Можем ли мы распоряжаться историей? (Из книги «Прошедшее будущее. К вопросу о семантике исторического времени»)

[*]

Прежде чем я перейду к основной теме, позвольте рассказать небольшую историю. В 1802 году один склонный к резонерству английский священник, некто Джон Чэтвуд Юстас, путешествовал по Италии в компании своего соотечественникааристократа. Оба надеялись углубить здесь свои познания в области классической древности. Десять лет спустя Юстас опубликовал отчет о своем путешествии.

Италию он застал в бедственном положении, терпящей нашествие французов, и не поскупился на ученые цитаты, чтобы разъяснить читателям свой взгляд на историю. Начал он издалека. Процитировал Сципиона, который в развалинах побежденного Карфагена провидел грядущее падение Рима. И конечно, не обошлось без декламации стихов из «Илиады»: «…Будет некогда день, и погибнет священная Троя». С тех пор «империя» (здесь наш автор непосредственно подхватывает старинный топос) сместилась к западу. Глядя на нынешние доминионы Великобритании и на ее обширные владения, невозможно усомниться, что сегодня имперский жребий выпал именно ей. Однако, добавляет наш священник, блуждания Империи продолжаются поныне: вернется ли она на восток или перекочует за Атлантический океан, ему неизвестно. Как бы то ни было, дни британской славы сочтены и конец их неотвратим. Так видел мир избранный нами свидетель в 1813 году, когда Англия еще только приближалась к зениту своего морского владычества. Настанет день, когда жители Британских островов — как некогда сыны Греции, потом Италии — окажутся поверженными к стопам врагов и, моля о снисхождении, будут заклинать их памятью своих великих предков.

Все эти мысли отражают симпатию нашего путешественника к итальянцам — симпатию, которую не могло ослабить даже плачевное состояние их личной гигиены. В сущности итальянский народ — это потомок римлян, властителей мира, Lords of human kind, terrae dominantis alumni[**], которые на путях славы предшествовали британцам[1].

Если бы мы спросили этого священника, воспитанного на античной литературе, существует ли еще в наше время судьба, он, скорее всего, просто не понял бы вопроса. Видимо, он даже не стал бы на него отвечать, усмотрев в нем какоето недоразумение. История как миграция власти, как череда возвышений и паде ний — это и есть для него судьба, понимать ли ее как античный фатум или как христианское провидение. А если бы мы захотели узнать его мнение о том, могут ли люди вершить историю, он, наверно, в очередной раз напомнил бы нам о хаосе, в который, по его мнению, французы ввергли Италию. Такова, вкратце, история, случившаяся в 1802 году, и таков рассказ о ней, записанный в году 1813-м.

Сказанное подводит нас к основной теме. Я хотел бы рассмотреть ее в двух аспектах. Сначала — на примере немецкого языкового ареала — я покажу, когда и каким образом возникло представление о том, что человек может вершить историю по своему усмотрению. Затем я попытаюсь выяснить, в каких пределах история в действительности позволяет на себя воздействовать.

Сначала позвольте дополнить свидетельство нашего англичанина словами его молодого современника, которого решительно невозможно заподозрить в симпатии к чему-либо новому, тем более к революции. Барон фон Эйхендорф однажды заметил: «Один творит (macht) историю, другой ее пишет»[2]. Формулировка выглядит ясной и определенной. Есть деятель, творец, виновник — и есть писатель, историк. Можно сказать, что Эйхендорф указывает на своеобразное разделение труда, причем речь очевидно идет об одной и той же истории: один ее творит, другой записывает. Получается, что история подвластна человеку в двух отношениях: практический деятель осуществляет свою власть над ней тем, что ее вершит, историк — тем, что ее пишет. Оба они ничем не стеснены в своих решениях. Пространство, в котором позволено развиваться истории, определяется людьми.

Мы далеки от того, чтобы на основании одной броской фразы приписывать Эйхендорфу столь далеко идущие выводы. Для нас важно само его допущение, что человек может самостоятельно созидать историю. В последнее время мы слишком часто повторяем вырванную из контекста мысль Трейчке[3] о том, что история будто бы вершится людьми. Наполеон своими деяниями лишь укрепил нас в этом убеждении. И все же само выражение «вершить (machen) историю» создано нашим временем: до Наполеона, а тем более до Французской революции оно было немыслимо. Если рассказывание разных историй, их изучение и запись на протяжении более чем двух тысячелетий составляли неотъемлемую часть западной средиземноморской культуры, то мысль о способности человека творить историю возникла лишь около 1780 года. Эта формула отражает опыт современного человека, точнее, ожидание, что со временем он все более уверенно сможет планировать будущее и разворачивать историю согласно своему плану.

Прежде чем возникло представление о том, что люди могут распоряжаться историей и самостоятельно созидать ее, само значение этого слова претерпело глубокие изменения. Попробуем вкратце проследить этот процесс[4].

Понятие, обозначаемое сегодня словом «история» с его многочисленными, порой логически противоречивыми смысловыми ассоциациями, сложилось лишь к началу XVIII века в результате длительной эволюции теоретической мысли Просвещения. До этого существовало, скажем, представление об истории, которую Бог устраивает совместно с человеком. Но история, субъектом которой было бы человечество, или история как субъект самое себя была немыслима. Слово «история» употреблялось во множественном числе, при этом имелись в виду многочисленные истории, которые могли использоваться в качестве подходящих примеров в нравоучительных рассуждениях, в богословии, юриспруденции, философии.

Да и само слово «история» подразумевало множественность. В 1748 году было написано: «История суть зерцало добродетели и порока, позволяющее на чужом опыте уяснить, что следует и чего не следует делать»[5]. И лишь долгая работа мысли превратила это множественное число в форму единственного, к тому же употребляемую без зависимого слова. История как общее понятие, как условие, делающее возможным опыт прошлого и ожидание будущего, — понятийное достижение философии Просвещения. Лишь начиная примерно с 1780 года, появляется «история в общем смысле», «история сама по себе», «просто история»: с помощью различных пояснений это новое, самодостаточное понятие отделялось от привычных «историй».

Если бы прежде, до 1780 года, кто-то сказал, что изучает историю, собеседник непременно спросил бы его: какую именно? Историю чего — империи? богословских догматов или, скажем, историю Франции? История, как было сказано, всегда мыслилась в связи с определенным субъектом, подвергающимся изменениям или преобразованиям. Новое употребление слова «история» в абсолютном значении поначалу казалось лишь данью сомнительной моде; недоверие к нему заметно, например, у Лессинга, который в историко-философских тезисах «Воспитание человеческого рода» избегает такого употребления. Сколь непривычным могло казаться это слово, вскоре ставшее самостоятельным, показывает случай, произошедший при императорском дворе в Берлине[6]. Бистер на вопрос Фридриха Великого о роде его деятельности ответил, что занимается в основном историей (Geschichte). Император был озадачен и осведомился, нужно ли под этим подразумевать «изучение прошлого» (Historie) — поскольку слово Geschichte, как заключил Бистер, было ему неизвестно. Разумеется, Фридрих Великий знал слово Geschichte, однако не был знакoм с его новым употреблением: с историей как собирательным именем существительным в единственном числе, без указания ее субъекта или объекта, о котором она повествует.

Меня, возможно, спросят: к чему все эти семантические изыскания, вдобавок представленные здесь в суммарном и сокращенном виде? Я хотел бы напомнить, что исторические события и их языковое оформление тесно связаны между собой. Однако ход исторических событий и их воплощение и обработка в языке полностью не совпадают: событие не исчерпывается своим языковым выражением.

Скорее, между ними существует известное напряжение, представляющее собой историческую переменную. Тем важнее для нас исследовать, каким образом всякий раз претворяются в речь прошедшие события и как выражается в ней ожидание событий грядущих. Другими словами: что, собственно, имеется в виду, когда про «историю» говорят, например, что ее можно «делать»?

Мой первый, исторический, тезис гласит: людям стало казаться, что история им подвластна и что они сами могут ее создавать, лишь после того, как слово «история» обрело форму единственного числа и стало независимым понятием. С точки зрения истории слова, переход от множественных историй к истории как таковой, в единственном числе, указывает на новое пространство опыта и новый горизонт ожиданий.

Я назову несколько признаков, отличающих это новое понятие.

1. «Просто» история — это собирательное существительное единственного числа, вобравшее в себя всю совокупность отдельных историй. Тем самым понятие «истории» поднялось на более высокий уровень абстракции, стало описывать нечто гораздо более сложное, и это заставляло толковать теперь действительность в целом как историческую.

2. В это же время новое понятие истории вобрало в себя из латыни старую добрую Historie, служившую для обозначения знания и повествования о фактах и событиях. То есть история как действительность и история как рефлексия по поводу этой истории-действительности были подведены под общее понятие истории как таковой. Ход событий и процесс их осознания слились в одном и том же понятии. В этом смысле новое выражение можно назвать также трансцендентальной категорией: условия возможности исторического опыта и условия возможности исторического познания были суммированы в одном понятии.

3. В этой конвергенции, поначалу чисто языковой и семантической, уже содержался отказ от внеисторической инстанции. Отныне, чтобы восприни мать и познавать историю, уже не нужно было обращаться к Богу или природе. Другими словами: история в этом новом смысле изначально совпала с понятием всемирной истории. Это была уже не та история, которая совершается через человека и при его участии. Как выразился в 1798 году Шеллинг, у человека есть история, «потому что он не просто участвует в ней — он ее производит (hervorbringt)»[7].

Продолжать здесь анализ нового понятия не имеет смысла: мы уже подошли к рубежу, позволявшему мыслить историю как нечто подвластное человеку.

История, становящаяся историей лишь в ходе и по мере ее познания, разумеется, сильнее зависит от человека, чем история, которая, совершаясь, настигает человека как уготованная ему судьба. И лишь новое теоретическое понятие открывает перед человеком поле деятельности, где он встает перед необходимостью предвидеть историю, планировать ее, «производить» (hervorbringen, по Шеллингу) и, наконец, «делать» (machen).

С этого момента история уже не сводится к совокупности прошедших событий и рассказыванию о них. Ее повествовательное значение отодвигается на второй план, и с конца XVIII века с понятием истории начинают связывать горизонт социального и политического планирования, устремленность в будущее. В десятилетие, предшествующее Французской революции, и позднее, во время революционных потрясений, оно содержит в основном (хотя и не исключительно) действенное начало.

Правда, последовательность «предвидение — планирование — созидание (Machen)» можно считать антропологической основой всякой вообще человеческой деятельности. Однако в данном случае новым является соотнесение этой последовательности с возникшим понятием «истории как таковой». Тем самым на обсуждение и, более того, на людское усмотрение оказалось вынесено будущее как категория всемирной истории — ни больше ни меньше.

Здесь я хотел бы дать короткое пояснение. К концу XVIII века — не раньше — так называемое Новое время стало осознавать себя именно как новое. Прогресс, который тогда практически отождествлялся с историей, был понят как историческое время, постоянно опережающее само себя. Объединившись, оба эти понятия по-новому очертили горизонт ожидания будущего.

Упрощая, можно сказать, что вплоть до середины XVII века мыслимое будущее простиралось лишь до Страшного суда, который — уже за рамками истории — должен был устранить несправедливость сего мира. Поэтому судьба могла представляться одновременно несправедливой и милостивой. Разумеется, и в те времена людям приходилось делать расчеты будущего, чтобы исходя из них строить свою деятельность. Особенно развитым было, уже в XVI веке, искусство политического предвидения, входившее в обязанности каждого государственного деятеля.

Однако подобная практика в принципе не покидала горизонта христианского ожидания конца света. Именно потому, что до конца света ничего принципиально нового случиться не могло, были допустимы умозаключения о будущем на основании прошлого. Заключение от прежнего опыта к ожидаемому будущему опиралось на представление о неизменной структуре мира.

И лишь в XVIII столетии, когда достижения науки и техники открыли, казалось, неограниченное поле новых возможностей, картина изменилась. «Разум, — говорил Кант в 1784 году, — не знает границ своим замыслам»[8]. Слова Канта знаменуют поворот, который интересует нас здесь с его теоретической стороны, в отвлечении от многочисленных эмпирических факторов, приведших к нему сначала на Западе, потом в Германии.

В «Антропологии» Кант пишет о способности предвидения: в ней «человек заинтересован больше, чем в какой-либо другой, так как она служит условием всех возможных практических дел и целей, с которыми человек связывает применение своих сил»[9]. Но Кант — и в этом он расходится со своими предшественниками — не усматривал прогностической силы в предсказании, которое принципиально ожидает от будущего лишь повторения прежнего. Умозаключение от опыта прошлого к ожидаемому будущему ведет разве что к «бездеятельности», парализуя всякое побуждение к действию[10]. Но, что самое главное, подобное умозаключение противоречило его ожиданию, что будущее станет лучше, потому что оно должно стать лучше.

Все историко-философские размышления Канта направлены на то, чтобы превратить скрытый замысел природы, который, как ему представлялось, ведет человечество по пути неограниченного прогресса, в осознанный план наделенного разумом человека. «Каким образом возможна история a priori?» — спрашивал Кант, и отвечал: это возможно, «если предсказатель сам творит (macht) и вызывает события, которые он предрекает»[11].

Читатели, искушенные в семантическом анализе, сразу заметят: Кант не утверждает прямо, что человек может творить историю, он говорит лишь о событиях, непосредственно вызванных самим предсказателем. И в самом деле, этот пассаж, который сегодня любят цитировать с одобрением и согласием, звучит у Канта иронически и с издевкой. Он направлен против прорицателей упадка, которые сами же способствуют его приближению, а также против политиков, которые называют себя реалистами, а на самом деле страшатся общественного мнения и, опасаясь беспорядков, тем провоцируют их. И все же самой априорной постановкой вопроса об истории Кант задал модель истории как дела рук человеческих.

Кант пытался с помощью императива практического разума воплотить оптатив* прогрессивного будущего, освободившегося от обусловленности всей предшествовавшей историей. Эта мысль глухо звучит уже в аллегорическом толковании книги Иова (1791 год): Кант говорит о «властительном практическом разуме», «который по причине своего безраздельного и непререкаемого господства в законодательстве» способен выработать «аутентичную теодицею»[12]. Когда практический разум, сохраняя свою неотъемлемую моральную безупречность, приходит к власти, творение как бы вновь обретает смысл, который перемещается теперь в человеческую деятельность.

Тем самым смутное «предчувствие судьбы» становится, по словам Канта, «не более чем фантазией»[13]. Судьба уступает место автономии властительного практического разума.

Кантовская философия истории, конечно, не адекватна рассмотренной здесь модели. Множество содержащихся в ней ограничений не позволяет ей выродиться в утопию, отказывающуюся от всего прошлого опыта. Но диктуемые моралью попытки проектировать будущее как задачу нравственного долженствования, т. е. понимание истории как некоего расположившегося во времени пенитенциарного органа, приводящего в исполнение приговоры морали, наложило глубокий отпечаток на следующее столетие. Вульгаризованная версия кантовского критицизма на первых порах оказывала на умы большее воздействие, чем собственно его критическая философия.

Это хорошо видно на примере Адама Вейсгаупта[14], приобретшего известность как глава баварских иллюминатов. Вейсгаупт положил начало новому этапу движения к «рукотворной» истории, поскольку он первым попытался перевести способность предвидения, дар долговременного прогноза в правила политического действия, которые получали бы свое обоснование в истории как таковой. По его мнению, самая важная профессия, к сожалению, не получившая еще должного распространения, — это профессия философа и историка, т. е. собственно философа, планирующего историю[15].

Однако простым претворением доброй воли в действие нельзя ни оправдать, ни тем более достичь желаемого будущего. Понимая это, Вейсгаупт — и здесь он оказался первопроходцем — разработал волюнтаристскую философию истории. Эта философия —перестраховочная по своей форме. Вейсгаупт утверждал, что его политический проект — постепенно разложить государство и сделать его ненужным — есть не что иное, как вердикт самой истории, который рано или поздно будет осуществлен.

Отождествляя желаемое будущее с объективным историческим долженствованием, эта теория придает человеческим намерениям заряд энергии, тем более мощный, что он одновременно снимает с человека личную ответственность за содеянное. История в ее просматриваемой перспективе играет роль оправдательного приговора (собственная воля человека от имени высшей инстанции вызывает события трансперсонального порядка) и легитимирует добрую волю человека, переводя ее в действия. По сути дела, эта концепция истории призвана укрепить волю к скорейшему осуществлению намеченного будущего — на том основании, что оно и без того непременно наступит.

Очевидно, что такое понимание истории могло сложиться лишь после того, как само понятие «история» совместило в себе ментальный и деятельностный аспекты, тем как бы подчинив историю человеку: стало казаться, что последствия человеческой деятельности можно сделать предсказуемыми[16]. Волюнтаристская подстраховка истории собственными проектами игнорирует свойственный ей потенциал избыточности и неожиданности. Вейсгаупт, как известно, потерпел поражение из-за реакции баварских курфюрстов. Этому способствовала его теоретическая наивность, из-за которой его планы расстроились раньше, чем появился шанс их осуществить. Будущее, правда, показало, что теоретическая наивность не гарантирует от успеха.

Структура аргументации, которую мы выявили у Вейсгаупта, сохранилась в своей специфической форме и в дальнейшем, независимо от того, какие социальные, политические или экономические диагнозы закладывались либералами, демократами, социалистами и коммунистами в основание их прогнозов. Убежденность в том, что история подвластна человеку, укрепляется еще больше, когда действующий человек полагает, что она же, история, указывает ему объективно предначертанный путь. Такая подстраховка историей маскирует тот факт, что всякий замысел, как бы далеко он ни простирался, — порождение относительного знания, обусловленного конкретной ситуацией и эпохой. Поэтому все сделанное людьми остается лишь одним из аспектов истории, общий ход которой, как учит имеющийся опыт, никогда не соответствует намерениям действующих в ней лиц. Мысль о возможности самостоятельно вершить историю не сразу стала общепринятой, сначала она получила распространение лишь в определенных социальных слоях в условиях распадающейся сословной иерархии.

Охотнее всего к тезису о подвластности истории человеку прибегают представители наиболее активных социальных групп, стремящихся провести в жизнь нечто новое. В этом отношении союз с историей, которую люди будто бы лишь подхлестывают на ее собственном пути, служит как оправданием, так и широковещательным идеологическим аргументом, который помогает быть услышанным и привлечь новых сторонников.

История для немецкого сознания еще долго оставалась как бы овеянной дыханием божественного провидения и не легко поддавалась перемещению в область рукотворного. Известный издатель Пертес (родился в 1772 году), активно участвовавший в политике, еще в 1822 году употреблял применительно к истории глагол machen не без некоторых колебаний: он адресовал публикуемые исторические материалы практически настроенным людям, «ибо именно они, а не ученые, влияют на положение дел и, если можно так выразиться, делают (machen) историю»[17]. Однако затем он призвал мыслящих представителей среднего сословия добиваться участия в управлении государством, ориентируясь при этом на новые задачи, а не на уроки прошлого (ср. historia magistra vitae): «Если бы каждая партия, согласно заведенному порядку, поочередно приходила к власти и должна была распоряжаться государственными институциями, то все они, самостоятельно верша (machen) историю, стали бы справедливее и умнее. Из истории, созданной (gemacht) другими, сколько о ней ни пиши и сколько ее ни изучай, редко удается почерпнуть политическую справедливость и мудрость; эти качества приобретаются опытом»[18].

Слова «созидание истории» (Geschichte-Machen), поначалу сопровождаемые оговорками, постепенно утвердились в языке. Если раньше в этом выражении слышался некий вызов, то затем оно стало употребляться как нарицательное существительное.

Таким образом, указанное выражение входило в политический и социальный языковой обиход и помимо историко-философского обоснования; так, к нему прибегнул Гагерн, выступая в 1848 году перед франкфуртским парламентом с речью о высокой миссии этого собрания.

Можно процитировать одного из наиболее влиятельных демократических публицистов «предмартовского периода», несправедливо забытого Вильгельма Шульца: «Народы еще только пробуждаются к сознанию своей значимости. Поэтому они еще мало интересуются собственной историей; интерес к ней появится у них лишь тогда, когда они сами начнут ее созидать (machen), когда перестанут быть мертвой материей, из которой она, история, ныне делается привилегированными классами»[19]. Такое либерально-демократическое словоупотребление звучало как призыв, оно служило формированию сознания поднимающихся сословий и, несомненно, свидетельствует о твердой вере в линейный путь прогресса.

Маркс и Энгельс, апологеты рвущихся к власти классов, были в этом вопросе одновременно осторожнее и самоувереннее. Часто цитируемое изречение Энгельса 1878 года о «скачке человечества из царства необходимости в царство свободы» откладывает стадию полной власти над историей в будущее, когда общество достигнет уровня социалистической самоорганизации. Лишь тогда «объективные чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей» попадут «под контроль самих людей. И лишь с этого момента люди начнут вполне сознательно сами творить (machen) свою историю, только тогда приводимые ими в движение общественные причины будут иметь в преобладающей и все возрастающей мере и те следствия, которых они желают»[20]. Выражаясь по-кантовски: лишь тогда история начнет воплощаться априорно. Или, говоря постбогословским языком: тогда исчезнет различие между предвидением, планом и его осуществлением и человек станет «земным богом».

Здесь я перехожу ко второй части своих рассуждений. Где тот предел, за которым история — при правильном ее понимании — уже не подвластна нашему созидательному воздействию? Если бы Энгельс был прав в том, что когда-нибудь предвидение, план и его осуществление совпадут полностью, без малейшего зазора, то к этому можно лишь добавить, что тогда, собственно, наступил бы конец истории. Потому что — таков мой второй тезис — неотъемлемое свойство истории в том и состоит, что человеческое предвидение, человеческие планы и их осуществление с течением временем всегда расходятся. Говоря это, я рискую присоединиться к представлению, бытовавшему еще до XVIII века. Но я дополню его мыслью, которую породила эпоха Просвещения: «история как таковая» совершается с предрешенной неполнотой, и потому будущее ее остается открытым. Во всяком случае, таков урок всей предшествующей истории, и всякий, кто утверждает обратное, должен взять на себя бремя доказывания.

Все же я попытаюсь аргументировать свое утверждение, причем как раз на тех исторических примерах, которые, как принято считать, свидетельствуют о противоположном, т. е. о способности людей творить историю. Я хотел бы поговорить о четырех политических деятелях, которые, по общему убеждению, несомненно «творили историю»: о Марксе, Бисмарке, Гитлере и Рузвельте.

1. Маркс методически выступал против субстанциально-сущностного понимания истории, выявляя и разоблачая представление о ней как о «метафизическом субъекте» в словоупотреблении своих оппонентов[21]. Результаты теоретического осмысления истории у Маркса не сводятся к целеполагающей исторической утопии, которая принесла ему мировую славу. В гораздо большей степени его анализ исходит из фундаментального различения между деятельностью человека и тем, что фактически происходит на протяжении длительных промежутков исторического времени. На этом различении основан и его анализ капитала, и критика идеологии, направленная, в частности, против идеологов, насмешливо названных им «производителями истории»[22]. Поэтому вполне естественно, что именно Маркс, взглянув на современность как историк после своего поражения в 1848 году, прекрасно очертил границы, внутри которых история поддается воздействию: «Люди сами делают свою историю, но они делают ее не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»[23]. Ясное понимание этого вопроса помогло Марксу сделать выводы относительно возможностей практической деятельности: как теоретик он полагал, что людям подвластна скорее политика, чем социально-экономические условия, в которых приходится ее осуществлять. Можно предположить, что влияние Маркса на мировую политическую практику объясняется не в последнюю очередь именно подобными положениями — таким пониманием исторического процесса, который позволяет снова и снова отодвигать вдаль утопический горизонт ожиданий[24]. Линия преемственности, идущая от Бебеля, Ленина и Сталина к Тито или Мао, может служить подтверждением сказанного.

2. Бисмарк. Нельзя не признать уникальность этой личности. Без дипломатического искусства Бисмарка Германская империя никогда бы не возникла, поэтому на него и по сей день возлагают ответственность за очевидные последствия этого события. Так думают даже те, кто отрицает роль личности в истории или теоретически выносит ее «за скобки». Правда, этим отрицанием они вторят самому Бисмарку, который никогда не соглашался с тем, что способен самостоятельно вершить историю. «Произвольное, определяемое лишь субъективными побуждениями вмешательство в историческое развитие всегда заканчивалось лишь срыванием незрелых плодов», — писал он в 1869 году прусскому посланнику фон Вертерну в Мюнхене. «Мы можем перевести часы вперед, но время от этого не потечет быстрее»[25]. Конечно, отрицание возможности творить историю, по замыслу Бисмарка, должно было помочь ему творить политику: он хотел успокоить Баварию относительно экспансионистских стремлений Пруссии, чтобы успеш нее продвигать дело объединения немецких земель. Поэтому вскоре он повторил свою мысль перед рейхстагом Северо-Германского союза, возражая против изменения конституции, которое он считал опрометчивым: «Хотя мое влияние на события, оказавшиеся для меня благоприятными, сильно переоценивают, все же никто не решится утверждать, будто я вершу (mache) историю»[26]. Но это была и не просто тактическая уловка. Бисмарк и в старости считал, что был прав в этом вопросе: «Делать историю, вообще говоря, невозможно, зато можно из нее понять, как руководить политической жизнью великого народа в соответствии с его развитием и историческим предназначением»[27]. Отказ от попыток планировать исторические процессы по сути означает принципиальное различение между политической деятельностью и данностью долговременных исторических тенденций. То и другое взаимосвязано, но полного совпадения быть не может. При всей разнице политических устремлений, оценок и ожиданий Бисмарка и Маркса в теоретических высказываниях о границах подвластности истории они на удивление близки друг к другу.

3. Гитлер и его приспешники обожали употреблять слово «история», заклиная ее как судьбу и одновременно обращаясь с ней так, словно она легко поддается воздействию (machbar). Однако несовместимые речения, порой встречающиеся у него в одной фразе, выдают внимательному взгляду свое идеологическое содержание. Так, во второй своей книге (1928) Гитлер писал: «Вечные ценности народа лишь под ударами кузнечного молота мировой истории становятся сталью, с помощью которой потом делается история»[28]. Другая фраза — произнесенная им во время выборов в ландтаг земли Липпе незадолго до 30 января 1933 года — показывает, что даже навязчивые идеи относительно будущего могут содержать тайный пророческий смысл: «В конечном счете, не имеет значения, сколько процентов немецкого народа делает историю. Главное в другом: мы — последние, кто делает ее в Германии»[29]. Невозможно яснее очертить пределы, в которых Гитлер был вынужден «делать» свою политику, воображая при этом, что делает историю. Он и действительно делал историю — но совсем в другом смысле, чем ему казалось.

Вряд ли нужно напоминать, что чем отчаяннее Гитлер стремился лично делать историю, тем грубее он ошибался в оценке своих противников и отпущенного ему времени. Пока Гитлер находился у власти, сроки соблюдения заключенных им договоров и данных обещаний становились все короче, а сроки, определявшиеся для достижения вожделенных целей, — все длиннее. Политика Гитлера находилась под постоянным давлением все ускоряющихся событий — в кричащем противоречии с пропагандистскими заявлениями о великих эпохах и о вечности, во имя которых он будто бы действует. Гитлер считал, что его воля сильнее реальности: в его отношении к историческому времени преобладал солипсизм. Но в любой истории не бывает меньше двух участников, а историческое время тем и отличается, что всегда ускользает из-под контроля. Бисмарк, понявший это, смог добиться успеха; Гитлер, не желавший этого признавать, — не смог.

4. Рузвельт. 11 апреля 1945 года этот великий антагонист Гитлера составил свое последнее послание к американскому народу. В нем он обозначил «единственный предел нашим завтрашним свершениям» — это «наши сегодняшние сомнения». В качестве задачи завтрашнего дня он указал «мир не просто как конец этой войны, но как конец всех военных начинаний — конец на все времена»[30]. Рузвельт не успел произнести это обращение. Он умер на следующий день. Но слова его сбылись, хотя и совсем иначе, чем он предполагал. Формула «конец всех военных начинаний» оказалась первым определением холодной войны. Последняя война не закончилась мирным договором — но с тех пор не было и «военных начинаний». Отныне войны, наполняющие мир горем, насилием и страхом, уже не являются собственно войнами. Это интервенции, акции возмездия, но чаще всего гражданские войны, которые начинаются будто бы с целью избежать атомной войны и которым именно поэтому не видно конца.

Возможно, сомнения в будущих свершениях, которые пытался развеять Рузвельт, отражали общее ощущение того, что в истории все обычно идет не так, как было задумано. Но, быть может, само проецирование надежд в будущее мешает их осуществлению. Non ut sit pax nolunt, sed ut ea sit quam volunt (Не того хотят они, чтобы не было мира, а того, чтобы он был таков, как им хочется)[31]. Для мира тоже нужны как минимум двое.

Я заканчиваю. Было бы неразумно полностью отказаться от современного речевого оборота «делать историю». Люди ответственны за те истории, в которых оказываются замешаны, независимо от того, лежит ли на них вина за последствия их действий. Нам приходится расплачиваться за несоизмеримость намерения и результата, и это придает выражению «делать историю» глубокий и важный смысл.

Падение Британской империи, неизбежность которого наш первый свидетель выводил из хода всех предшествующих историй, стало к нашему времени совершившимся фактом. Кто отважится объяснить этот длительный процесс, лишь ускоренный победой Британии над Германией в 1945 году, деяниями и поступками отдельных людей? Происходящее в результате человеческой деятельности — далеко не дело одного человека. Ирландия — последний фрагмент экспансионистского прошлого Британии, и сегодняшние британцы, похоже, никакими усилиями не могут отрешиться от своего застарелого наследия. Им приходится нести ответственность за ситуации прошлого, которых они сегодня не стали бы создавать — даже если бы могли. Тяжкие последствия экономической эксплуатации, политического порабощения и религиозного угнетения невозможно ликвидировать усилием воли.

Многие поколения людей активно или пассивно способствовали подъему этой крупнейшей мировой империи, пока лишь несколько — пытались воспрепятствовать распаду Pax Britannica. Технические и экономические условия сегодня таковы, что с маленького острова уже невозможно управлять судьбами континентов или оказывать на них сколько-нибудь существенное влияние. Сами британцы своей политикой и политической этикой, своими научными и техническими достижениями прокладывали пути к этим глобальным переменам, но история, которая в результате сложилась и свидетелями которой мы сегодня являемся, — эту историю «сделали» не они. Она свершилась наперекор многочисленным намерениям и поступкам, но также, конечно, — как их следствие.

В ходе истории всегда происходит (in der Geschichte geschiet) нечто большее либо меньшее, чем то, что было заложено в предпосылках. Это «больше» или «меньше» зависит от людей — хотят они того или нет. Но сами предпосылки от наших усилий практически не меняются, а если и меняются, то столь медленно и на столь долгий срок, что людям не удается непосредственно управлять или распоряжаться ими.

---

[*] Reinhart Koselleck. Uber die Verfugbarkeit der Geschichte. In: Vergangene Zukunft: zur Semantik geschichtlicher Zeiten. 3. Aufl. Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1979 // S. 260–277. (Прошедшее будущее. К вопросу о семантике исторического времени). Перевод с немецкого Марии Мироновой.

[**] terrae dominantis alumni — питомцы великой державы (Silius Italicus „Punica“, IV, 228). — Примеч. перев.

[1] John Chatwode Eustace. A Tour through Italy, exhibiting a View of its Scenery, its Antiquities and its Monuments: particulary as they are objects of classical interest and education: with an account of the present state of its cities and towns; and occasional observations on the recent spoliations of the French. Vol. 1–2. London 1813. Preliminary discourse. P. 31 ff.

[2] Цит. по: Gerhard Bauer. „Geschichtlichkeit“. Wege und Irrwege eines Begriffs. Berlin 1963. S. 2.

[3] «Будь история точной наукой, мы могли бы распознавать будущее государств. Однако нам это недоступно, поскольку историческая наука повсюду наталкивается на загадку личности. Историю вершат люди, мужи, такие как Лютер, Фридрих Великий и Бисмарк. Эта великая, героическая истина пребудет во все времена; а как получается, что каждый из этих людей появляется в нужное время и в нужном месте, — этого нам, простым смертным, понять не дано. Время воспитывает гения, но не создает его». Затем Трейчке, чтобы оставить место вариативности и свободе, добавляет, что сочетание внешних обстоятельств никогда не определяет с неизбежностью ход истории. Надо отметить, однако, что его теория, опирающаяся в данном месте на Гумбольдта, не исчерпывается этим постоянно цитируемым отрывком. Heinrich von Treitschke. Politik. Vorlesungen. Hrsg. von Max Cornicelius. 2 Bde. Leipzig, 1897. Bd. 1. S. 6.

[4] Ср. статью «Geschichte» в: Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politischsozialen Sprache in Deutschland. Hrsg. von Otto Brunner, Werner Conze, Reinhart Koselleck. Bd. 2, Stuttgart 1975. S. 593–717, bes. S. 647 ff.

[5] Johann Th. Jablonski. Allgemeines Lekicon der Kunste und Wissenschaften. 2 Bde. Konigsberg/Leipzig 21748. Bd. 1. S. 386.

[6] Hofrat Bottinger. Erinnerungen an das literarische Berlin... In: Uberlieferungen zur Geschichte. Literatur und Kunst in der Vor- und Mitwelt. Hrsg. von Friedrich A.

[7] [F.W.G. Schelling]. Allgemeine Ubersicht der neuesten philosophischen Literatur. Philosophisches Journal 8 (1798). S. 145.

[8] Иммануил Кант. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане. Положение второе, в: Иммануил Кант. Сочинения на русском и немецком языках. Т. 1. М., 1994. C. 85 (Immanuel Kant. Idee zur allgemeinen Geschichte in weltburgerlicher Absicht. Zweiter Satz).

[9] Иммануил Кант. Собрание сочинений в восьми томах. М., 1994. Т. 7. «Антропология с прагматической точки зрения», § 35. C. 209 (Immanuel Kant. Anthropologie in pragmatischer Absicht, § 35).

[10] Ср. также: Иммануил Кант. Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане. Положение седьмое; Он же. Собрание сочинений в восьми томах. М., 1994. Т. 7. С. 96. (Спор факультетов. II, § 2. ) (Der Streit der Fakultaten, II, 2. Abschnitt, 3 c).

[11] Иммануил Кант. Спор факультетов. II, § 2.
* Оптатив — грамматическая категория желательного наклонения глагола. — Примеч. ред.

[12] Иммануил Кант. Собрание сочинений в восьми томах. М., 1994. Т. 8. С. 149. «О неудаче всех философских попыток теодицеи» (Immanuel Kant. Uber das Mi.lingen aller philosophischen Versuche in der Theodizee).

[13] Иммануил Кант. «Антропология с прагматической точки зрения», § 35. С. 210.

[14] Richard van Dulmen. Der Geheimbund der Illuminaten. Stuttgart-Bad Cannstatt 1975.

[15] Adam Weishaupt. Geschichte der Vervollkommnung des menschlichen Geschlechts. Frankfurt und Leipzig 1788. S. 29.

[16] Ibid. S. 15, 27, 61 ff., S. 217. «Geschichte der Vervollkommnung» — наиболее показательное в социально-историческом плане и в теоретическом отношении лучшее произведение Вейсгаупта, написанное уже в Готе, в эмиграции. О его более ранних взглядах см.: R. Koselleck. Kritik und Krise. Frankfurt 1973. С. 49 ff.

[17] Clemens Th. Perthes. Friedrich Perthes’ Leben. Gotha 61872. Bd. 3. S. 23.

[18] Ibid. S. 271 f.

[19] Wilhelm Schulz. Die Bewegung der Produktion. Zurich/Wintrthur 1843. S. 155 f.

[20] Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т. 20. М., 1961. С. 295 (Friedrich Engels, Herrn Eugen Duhring Umwalzung der Wissenschaft. MEW (=Marx/Engels, Werke. Hvsg. vom Institut fur Marxismus-Leninismus beim ZK der SED, 39 Bde., und 2 Erg. — Bde., Berlin (1958–1971), Bd. 20 (1962), S. 264).

[21] Маркс К. и Энгельс Ф. Святое семейство, или критика критической критики // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т. 2. М., 1955. С. 87 (Marx/ Engels. Die heilige Familie oder Kritik der kritischen Kritik (1843). MEW, Bd. 2 (1957), S. 83. f).

[22] Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т. 3. М., 1955. С. 48. (Marx/Engels. Die deutsche Ideologie. Berlin 1953, S. 47).

[23] Карл Маркс. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. Издание второе. Т. 8. М., 1955. С. 119 (Karl Marx. Der achtzehnte Brumaire des Louis Bonaparte. MEW, Bd. 8, S. 115).

[24] Ср. охотно цитируемое советскими авторами сочинение Г. В. Плеханова «О роли личности в истории» (Г. В. Плеханов. Избранные философские сочинения в пяти томах. М., 1956. Т. II. С. 300–334), а также: Jurgen Kuczynski. Der Mensch, der Geschichte macht. Zeitschrift fur Geschichtswissenschaft. Jg. 5 (1957). S. 1–17.

[25] Bismarck. Werke in Auswahl, Bd. 4. Hrsg. von E. Scheler, Darmstadt 1968. S. 309 (Friedrichsruher Ausgabe 6 b, № 1327), Erla. 26.2.1869.

[26] Ibid. S. 330 (Friedrichsruher Ausgabe 11. S. 37 ff.), речь 16.4.1869.

[27] Обращение к делегации Йенского Университета, 20.7.1892. Bismarck und der Staat. Ausgewahlte Dokumente. Hrsg. von H. Rothfels, 2. Auflage, Stuttgart, s. a., S. 86 (I. Auflage, Munchen 1925) (Friedrichsruher Ausgabe 13, S. 468 ff).

[28] Hitlers zweites Buch. Hrsg. von Gerhard L. Weinberg. Stuttgart 1961. S. 138.

[29] Hitler. Reden und Proklamationen 1932–1945. Hrsg. von M. Domarus. Munchen, 1965. Bd. 1/1. S. 176, речь 4.01.1933.

[30] Roosevelt spricht. Die Kriegsreden des Prasidenten. Stockholm 1945. S. 370 ff. Botschaft zum 13.4.1945, verfasst am 11.4.1945.

[31] Творения Блаженного Августина Епископа Иппонийского. Киев, 1906. Ч. 8. С. 126 (О граде Божием. Книга XIX, глава 12). Augustinus De Civ. Dei XIX, 12. Ср. также: Ferdinand Fellmann. Das Vico-Axiom. Der Mensch macht die Geschichte. Freiburg/Munchen 1976. Название книги дает неправильное представление об истории
понятия, однако это важное для нашей темы систематическое историко-философское исследование. Это относится также к другой книге: Rainer Specht. Innovation
und Folgelast. Beispiele aus der neueren Philosophie- und Wissenschaftsgeschichte. Stuttgart-Bad Cannstatt, 1972. Ср. также раздел „Geschichte, Geschichtsphilosophie und ihr Subjekt“ и приложения к нему в сборнике статей: Geschichte — Ereignis und Erzahlung. Hrsg. von R. Koselleck und W. D. Stempel, Munchen 1973 (Poetik und Hermeneutik V).