Русское богатство

Существует гипотеза, гласящая, что Россия никогда не знала настоящих собственников. Вот уже 30 лет ее настойчиво внедряет американец Ричард Пайпс. По его словам, «старая Россия не знала полной собственности ни на землю, ни на городскую недвижимость; в обоих случаях это были лишь условные владения»[1]. Дабы не иметь в стране ни одной независимой от себя силы, «царизм» (что бы ни означал этот термин), как утверждает Пайпс, «последовательно мешал сложиться крупным богатствам». Из всех согласных с этой идеей в самой России самым согласным следовало бы признать Е. Т. Гайдара, если бы не совпавшие с ним в этом пункте авторы из красного лагеря. Там не обязательно слышали о Пайпсе, но к мысли об отторжении Россией собственности, как и он, пришли не через факты, а через долженствование.

Идея собственности, уверяют красные, особенно собственности на землю, чужда русскому складу ума, русским не присущ торговый дух (или, для уничижения, «торгашеский»), нам отвратительны коммерция, негоция, спекуляция и прочие нетрудовые доходы, гадок телец златой. Чистые сердцем самоучки, внушающие подобные взгляды, доверчиво распространяют положения советского Уголовного кодекса на все историческое бытие России, видя в статьях УК высшее проявление русского национального духа.

Вообще проецирование эфемерного СССР на историческую Россию — привычный вывих как у правых, так и у левых публицистов последних лет. Им бы вспомнить, что российскому государству двенадцать веков. Семьдесят советских лет на этом фоне — краткий эпизод, страшный сон. Который, к счастью, уже позади. Отчего-то у нас стесняются твердо заявить, что полтора десятилетия назад исправлена досадная опечатка истории: Россия вернулась к цивилизационному выбору, который однозначен и несомненен на всем ее пути начиная с IХ века (и уж во всяком случае с Крещения) и до 1917 года.

* * *

Принято думать, что альтернативные и ревизионистские версии истории — явление новое. Не такое уж новое. Полноценная ревизионистская версия истории, все объяснившая борьбой классов и сменой способов производства[2], была не просто предложена, но и сделана обязательной более 80 лет назад. Что ревизовала эта версия в своей российской части? Национальную русскую историю? Таковой по состоянию на 1917 год просто не было, как нет и сегодня. Было несколько виноватых «историй» России (вспомним убийственную оценку, данную Львом Толстым соловьевской «Истории»[3]), явно или скрыто зависимых от европейских канонов, терминов, периодизации, оценок — короче, от «европейского аршина». Ален Безансон прекрасно знает, что имеет в виду, когда говорит: «Для российской историографии характерно то, что с самого начала, т. е. с XVIII века, она в большой мере разрабатывалась на Западе»[4]. И разрабатывается доныне: серьезное восприятие Пайпса — тому пример.

К этому можно добавить, что совестливая (хоть и «разрабатывалась на Западе») русская историография так и не смогла стать буржуазно- охранительной, в чем ее главное, почти роковое, отличие от западноевропейской. Блестящие русские историки выявляли и накапливали факты, расширяли научную базу, но к моменту революции даже еще не начали возводить на этом фундаменте нечто, сравнимое по любви к предмету изучения с «Историей Франции» Жюля Мишле[5].

Итак, советская ревизионистская история ревизовала ревизионистскую же профессорско-либеральную историю. А что ревизовала та? Не что иное, как предварительный эскиз национальной русской истории. Его начал набрасывать еще Иннокентий Гизель (идея Москвы как преемницы Киева, идея переезда столицы) и еще несколько самоучек XVII века. Работу продолжили другие самоучки — времен Петра и его преемниц. Затем эскиз развивали Татищев, Ломоносов, Щербатов, Болтин, но в ХIХ веке, сразу после Карамзина, это направление было маргинализировано, возобладал западный взгляд. Разумеется, Карамзиным двигало намерение создать именно национальную русскую историю. Но, как разглядел (кажется, первым) проницательный Аполлон Григорьев, Карамзин, намеренно или неосознанно, все же «подложил требования западного идеала под данные нашей истории». В процитированной фразе ключевое слово — «идеал».

Это, конечно, упрощенное описание (в него не совсем укладываются Полевой, Погодин, Беляев, Костомаров, Иловайский, военные историки, кое-кто еще), но в целом адекватное.

Сегодня, после всех приключений российской Клио (один советский период чего стоит), в постмодернистской атмосфере новой России расцвела целая промышленность альтернативных, ревизионистских, географо- детерминистских, конспирологических и просто выдуманных исторических версий. Такова плата за свободу. Отечественного Мишле пока не видно, а желание свести счеты с историей в нашем обществе так велико, что новые авторы и непривычные концепции сразу оказываются под подозрением. В этих условиях возросло доверие к переводным книгам. Историков-ревизионистов полно и на Западе, но затруднения, связанные с переводом, обеспечивают, как считается, необходимый отсев. Раз уж книга удостоилась перевода, на ней, считай, стоит знак качества.

Именно как имеющие знак качества были восприняты переведенные у нас в 1990-е работы Ричарда Пайпса «Россия при старом режиме» и «Собственность и свобода». Помимо маститости автора, многих привлекла простота объяснений — всего и сразу. Пайпс давал читателю легкий в употреблении алгоритм, по зволяющий, казалось, не только выявить подоплеку любого факта русской истории, но и блеснуть в застольной беседе. Почему-то никто не заметил, что Пайпс дал вполне ревизионистскую версию истории. Просто он (в отличие, скажем, от воинствующего ревизиониста Эрнста Нольте) попытался это обстоятельство скрыть.

Излагаю сухой остаток книги «России при старом режиме»: Россия — недемократическая по своей сути страна, поскольку никогда не знала полноценной собственности. Монарх-собственник не терпел других собственников — не потому, что был плохой, а в силу необходимости все новых территориальных захватов, которые (как и удержание ранее захваченных территорий) требовали сосредоточения ресурсов бедной страны под единым началом и максимального их напряжения. Ресурсов все равно не хватало, так что для их пополнения требовались следующие захваты. Вотчинное государство не может вести себя иначе[6].

Обратите внимание: одно недоказанное предположение кладется в основу другого, а то — в основу третьего[7]. Ленивые умы не задумываются о шаткости сооружения. С какой стати? Почтенный иностранный автор, ссылки на Гоббса, Вебера, Писарева, Маркса, Котошихина, Леви-Брюля, Струве, Милюкова — чего еще требовать? И шаткие утверждения охотно клонируются российскими публицистами второго ряда. В этом ряду почти нет авторов с выстраданным мнением, таких в любой стране немного. Второй ряд в основном пересказывает друг друга. У нас эта когорта диагностируется как по кратким штампам (что делать и кто виноват, дураки и дороги, история не имеет какого-то там наклонения и т. д.), так и по штампам развернутым, выдающим неумение соотнести расхожие химеры с живой жизнью. Например: «Либерализм в России провалился. Либерально-демократическое устройство общества отвергается нашим [или «этим»] народом. России присущи иные принципы жизни: общинность и соборность...».

Данный текст — не рецензия на Пайпса, а возражение на тезис, неважно чей, гласящий, что России чуждо понятие собственности. От Пайпса же не уйти по двум причинам. Во-первых, российские адепты этого экзотического тезиса почерпнули его у Пайпса. Во-вторых, без этого тезиса сразу рассыпается конструкция вотчинного государства (где «нет ни законоправия, ни личных свобод»), также принятая кое-кем у нас на веру.

Вопрос же о том, можно ли вообще считать Ричарда Пайпса ученым, обсуждать не будем. Усомниться в этом заставляет его недавняя статья «Бегство от свободы» (Richard Pipes. Flight from Freedom: What Russians Think and Want. Foreign Affairs. May-June, 2004), ставящая под вопрос все прошлые труды профессора. Обратившись на свою беду к современности, Р. Пайпс делает несколько удивительных заявлений. Например: «Всего 3,9 млн российских граждан владеют собст венностью, достойной какой-либо заботы». Сегодня в России, по Пайпсу, происходит скачок назад — «к обществу разрозненных, но в целом самостоятельных деревень», существовавших в эпоху Московского царства. Тоже толково, ничего не скажешь.

Немало впечатляет и такой пассаж: «До 1861 г. подавляющее большинство жителей России были крепостными». Достаточно хорошо известно, что этот показатель составлял около 28% (22,5 млн освобожденных от крепостной зависимости на 80-миллионное население страны), незнание подобных фактов для профессионального историка — вещь, мягко говоря, авангардная. Сергей Земляной, автор «Русского журнала», имел некоторые основания озаглавить свою заметку о Пайпсе «Невежество как демоническая сила».

Но не будем заходить так далеко[8], отнесем «Бегство от свободы» на счет почтенного возраста профессора Пайпса, разменявшего уже девятый десяток, и обсудим предпринятую им свыше 30 лет назад попытку ревизии российского исторического пути. Законоправие и личные свободы требуют отдельного разговора[9], а пока сосредоточимся на собственности и обсудим предпринятую Пайпсом свыше 30 лет назад ревизию российского исторического пути в той ее части, где речь идет о полноценной и условной собственности, о бедности и богатстве.

Неудачная ревизия

Почему Древнерусское государство распалось на отдельные самостоятельные княжества? Потому, что сложилось крупное боярское землевладение, по богатству часто не уступающее княжескому. Богатое боярство стало главной политической силой процессов распада. Именно во времена Киевской Руси сформировался такой тип землевладения, как вотчина, она же отчина — т. е. отцовская собственность. Гарантии владельцам вотчин в том, что их древние права на земельную собственность неприкосновенны, специально подтвердил княжеский съезд в Любече в 1097 году. Вотчины просуществовали в общей сложности не менее девяти веков. Вотчинные земли закладывались, перезакладывались, дробились между многочисленными наследниками, продавались, дарились монастырям для посмертного поминания. Были широко распространены «купленные вотчины». С «условными владениями» такого быть не могло. В княжествах, силой присоединенных к Московскому, многие крупные землевладельцы были лишены своих вотчин, но не потому, что владели своими вотчинами «условно». Они пострадали как враги московских великих князей. То же самое было обычным делом в Европе — история европейских земельных конфискаций и реквизиций составила бы тома. В одной лишь Ирландии при Кромвеле, да и позже, отбирались земли у всех, кто косо посмотрел на англичанина. Впрочем, после опричнины конфискации и в России — достаточная редкость.

Егор Гайдар, прилежный ученик Пайпса, в своей книге «Государство и эволюция» уверяет: «Земельная собственность в России никогда не воспринималась как вполне легитимная […] Ростки частной собственности слабы и еле различимы. Вместо приватизации поместий — закрепление условного, поместного землевладения». Это просто не соответствует действительности.

Условное поместное землевладение появилось на седьмом веке русской государственности, после чего просуществовало около двух веков, быстро становясь все менее условным. Первое упоминание о «поместниках» или «помесчиках» — дворянах, получивших землю «по месту» (службы), встречается в Судебнике 1497 года. Поначалу поместье действительно не могло быть продано, подарено, унаследовано — именно поэтому такую форму владения называют условной. Расцвет поместной системы приходится на время опричнины (1565–1572 гг.), но и тогда она не стала преобладающей в стране. Уже в это семилетие, одновременно с ростом числа и площади поместий за счет конфискаций земель новгородских и тверских бояр, «обнаруживаются первые признаки упадка поместной системы» (цитата из 11-го тома «Советской исторической энциклопедии»[10]). Ничего удивительного: политическая роль дворянства усиливалась, попутно происходило быстрое юридическое приближение поместья к вотчине. Еще до Смутного времени поместья стали наследоваться (как ни жаль огорчать Гайдара, уверяющего, что поместья не наследовались).

Сразу вслед за Смутным временем вотчинное землевладение вновь начинает расти. Утверждения Гайдара о слабых, еле различимых ростках частной собственности выглядят достаточно забавно на фоне известного случая с патриархом Никоном. В 1656 году патриарх и царь заложили Воскресенский монастырь на реке Истре к западу от Москвы. Замысел состоял в том, чтобы создать уменьшенное подобие Святого града Иерусалима и Святой земли Палестины — с холмами Елеон и Фавор, с Иософатовой долиной, ручьем Кедрон, Тивериадским озером, местностями Галилея и Вифания. Именно с Вифанией вышла незадача. Авторитет царя и церкви позволил относительно легко решить вопросы выкупа почти всех необходимых земель. А вот «Вифанию» патриарх был вынужден расположить в менее подходящем месте — заупрямился землевладелец Роман Боборыкин. Причем этим дело не кончилось: Боборыкин пожаловался, что патриарх все-таки отхватил клин его земли. Тяжба тянулась с 1660 по 1663 год, о ней узнал царь. Он дважды просил, чтобы Никон «сделался» (заключил примирительную сделку) с Боборыкиным. Никон не послушался. Если бы в России действительно царили порядки, описанные Пайпсом и Гайдаром, то Никон (второе лицо в государстве) прихлопнул бы соперника, как комара. Но дело кончилось в пользу Боборыкина: спорная земля была отмежевана судом по его «сказке» (показаниям).

Соборное уложение 1649 года разрешило обмен поместий на вотчины при условии регистрации сделок в Поместном приказе. На пороге Петровской эпохи вотчинное землевладение значительно превосходило поместное, да и сама услов ность поместного землевладения стала, если так можно выразиться, достаточно условной. А с 1714 года «условность» и вовсе отпала.

Многие поколения русских помещиков, прочитав книги Р. Пайпса и Е. Т. Гайдара, очень бы удивились. По сути, эти авторы описывают то, что должно было происходить в соответствии с их схемой мобилизационного характера экономики России и тотального доминирования государства во всех общественных процессах начиная с Ивана III до Петра I и далее, чуть ли не до Александра III. Цитирую странные утверждения Гайдара из «Государства и эволюции»: «До XX века в России практически можно ставить знак равенства между понятиями “земельная собственность” и просто “собственность”»; «[сельский] домохозяин — не собственник, а государственное должностное лицо, работающее под надзором». Попасть в клещи схемы — не подарок.

Что касается утверждения Р. Пайпса о том, что собственность на городскую недвижимость в России тоже была условной, даже непонятно, с чем его соотнести, к чему «прислонить».

Чтобы не углубляться в вопрос о других видах собственности в России и о крупных богатствах, появлению которых «царизм», согласно Пайпсу, «последовательно не давал сложиться», отсылаю читателя к недавно переизданной книге Е. П. Карновича «Замечательные богатства частных лиц в России. Экономикоисторическое исследование»[11]. Впервые она вышла в 1874 году, то есть в пору, когда еще никому не могло прийти в голову, будто в России нет и не может быть настоящей частной собственности. Не приходило это в голову и веренице русских писателей на протяжении всего XIX века — от Фаддея Булгарина с его «Иваном Выжигиным» до (через Гоголя, Островского, Писемского, Лескова) Дмитрия Мамина-Сибиряка с его «Приваловскими миллионами».

Очень бедная или очень небедная?

В книге «Россия при старом режиме» Р. Пайпс пишет про допетровскую Россию: «Страна была расположена слишком далеко от главнейших путей мировой торговли, чтобы зарабатывать драгоценные металлы коммерцией, а своего золота и серебра у нее не было, поскольку добывать их здесь стали только в XVIII веке». Бедноватая, короче, была страна и к торговле мало расположенная. Но послушаем свидетелей из XVII века — за век до начала добычи «своего золота и серебра».

Йохан Кильбургер, посетивший Россию в 1674 году в составе шведского посольства, пришел к такому выводу: никто лучше русских не приспособлен к коммерции «в силу их к ней страсти и удобного географического нахождения»[12].

Дипломат Адольф Лизек писал, что русский простой народ «в делах торговых хитер и оборотлив, презирает все иностранное, а все свое считает превосходным»[13]. Чтобы презирать иностранное, надо иметь о нем понятие.

Сирийский араб-христианин Павел Алеппский, сын антиохийского патриарха Макария, описавший поездку патриарха в Россию в 1655 году, свидетельствует: «Торговля московитов деспотичная, торговля сытых людей<…>. Говорят они мало, как франки. Один еврей (принявший христианство), состоявший переводчиком при врачах царя, говорил нам, что евреи превосходят все народы хитростью и изворотливостью, но что московиты и их превосходят»[14].

Юрий Крижанич, хорват и католик, проживший у нас во времена царя Алексея Михайловича 17 лет (с 1659 по 1676 год) и увидевший значительную часть тогдашнего Русского государства от его западных границ до Тобольска, осуждает в русском простолюдине — что бы вы думали? — его расточительность: «Люди даже низшего сословия подбивают соболями целые шапки и целые шубы..., а что можно выдумать нелепее того, что даже черные люди и крестьяне носят рубахи, шитые золотом и жемчугом?... Шапки, однорядки и воротники украшают нашивками и твезами, шариками, завязками, шнурами из жемчуга, золота и шелка». Но и это еще не все. «Следовало бы запретить простым людям употреблять шелк, золотую пряжу и дорогие алые ткани, чтобы боярское сословие отличалось от простых людей. Ибо никуда не гоже, чтобы ничтожный писец ходил в одинаковом платье со знатным боярином... Такого безобразия нет нигде в Европе. Наигоршие черные люди носят шелковые платья. Их жен не отличить от первейших боярынь»[15].

И за сто с лишним лет до Крижанича Стоглавый собор также выделял это явление как некую проблему. Глава 90 «Стоглава» требовала (тщетно!), чтобы по одежде было видно «кто есть коего чина»: «Ино одеяние воину, ино одеяние тысящнику, ино пятьдесятнику, и ино одеяние купцу, и ино златарю, ино железному ковачю, и ино орарю, и ино просителю, и ино женам, яко же им носити и глаголемые торлопы [нарядные платья]. Их же [торлопы] обычай имеют и причетницы носити златом и бисером и камением украшены, и сие неподобно есть, причетником тако украшатися женским одеянием, ниже [тем более] воинское одеяние носити им»[16]. Вообразите-ка молодых причетников 1551 года, переодевающихся в женское платье, рядящихся воинами! Начинаешь понимать, что жизнь того времени была куда богаче оттенками, чем может решить зритель плоского, аки блин, фильма лауреата Сталинской премии С. М. Эйзенштейна.

А вот «свидетельство о бедности» уже из XIX века, и не чье-нибудь, а Стендаля: «В Москве было 400 или 500 дворцов, убранных с очаровательной роскошью, неведомой Парижу»[17]. А ведь Москва даже не столица. Или Париж тоже «слишком далек от главнейших путей мировой торговли»?

Даже как-то неудобно напоминать, что Россия изначально возникла на торговых путях (и не только «из варяг в греки», но и к хазарам, сарацинам, персам и т. д.) как торговое государство. Мало того, это государство расширилось до Тихого океана благодаря предпринимателям, чью энергию подстегивала дешевизна лучшей в мире пушнины. И оно оставалось торговым государством на протяжении большей части своей истории вплоть до 1917 года, что не мешало ему быть одновременно государством военным, аристократическим, бюрократическим, каким угодно. Советский академик М. Н. Покровский, не упустивший ни единого повода показать Россию отсталой и косной, констатировал: «Собирание Руси с самого начала Московского княжества и до Александра I двигалось совершенно определенным историческим фактором, этим фактором был торговый капитал».

Афанасий Никитин, если кто не знает, дошел в 1469 году до Индии (Васко да Гама еще не родился) потому, что не получил в Персии достаточную цену за коня. Его не менее упорные, но более удачливые, хоть и не оставившие путевых записок, коллеги торговали в Царьграде, Кафе, Салониках, Герате, Пекине, Стокгольме (который они звали «Стекольна»), Риге, Кенигсберге, Любеке, Копенгагене, в шведском Або (ныне финский Турку) и других городах Старого Света, имели там подворья с банями, а то и с церквями. (Пайпс уверяет, что «русские купцы почти никогда не ездили торговать в Европу».)

Уже три с половиной века назад в России пришли к идее «единого окна», которая сегодня преподносится как большая новость. В 1667 году дипломат Афанасий Ордин-Нащокин, курировавший также внешнюю торговлю, составил «Новоторговый устав». Пункты 88 и 89 в нем предусматривают создание «одного пристойного приказа», где ведали бы «купецкими людьми». Спорные вопросы и жалобы «на всяких чинов людей» должны были рассматриваться «в том же в одном приказе непременно, чтоб купецким людем, волочась по многим приказам, от промыслов своих не отбыть и чтоб всякой промысел без волокит множился». Среди задач нового приказа — защищать интересы купцов «в порубежных городах и иных государствах» и, что очень показательно, быть купцам «защитою и управою» от воеводских налогов (читай: неправомерных и произвольных). По словам Пайпса, русские купцы, находясь за границей, не были под защитой своего государства. Это неверно: к примеру, в 1494 году за убийство русского купца в ганзейском городе Ревеле русские власти закрыли склады Ганзы в Новгороде, арестовали ганзейских купцов и конфисковали товары.

Кто помнит у нас город Мологу? Этот город сейчас, увы, на дне Рыбинского водохранилища. Молога никогда не была торговым центром первой величины. Тем не менее вплоть до Смутного времени здесь была очень значительная ярмарка, съезжались немцы, поляки, литовцы, греки, итальянцы, армяне, татары, турки, персы, хорезмийцы, и при Иване III с торговцев каждый год поступало в казну 180 пудов серебра. Кто найдет на карте город Стародуб, если не подсказать, что он в Брянской области? В нем в XVII–XIХ веках проводились две большие ежегодные ярмарки. Товары привозились из Москвы, Риги, Петербурга, Астрахани, Кавказа, со всей Малороссии, из Европы. Стародубское купечество славилось своим богатством.

Что же говорить о таких знаменитых ярмарках, как Макарьевская, Нижегородская, Ирбитская, Маргаритинская (Архангельск), Коренная (Курск), Меновническая (Оренбург), Зимне-Никольская (Ишим), Весенне-Ханская (Астрахань)? Правда, как раз в размахе ярмарочной деятельности Р. Пайпс усматривает доказательство «примитивности» русской коммерции. По его словам, «вслед за появлением векселей, акционерных обществ, фондовых бирж и всех прочих чудес современной коммерции» ярмарки везде стали атавизмом. В России же «ярмарки стали приходить в упадок лишь в 1880-х гг. в связи с развитием железных дорог». Но все равно, печально констатирует Пайпс, ярмарки «оставались в ходу вплоть до конца XIX века».

Тут что ни слово, то пальцем в небо. Если в 1865 году в России действовало 6,5 тысячи ярмарок, то в 1911-м — уже 16 тысяч с оборотом 1 миллиард рублей[18] (государственный бюджет Российской империи был равен в том же году 1 миллиарду 835 миллионам рублей). Нам предлагают поверить, что: а) всем этим занимались «условные собственники» и б) развитие ярмарок — показатель отсталости.

Нижегородская ярмарка была крупнейшей в мире, она собирала в год четверть миллиона (!) предпринимателей и представляла собой целый город с сотнями павильонов, с отделениями банков, ей подражали по всей России. На ярмарке лишь отчасти торговали привезенным товаром, преобладало заключение сделок на основании представленных образцов.

Крупнейшие русские ярмарки в своем развитии отразили то течение в коммерции, которое не только не «приходит в упадок», а вот уже более века во всем мире лишь усиливается. Сомневаетесь — посетите ярмарку Lentebeurs в Маастрихте, ярмарку Campionaria в Падуе, Европейскую ярмарку European Fair в Страсбурге, Британскую ярмарку ремесел BCTF в Харрогейте, ярмарку антиквариата Antiques в Дижоне. Этот список, поверьте, далеко не полон.

«До новейшего времени, — пишет Пайпс, — в России практически не было коммерческого кредита и банковского дела», здесь не имели понятия «о той изощренной коммерческой системе, на базе которой создавалось богатство Западной Европы».

Если Франция относится к Западной Европе, давайте проведем сравнение. Первый (печальный) банковский опыт во Франции относится к 1716–1720 годам. Это была большая пирамида с участием государства. Когда ее смысл начал доходить до держателей банковских билетов и они понесли их в банк для обратного обмена, последовал королевский запрет под страхом конфискаций и штрафа в 10 тысяч ливров держать дома свыше 500 ливров наличности в звонкой монете. Остальное надлежало отнести в банк (Королевский!). Было много доносов и обысков. Испуганные французы за короткое время внесли неслыханную сумму 40 миллионов ливров, но банк все равно лопнул, и деньги испарились.

Лишь в 1776 году была предпринята вторая попытка. Это было подобие банка: вклады он не принимал, а выпускал банкноты да ссужал правительство и в революцию приказал долго жить. Лишь в 1800 году был основан солидный Французский банк, а после наполеоновских войн начала складываться правильная и успешная кредитно-банковская система.

Обратимся к России. В 1699 году в Москве «земские избы» получили право выдавать ссуды купцам. Позже в Петербурге функции кредитных учреждений были возложены на ряд коллегий. В 1733–1758 годах Монетная контора выдавала ссуды петербургской знати. В 1753-м Елизавета Петровна учредила Дворянские заемные банки в Петербурге и Москве, принимавшие, в частности, в залог помещичьи имения (печальная тема «залога» и «опеки» пронижет затем всю русскую литературу), и Купеческий банк в Петербурге. В 1758 году появился так называемый Медный банк, дававший ссуды в медной монете на условии их возврата в серебряной по курсу. В 1764 году был открыт Купеческий банк в Астрахани, причем купеческие банки могли выдавать купцам ссуды без заклада, под поручительство магистратов и ратуш. Можно упомянуть Банк Артиллерийского и Инженерного корпусов (1760), Ассигнационные банки в Петербурге и Москве (1769) и такие учреждения с банковскими функциями, как Ссудная казна, Сохранная казна и Вдовья казна (все три основаны в 1772 году), занимавшиеся мелким кредитом. В 1798 году открылась Особая контора для внешних торговых переводов, платежей и комиссий. Банки принимали вклады, выплачивали проценты, переводили деньги, имели депозитарии, учитывали векселя, обменивали валюты, занимались выпуском ассигнаций, земельным кредитом и прочими «чудесами современной коммерции».

Потребность в кредите росла, и в 1786 году капиталы дворянских банков были объединены в государственном Заемном банке. В 1797 году основан Вспомогательный банк, а для «содействия в кредите торговому сословию» при Ассигна ционном банке были учреждены «учетные конторы». Вскоре такие конторы появились в Москве, Архангельске, Одессе, Таганроге и Феодосии, а затем на их основе был образован государственный Коммерческий банк с отделениями в восьми городах и на четырех ярмарках.

С 1785 года в России появляются городские банки, самый первый — в Вологде. В 1817 году основан первый сельский банк (в Любучах Рязанской губернии). Банк в селе Грузино, новгородской вотчине А. А. Аракчеева, выдавал бедным крестьянам беспроцентные ссуды до 100 рублей (большие тогда деньги), средним и богатым — соответственно до 200 рублей и до 2 тысяч рублей под процент. Дело бы шло веселее, но, к несчастью, в решающее двадцатилетие — с 1823 по 1843 год — министром финансов был Егор (Георг-Людвиг) Канкрин. Этот уроженец княжества Гессен считал прочными лишь те предприятия, которые ведут дела на собственный наличный капитал, в связи с чем даже тормозил начало железнодорожного строительства. Частные банки для него были вредной затеей, а государственные, по его мнению, должны были служить «промышленности существующей, а отнюдь не возбуждать таковую искусственно». Как следствие к воцарению Александра II (1855) в России было всего двадцать с небольшим частных банков со скромными оборотами, но в последующие годы частные банки бодро пошли в гору. То есть замедление развития кредитного дела в России 1820–1850 годов имело место, но не драматичное и успешно затем преодоленное.

Ну ладно, это купечество, предприниматели, банкиры. А крестьяне? Исследователи, изучавшие работу знаменитой екатерининской Комиссии по разработке нового Уложения (1767–1768), обращали внимание на то, что купцы в ней жаловались на конкуренцию со стороны крестьян. За полвека до Крестьянской реформы 1861 года министр уделов Гурьев отзывался об оброчных крестьянах так: «Они занимаются всякого рода торгами во всем государстве, вступают в частные и казенные подряды, поставки и откупа, содержат заводы и фабрики, трактиры, постоялые дворы и торговые бани, имеют речные суда»[19]. К 1820-м годам «торгующие крестьяне, по великому количеству своему, овладели совершенно многими частями городских промыслов и торговли, коими прежде занимались купечество и посадские»[20].

В «Мыслях на дороге» Пушкин приводит слова своего дорожного попутчика — что характерно, англичанина (дотошные пушкинисты выяснили, что звали этого человека Calvil Frankland и что он жил в России в 1830–1831 годах[21]): «Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет, чем вздумает, и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать». Как хотите, господа, но мы изначально торгово-предпринимательская и промышленная нация.

Об экономическом и политическом поведении россиян

Несмотря на знаменитую бюрократизацию, идущую со времен Петра I, управленческий аппарат Российской империи с точки зрения привычных нам мерок оставался микроскопическим, а затраты на управление — на удивление низкими. С учетом исполинских размеров страны и малочисленности администрации эффективность управления просто поражает. В справочнике «Весь Петроград» за 1916 год поименное перечисление всех без исключения государственных чиновников столицы империи с именами и отчествами заняло 79 страниц. При этом большую его часть занимает перечень должностных лиц многочисленных обществ, театров, музеев, библиотек и прочих заведений (вроде Ботанического сада) с приставкой «Императорский», включая Академию наук, а также персонал всех российских посольств и консульств, государственных банковских учреждений, таможен, торговых палат, полицейских участков, казенных предприятий, городского управления (включая персонал ремесленных училищ, богаделен и водопроводных станций), судов и прокурорского надзора, вокзалов, товарных станций, геологических и изыскательских экспедиций. Не забыты бухгалтеры, канцеляристы, чертежники. И все вместе они уместились, повторяю, на 79 страницах, где есть еще адреса, телефоны, названия должностей, приемные часы, описание границ полицейских участков и прочая информация. Известен ли другой пример столь экономной власти?[22]

Но едва произошла большевистская революция и столица была перенесена в Москву, началось немыслимое. К 1920 году в Москве осталось около миллиона жителей (причем чуть ли не треть составляли дети), а четверть ее взрослого населения — 231 тысяча человек — состояли на государственной службе. Не на производстве, заметьте, в столице «пролетарского» государства! Только «совбарышень», как их тогда называли, было сто тысяч. Где же они все служили? На первом месте были главки — такие как Главспичка, Главтабак, Главкожа, Главкрахмал, Главторф, Главтекстиль, Главтоп и др. Летом 1920 года их насчитывалось 49. Большевики уверяли, что это вынужденная форма «государственного капитализма», которая отомрет с переходом к социализму. Формально главки не являлись правительственными учреждениями, но в действительности имели полномочия отраслевых наркоматов. Были и главки, прямо осуществлявшие большевистскую диктатуру, вроде Главкомтруда (Главного комитета по проведению всеобщей трудовой повинности).

Работали главки, естественно, из рук вон плохо, их неэффективность была запрограммирована. Страна выжила не благодаря главкам, а благодаря теневикам — экономически мыслящим людям того времени. Именно они стали производить зажигалки в условиях отсутствия спичек и печки-буржуйки, ставшие спасением для миллионов людей. Это они наладили с огромным размахом теневое производство мыла и дрожжей, поставку соли из Астраханской губернии и сахара с сахарных заводов Киевской губернии. Причем сахар везли очень опасным путем: вверх по Днепру до Смоленска, а оттуда в Петроград, Москву и Нижний Новгород, кто бы ни был в это время у власти в Киеве — Рада, или Скоропадский, или Петлюра. У Главсахара это не получалось, а у теневиков получалось. Снабженцы Главтекстиля не могли обеспечить загрузку текстильных фабрик, а теневики умудрялись доставлять хлопок из Средней Азии и лен из Могилевщины. Доставляли в огромных количествах кожи для пошива сапог. Везли каспийскую и архангельскую сельдь, бакинский керосин, табак и махорку. Конторские принадлежности для главков из Швеции. Даже чай из Китая. Во время Гражданской войны!

В 1920–1921 годах существовали планы превращения главков в полноценные наркоматы, но им, к счастью, не суждено было сбыться: был введен нэп, и главки вмиг стали не нужны. Однако, как писали большевистские теоретики, «принцип отраслевого управления хозяйством оказался жизненным не только в условиях гражданской войны, но и на последующих этапах социалистического строительства». Сталин в беседе с Уэллсом объяснял непонятливому англичанину: «Хозяйство в собственном смысле мало касается капиталистического государства, оно не в его руках. Наоборот, государство находится в руках капиталистического хозяйства». (Полагая, что изрекает приговор, он произносил похвалу.)

Большевики подобного безобразия допустить не могли. Уже в 1938 году в СССР насчитывалось свыше 20 отраслевых наркоматов, включая такие как Наркомат зерновых и животноводческих совхозов, Наркомат снабжения и Наркомат боеприпасов. Но это были цветочки. 50 лет спустя, на закате СССР, в Москве было 124 министерства и госкомитета СССР и РСФСР. Они вместе управляли территорией того же размера, какой в 1916 году управляло вдесятеро меньшее количество министерств. Трудились советские чиновники так предсказуемо скверно, что тысячелетнее государство развалилось.

В кухонных дебатах 1970–1980-х почему-то никто не находил доводов, опровергающих утверждение, что из всех утрат исторической России утрата предпринимательского слоя — самая необратимая. «Политические ценности можно воспринять, но частнособственнические отношения пресечены слишком давно, откуда теперь взяться людям, знающим, что такое залоговое право, биржевый курс или оборот векселя на себя?» — доносился сквозь клубы дыма голос наиболее начитанного из спорщиков. Его собеседник, не прерывая дискуссии, писал на листке цифры и передавал соседке, с которой они утрясали размер доплаты при следующей операции: открытка на автомобиль плюс облигация, выигравшая две тысячи рублей, плюс место на Ваганьковском кладбище в обмен на земельный участок в кооперативном поселке Академии наук плюс стройматериалы для возведения бани.

Люди, отрицавшие тогда и отрицающие теперь нашу способность к рыночному поведению (а бартерное ценообразование в условиях уголовного запрета на свободный рынок — высший «рыночнозамещающий» пилотаж), живут книжными догмами времен народников. Но жизнь любит посмеяться над умозрительными построениями.

Нужные люди появились, едва раздался клич: «Дозволено все, что не запрещено!», годный, по правде говоря, лишь для стран старого капитализма, где жизнь за века выявила все, что безусловно следует запретить. Законодательство СССР, с которым мы въезжали в рынок, не предусматривало рыночных отношений и поэтому не содержало таких запретов. Зато запрещало вещи, без которых рынок немыслим. Первопроходцы, нарушая законы обоих миров, двигались как по минному полю. Неудивительно, что первую когорту составили люди наиболее бойкие, быстрые, дерзкие. Исторически мгновенно наладив инфраструктуру рынка, они совершили невероятное. Хотя акыны нашей публицистики, во всеоружии своих телевизионных познаний о жизни, видят пока лишь отрицательную — уголовную и гротескную — сторону процесса.

А еще как с писаной торбой носятся с Вебером, любят оттуда торжествующе цитировать про деловую этику, добавляя, что уж это точно не русское. Но вот рассказ англичанина Стэнли Хогга, записанный через четыре года после революции. «Он 50 лет торговал в России, а до этого — его отец, у них были мебельные мастерские в Москве и Харькове… Ни разу за свои 50 лет в России он не подписывал контракт. Он говорил, что Россия была единственная страна, где контракты заключа лись не на бумаге, а на словах. Сделки на 20–30 тысяч рублей заключались за чашкой чаю. “Ни с меня, ни я — никогда расписки не брали. Сорок тысяч я раз дал артельщику, которого прежде не знал, и он мне привез заказ и дал отчет до последней копейки. Только в России можно было так торговать“» (Н. В. Волков-Муромцев. Юность. От Вязьмы до Феодосии. М., 1997. С. 100)[23].

На первый взгляд, от этого ничего не осталось. Но только на первый. Чем объяснить мощь российской теневой экономики[24], на чем она держится? На умении решать вопросы, обходясь без сложных, поглощающих время и деньги юридических процедур, на традиции купеческого слова. Да, эту традицию унаследовала у нас «теневая» среда, чья деятельность не нуждается в горах документов и в юристах, которым надо платить 500 долларов в час. По словам самих теневиков, они все это презирают, им достаточно устного соглашения. «Теневая экономика» живет по «понятиям» — и это делает ее эффективной.

Во всем мире теневая экономика имеет свойство постепенно выходить на свет (продолжая вместе с тем самовоспроизводиться в тени). Осмелюсь на гипотезу: традиции купеческого слова, которые и есть деловая этика, перетекут, уже перетекают, в открытый деловой мир.

Оборотистость позволила российскому бизнесу возродиться из праха и встать на ноги во враждебной среде 1990-х. Она же помогает ему сегодня прикидываться бедным, хотя это не продлится долго. Мировой опыт учит, что государство, заслуживающее называться государством, способно за исторически краткий срок заставить своих граждан платить налоги — почти всех и почти полностью. Что соответствует величине 75–80%. Когда и если это произойдет, мы узнаем об истинных размерах нашей экономики. Изумлению не будет предела.

Конечно, в новом среднем классе предприниматели не составляют большинства, это и невозможно, но без них никакого среднего класса не было бы. Они создали огромное количество достойно оплачиваемых рабочих мест, а значит, и платежеспособный спрос. Именно благодаря им в России появилось 18 миллионов пользователей Интернета, 20 миллионов человек ежегодно бывают за границей (не в СНГ!), а число абонентов сотовой связи приближается к 90 миллионам.

Советская пропаганда твердила, что мы живем замечательно, и миллионы людей, вопреки своей нищете, в это верили. Нынешние СМИ убеждают нас, что жизнь просто ужасна — и тоже не без успеха. Тем не менее большинство жителей страны, ставшие благодаря приватизации собственниками квартир, дач, приусадебных и садовых участков, а кое-кто и акций, ни за что не согласились бы на новое отчуждение всего этого в пользу условного и безликого «народа». Как водит ся, они клянут власти, олигархов, Ельцина и Чубайса, автомобильные пробки, общее усложнение жизни (а кто-то еще и мировую закулису), но это не значит, что они готовы вернуться в брежневское болото.

Поразительная эволюция российского общества за последние 15 лет не отрефлексирована ни властью, ни самим обществом. Для внешнего же мира Россию уже полтора десятилетия «объясняют» несколько московских авторов. Это они слепили образ страны, безуспешно пытающейся проводить глубоко чуждые ей преобразования. Эти авторы повторяют старую басню о том, что правительство в России — «единственный европеец», хотя это было не так уже во времена Пушкина. Модернизация якобы отторгается и все остается без перемен, потому что Россия, видите ли, сохранила традиционное общество с укорененными архаичными кодами, табу, матрицами, архетипами и проч. и проч. — что бы ни означали подобные камлания. Как это понять: преобразования отторгнуты, а страна сегодня устроена совершенно иначе, чем всего 15 лет назад?

Тем, кто приписывает российскому народу дремучие убеждения, стоит обратить внимание на то, что в этом народе среди работающих доля людей умственного труда близка к 40%. Тем не менее ему продолжают приписывать любовь к колхозу и коммуналке, имперский синдром, ксенофобию и мечту о таком вожде, при котором все ходили бы по струнке.

Руководители масштабного исследовательского проекта «Самоидентификация россиян в начале XXI века», осуществленного ВЦИОМ и Клубом 2015, Игорь Клямкин и Татьяна Кутковец подчеркивают, что на самом деле такую систему в России хотели бы видеть менее 7% населения страны. Главный вывод исследования Клямкин и Кутковец формулируют так: «В современной России реформаторский потенциал общества значительно превышает реформаторский потенциал элит… Модернизация блокируется не менталитетом населения, а российской элитой, не готовой и не способной управлять свободными людьми. Стремясь компенсировать эту свою неспособность, она реанимирует старые мифы о русском народе»[25].

Система ценностей исторической России мало-помалу воскресает в России новой. Об этом говорит другое крупное исследование. Его провели недавно Институт общественного проектирования и компания «РОМИР мониторинг». Исследователи искали ответ на вопрос: произошла ли уже в России реформа общественного устройства и общественного сознания? На обширную анкету, предложенную социологами, ответили свыше 15 тысяч респондентов из 408 населенных пунктов, расположенных в 59 регионах. Главный вывод исследования: все слои российского общества приняли ценности свободы, демократии и частной собственности. Данный вывод также решительно противоречит расхожему (и активно навязываемому) мнению, будто Россия по своей сути чужда либеральным ценностям, презирает собственность и собственников.

---

[1] Пайпс Р. Собственность и свобода. М., 2000. С. 240.

[2] Ненаучная цитата: «Надумает нищий духом, что весь путь человечества можно объяснить борьбой пустого с тугонабитым желудком,<…> откроет оптовую торговлю эпохами, народными массами, и тогда несдобровать отдельному индивидууму, с его двумя бедными «у», безнадежно аукающимися в чащобе экономических причин» (Набоков В. Соглядатай).

[3] «4 апреля. Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России: жестокость, грабеж, правеж, грубость, глупость, неумение ничего сделать... Читаешь эту историю и невольно приходишь к заключению, что рядом безобразий совершилась история России. Но как же так ряд безобразий произвели великое единое государство?... Кто блюл святыню религиозную, поэзию народную, кто сделал, что Богдан Хмельницкий передался России, а не Турции и Польше?..» (Толстой Л. Записная книжка № 4 // Полное собрание сочинений в 90 т. Т. 48. М.;Л., 1952).

[4] Русская мысль. 4 декабря 1997.

[5] Michelet Jules. Histoire de la France. Рaris. 1893–1898. Vol. 1–40.

[6] Пайпс: «В вотчинном государстве нет ни законоправия, ни личных свобод… Всеми людскими и материальными ресурсами страны распоряжается один человек или люди — король или бюрократы… До Петра российские правители смотрели на свое царство как люди на стадии охотничьей цивилизации; с Петра они обратились в земледельцев, [проявив] инстинктивные позывы к захвату всякого попавшегося на глаза соблазнительного объекта… Ресурсы империи шли, главным образом, на военные нужды, свыше двух третей рабочей силы страны расходовались на прокорм армии… Это связано с извечной бедностью России и бесконечной погоней ее обитателей за новыми ресурсами, в особенности за пахотной землей». Доказательства не приводятся.

[7] Ненаучная цитата: «Получается нечто вроде той шаткой башни из кофейниц, корзин, подносов, ваз, которой балансирует на палке клоун, пока не спотыкается о барьер, и тогда все медленно наклоняется над истошно вопящей ложей, а при падении оказывается безопасно нанизанным на привязь» (Набоков В. Дар).

[8] Хотя и стоило бы. Может ли серьезный исследователь заявить, что «к 1700 году на долю горожан в Англии приходилось 50% населения», как это делает Р. Пайпс в книге «Собственность и свобода»? У историка, способного заявить такое, просто отсутствует чувство истории. Показатель 50% был достигнут в Великобритании (кажется, впервые в мире) к 1851 году. Этому факту уделил немало внимания (в частности, в книге «Город») другой запоздалый кумир новейшей российской либеральной мысли, умерший в 1920 году Макс Вебер. Для сравнения: Франция пришла к соотношению 50:50 только в 1930 году, вШвеции перед Первой мировой войной в городах жило только 20% населения. И так далее.

[9] См.: Горянин А. Русская демократия — не новодел // Эксперт. 2005. № 22 (469).

[10] А энциклопедия «Отечественная история» (главный редактор академик В. Л. Янин), созданная уже в новой России, пишет о поместном землевладении так: «В 15–17 вв. наряду с вотчиной (выделено мной. — А. Г.) существовало поместье как условная форма землевладения». Энциклопедия, как видим, вообще не распространяет поместную форму землевладения за хронологические пределы «Московской Руси». Для сравнения, у Пайпса: «после опричнины частная собственность на землю больше не играла в Московской Руси сколько-нибудь значительной роли». Это примерно то же, что заявить, будто свергнутая в Англии в 1649 году монархия так никогда и не восстановилась.

[11] Издательство Elibron Classics. М., 2000.

[12] Курц Б. Г. Сочинение Кильбургера о русской торговле в царствование Алексея Михайловича. Киев, 1916.

[13] Сказание Адольфа Лизека о посольстве от императора римского Леопольда к великому царю московскому Алексею Михайловичу в 1675 году. СПб., 1837.

[14] Путешествие антиохийского патриарха Макария в Россию в половине XVII века, описанное его сыном, архидиаконом Павлом Алеппским. М., 2005.

[15] Крижанич Ю. Политика. М., 1965.

[16] Полный текст «Стоглава» см.: Российское законодательство Х–ХХ веков: В 9 т. М., 1985. Т. 2.

[17] В письме графине Дарю из Москвы 16 октября 1812 года.

[18] Советская историческая энциклопедия. М., 1976. Т. 16.

[19] Цит. по: Рындзюнский П. Г. Городское гражданство дореформенной России. М., 1958. С. 76.

[20] Там же. С. 88.

[21] Дело не ограничилось мимолетным разговором. Познакомившись с Франклэндом на дорожной станции, Пушкин 8 мая 1831 был у него в Москве в гостях, а 12 мая принимал у себя. Кроме того, они встречались в московском Английском клубе. Пушкин скорее дает выжимку продолжительных бесед, чем приводит случайно брошенную фразу.

[22] Это вообще было в русской традиции. В XVI веке в большинстве московских приказов, по-нашему министерств, было всего по одному дьяку, в Посольском — до трех и лишь в Поместном — до 15. Каждый приказ занимал две-три комнаты.

[23] Для сравнения, стоны из Е. Т. Гайдара: «Невысокие стандарты деловой этики», «до мозга костей коррумпированный царский режим», «удастся ли нам, наконец, сойти с этой тупиковой орбиты?» Тяжела жизнь в мире некритически заимствованных штампов!

[24] Скромный Госкомстат уверяет, что скрытая российская экономика не превышает 22,5% открытой. То есть хочет уверить, что у нас с этим обстоит ровно как в Бельгии. Капельку хуже, правда, чем в Швеции (19,9%) и Финляндии (18,9%), зато лучше, чем в Италии (27,3%). Надо ли комментировать? Три года назад М. Е. Фрадков, тогда директор Федеральной службы налоговой полиции, оценивал российскую теневую экономику в 40% ВВП, Министерство финансов США заявляло, что ее доля у нас достигает половины ВВП, а по данным экспертной группы политической партии «Свобода и народовластие», «в стране ежегодно создается, но нигде не отражается теневой ВВП в объеме до 80% от официального, или около 600 миллиардов долларов в денежном выражении». Последнее похоже на правду более всего.

[25] Кутковец Т., Клямкин И. Нормальные люди в ненормальной стране // Московские новости. 2002. 3 июля.