки, как мы хорошо знаем — не в последнюю очередь благодаря работам В. Э., — могут очень многое сказать о своей эпохе, но лишь при наличии такого интерпретатора, каким был сам Вацуро.

Однако в «Материалах к биографии» есть блок текстов, который выводит эту книгу на совершенно другой уровень, превращает ее из домашнего и семейного мемориального предприятия в ценнейшее свидетельство о времени — позднесоветской эпохе 1970–1980-х годов, когда Вацуро писал свои заявки в издательства и внутренние рецензии, которые, собственно, этот блок и составляют.

Заявки эти, впрочем, имеют ценность не только исторического свидетельства; они дают представление о собственно филологических идеях В. Э. и наглядно показывают, чем было для него пространство литературы начала XІX века, внятное ему целиком, во всех внутренних сцеплениях. Такова, в частности, заявка на книгу «Поэзия в журналах и альманахах 1820–1830-х гг.», где формулируется задача: «дать читателю не только эстетически значительную, но и историко-литературно обоснованную картину поэтической эпохи (точнее, эпох) на образцах так называемой “массовой поэзии” журналов и альманахов. Такая книга не может быть построена исключительно по персональному признаку, т. е. ее задача представить не индивидуальности поэтов, а картину эволюции поэзии. <...> Закономерно возникает подборка “Поэты «Библиотеки для чтения» («фразерское направление»)”, “Поэзия в «Северных цветах» и «Литературной газете» (пушкинский круг)” и т. п.».

Но дело, повторю, не только в филологическом значении заявок. В этом разделе «Материалов к биографии» особенно важно другое: он напоминает о том, как строилась литературно-издательская жизнь позднесоветского, вполне «вегетарианского», казалось бы, периода. Вот (дело происходит в 1986 году) Вацуро превысил объем комментариев к Дельвигу, а между тем двумя годами раньше Госкомиздат распорядился, чтобы научный аппарат ни в коем случае не превышал 20 процентов объема основного текста, и издательство требует от комментатора сокращений — он же вымаливает право напечатать столько комментариев, сколько написал, и придумывает гениальный ход: просит передать гонорар за ту часть аппарата, которая не была запланирована, «в фонд средств, собранных в результате коммунистического субботника» или в фонд мира — и уловка срабатывает. А вот — это уже 1987-й, год очередного пушкинского юбилея — компания неравнодушных людей, которым всегда и до всего есть дело: Юрий Бондарев, Леонид Леонов, Петр Палиевский, Николай Скатов, — пишет в газету «Советская культура» донос на издательство «Книга», которое, издав классическое исследование П. Е. Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина», «будоражит общественное мнение и вновь покушается на честь поэта», а главное — о ужас! — пытается «бросить тень на единственную и неповторимую его избранницу». И В. Э. приходится объяснять этим защитникам женской чести, что книга Щеголева — «подлинно фундаментальное исследование, основанное на сотнях документов», предопределившее всю проблематику последующих работ на эту тему и «поднявшее быт до уровня истории», — что выгодно отличает ее от многих более поздних сочинений, «опускающих историю до уровня быта». В. Э. пишет об этом в «Советскую культуру», которая его объяснений, конечно же, не печатает...

Чтение всех этих заявок-прошений подряд производит поразительное впечатление: ученый, каких мало, какие появляются далеко не каждый год и даже не каждое десятилетие, стоит «у парадного подъезда» и вымаливает право напечатать отлично сделанную книгу, предлагает, просвещает, убеждает, и кого же убеждает? — хорошо если заведующую редакцией в издательстве «Книга» Т. В. Громову, которая с благодарностью принимает идею серии «Полка библиофила» и просит только об одном — развить и представить подробный план. Но ведь чаще приходилось убеждать не редакторов-союзников, а, например, таких попечителей отечественного книжного дела, как редколлегия «Библиотеки поэта», у которой предложение издать упомянутый выше интереснейший сборник «Поэзия в журналах и альманахах 1820–1830-хх гг.» «не встретило поддержки», потому что отходило от шаблона сборников, «основанных на персональном принципе».

В «Материалах к биографии» приведена одна особенно печальная и позорная история конца 1970-х годов: издательство «Советская Россия» предложило Вацуро написать предисловие к сборнику повестей Владимира Соллогуба, заключило с ним договор, а получив от В. Э. текст, отдало его на прочтение некоему анонимному и оставшемуся неизвестным рецензенту, который, между прочим, не постеснялся написать на полях возле того места статьи, где речь идет о повести «Тарантас», самом известном произведении Соллогуба: «Я не знаю сюжета». Столь замечательное обстоятельство, однако, не помешало ему тут же внести правку в изложение этого сюжета в статье, а на исторические реконструкции В. Э., касающиеся памфлетности повести «Большой свет» и соотношения соллогубовского персонажа Леонина с Лермонтовым, отреагировать восклицанием на полях: «А зачем нам это знать?» К традиционному начальническому пренебрежению точкой зрения «наемного ученого» (нечего умствовать, пишите покороче, эти тонкости «массовому читателю» не нужны) прибавилась в этом случае, по выражению сочувствовавшего, но бессильного изменить ситуацию издательского редактора Т. М. Мугуева, «густопсовая, дремучая вкусовщина и групповщина» и ревнивая неприязнь «московской» литературоведческой школы (кто бы это мог быть?) к ленинградской. В результате книга вышла вовсе без предисловия: Вацуро свою статью снял, и она впервые публикуется в «Материалах».

На подобные демарши Вацуро решался далеко не всегда; он был мастером умного компромисса (впрочем, не касавшегося сферы филологической науки: здесь он отстаивал свое понимание истории литературы вежливо, но твердо, свидетельством чему напечатанные в «Материалах» его внутренние рецензии на чужие книги и статьи). Недаром в статье «Подвиг честного человека», которая открывает выпущенную совместно с М. И. Гиллельсоном книгу «Сквозь умственные плотины: Очерки о книгах и прессе пушкинской поры» (1972, 2-е изд. 1986), В. Э. так подробно комментирует пушкинскую цитацию слов Карамзина «честному человеку не должно подвергать себя виселице» (этого не должно, а что же должно? — уметь договариваться с правительством, представлять ему свои социальные проекты, по возможности не навлекая на себя монаршего гнева).

Далекий от апологетического отношения к официальным советским порядкам, Вацуро отнюдь не был и безоговорочным сторонником перестройки; достаточно прочитать мрачное, трагическое его интервью, данное Н. Ивановой-Гладильщиковой в ноябре 1992 года (озаглавленное финальной пессимистической фразой «Будем работать в стол — благо, опыта не занимать»): «Будущий историк сделает вывод, что с 1992 года произошел полный культурный распад, а читающая Россия в это время состояла из подростков с задержанным умственным развитием». И все же осмелюсь сказать, что переписка Вацуро с издательствами, напечатанная в «Материалах», служит весомым аргументом в некоем умопостигаемом споре с В. Э.: вот к этому возвращаться? Ни за что!

У французов есть труднопереводимое выражение mise en abime; легче всего его объяснить описательно: это когда два зеркала находятся друг напротив друга, и отражения в обоих множатся бесконечно, уходя в глубину. Примерно то же происходит в «Материалах к биографии»: сам Вацуро в течение всей своей творческой жизни анализировал чужие архивы и альбомы; он публиковал, вводил в научный и культурный оборот неизданные рукописи и неизвестные тексты, которые служили ему для реконструкции близких и дальних контекстов. Теперь предметом такой публикации стал архив самого Вацуро, реконструкция — за нами. Для того чтобы выполнить ее на достойном уровне, нужна, возможно, бoльшая временнaя дистанция, а главное, исследовательская виртуозность и тонкость, какие отличали самого В. Э. Но первый шаг — публикация — сделан.

Книга об историке литературы XІX века оказалась одновременно книгой об истории интеллектуального быта века ХХ. И в этом — помимо очевидного мемориального значения — ее ценность.