Смутное время — время геополитики (Гасан Гусейнов. Карта нашей родины. Идеологема между словом и телом)

Я учился в ленинградской школе. На стенах висели розовая карта СССР и серые портреты членов Политбюро. Медленно, безнадежно начинались семидесятые. Я не знаю, в какой школе учился Гасан Гусейнов, но узнаю в его книге опыт, общий для нашего поколения, и ценю его способ передать этот опыт, который забывается слишком быстро. Предмет этой книги — ностальгия по советской империи. Предмет не нов, но автор описывает его на свежем языке, который сочетает идеи и понятия исторической географии и литературной теории. Нова здесь более всего география. Один из тезисов Гусейнова состоит в том, что любовь к империи (чувство глубокое, бызысходное и невыразимое) легче и проще понять как любовь к ее карте. В самом деле, какой из символов или обличий полнее воплощает сущность империи, — то, ради чего льются кровь и слезы? Герб или карта? Конечно, карта. Лидер или карта? Ответить труднее. Возможно, император — душа, а карта — действительное тело империи. Вспоминается, как Годунов в пушкинской драме с наслаждением рассматривал карту, «сладкий плод ученья»; летописец Пимен, наоборот, положил начало событиям Смутного времени «повестью плачевной» о забытом ужасе недавнего прошлого. Торжествующей власти география кажется праздником, который до поры до времени всегда с ней; история, наоборот, чревата неприятнейшими сюрпризами.

К тому же из центра имперской власти сама история переживается как география. Победы или поражения ведут к перемещению границ. Утрата людей или идей забывается куда легче, чем утрата земель. Как центральное явление постсоветской политической культуры, ностальгия по СССР переживается не столько в идеологических, сколько в географических терминах. О коммунизме тоскуют лишь коммунисты; гораздо больше тех, кто предается ностальгии по большой розовой карте. Конечно, такое понимание власти, возникшей в родовых муках мировой революции, извращает саму ее суть. Что ж, ностальгия редко бывает верна своему предмету.

Платон написал утопию, в которой правят философы; правление географов было бы больше похоже на антиутопию. Судьбоносные решения, которые оборачиваются Цусимой или чеченскими войнами, принимались правителями, глядящими на карту. Ради чудесных изгибов этих линий приносились в жертву миллионы жизней и триллионы рублей. Эстетические перемены на карте стоили дешевле, но тоже играли чрезвычайную роль. Тот самый розовый цвет, в который большевики разом перекрасили сократившуюся после 1917 года площадь российской карты, был знамением революции. Гусейнов рассказывает о более тонком проекте Дмитрия Менделеева, который предлагал преобразить Россию, переменив картографическую проекцию. В знакомой всем проекции Гаусса геометрический центр России, растянувшейся от Польши до Берингова пролива, оказывался где-то в Тобольске, а имперская столица на самом краю листа. Отсюда, чувствовал Менделеев, возникало впечатление «страны по преимуществу азиатской», и это ему не нравилось. На карте Менделеева страна сплющивалась по вертикали, так что Петербург и, особенно, Москва оказывались в центре, примерно как Англия на картах Британской империи или Гринвич — на нарисованных англичанами картах мира. Азиатская же часть страны на карте Менделеева выглядела колонией, похожей на задранный, непропорционально большой хвост, как у лемура. Так, благодаря риторическим средствам, «выступало бы первенствующее значение Европейской России». Но предложение Менделеева не получило поддержки ни среди современников, ни среди потомков; вероятно, те, от кого зависело картопечатание, придерживались иных представлений о России.

Гусейнов любит сопоставлять источники, предельно несхожие по жанру: школьные карты и зековские наколки, очерки Менделеева и стихи Рейна, геополитические «мистерии» околокремлевских «технологов» и архитектурные изыски, изменившие облик современной Москвы. Множество иллюстраций, собранных в его книге, складываются в выразительную, хоть и тенденциозную картину. Несмешные карикатуры на Ельцина (мясник, опершись на топор, стоит над тушей-картой России), крысы с демократическими лицами, терзающие карту СССР, МВФ в виде спрута, удушающего нашу родину... Будто иллюстрируя книгу Гусейнова еще одним примером, президент Путин объявил распад СССР крупнейшей геополитической катастрофой XX века: крупнее двух мировых войн и революции 1917 года. В XXI веке геополитика заняла место идеологии не только в России; кремлевские упражнения над картой — традиция Годунова — продолжаются, что бы ни думали о них историки. С понятным отставанием за ними следуют академические попытки — серьезные или иронические — найти смысл в странных, испещренных стрелками картах, в которых геополитики воплощают свои проекты или, наоборот, сожаления. Книга Гусейнова станет основополагающей в этом жанре.

Евразийство, давно и по другому поводу писал Дмитрий Лихачев, приобрело в России «мракобесный, черный характер». Сильные слова Лихачева не раз приходили мне на ум, пока я читал материалы, собранные Гусейновым, и рассматривал иллюстрации к его книге. Гусейнов не склонен давать столь прямых оценок, они закодированы в подобранных им документах и картинках, которые, за несколькими исключениями, симпатии не вызывают. В таком отборе видна проблема. Вот одна экстремистская конструкция, говорит автор, — а вот другая, еще менее правдоподобная и жизнеспособная. Рассказчик играет роль гида, лаконично комментирующего материал советской эпохи и быстро, почти без иронии переключающего внимание читателя на образцы эпохи постсоветской. Почти никто из разумных, умеренных и просвещенных деятелей, участвовавших в российской политической жизни после 1985 года, не появляется ни в иллюстрациях, отобранных Гусейновым, ни в его собственном тексте. Грубо говоря, в этой книге множество отрицательных героев, но совсем нет положительных, кроме самого рассказчика. Нельзя сказать, что это вредит ей как свидетельству эпохи: если читатель хочет более приятных впечатлений, выбор всегда за ним. По большому счету, однако, конструкция текста подрывает доверие к автору: откуда взяться трезвому, точному анализу, если контекст его собственной мысли, тот разрез традиции и культуры, который дан в его книге, такому анализу не способствует?

В представлении советской интеллигенции точность анализа была качеством интеллигентов-одиночек, наследников Живаго, осколков ушедшей культуры, у которой есть прошлое, но нет настоящего, а будущего и подавно. С этой позиции они могли критиковать все, не опасаясь вопроса: а судьи кто? В 1990-е интеллигенция дышала другим воздухом. Свобода предполагает ответственность. Лучшие литераторы и тексты советского и раннего постсоветского времени, от Солженицына до будущих авторов Итогов или Нового литературного обозрения, внесли свой вклад в «крупнейшую катастрофу XX века». Говорить об этом надо с гордостью, но время для такой истории еще не пришло. Время пришло для ностальгии и геополитики, для зековских шуток и гностических спекуляций перед картой. Обо всем этом рельефно, но безальтернативно рассказал Гусейнов. Упаднические настроения интеллигенции, которая вновь — и вновь на время — оказалась не у дел, в точности соответствуют «технологиям» тех, кто занял центр карты. Тем более важен подлинный анализ этой ситуации, критический и небрезгливый.