Дневник Веры Шмидт

В начале 1920-х годов российский педагог и психоаналитик Вера Федоровна Шмидт (1889—1937) провела микросоциопсихологическое исследование детства, которое до сих пор остается не повторенным. Это дневник ее наблюдений за развитием сына практически со дня его рождения до трехлетнего возраста, который она вела, работая в Детском доме-лаборатории «Международная солидарность» в Москве. В дневнике она фиксировала не только самые разные социальные и психофизиологические моменты развития и поведения сына и его сверстников, но и свои собственные ощущения и оценки. В. Ш. опубликовала также целый ряд статей и брошюр, одна из которых, переведенная на немецкий язык, осенью 1923 года была передана Зигмунду Фрейду. Сегодня интерес к ее работам вновь возрос и реализуется в виде издательского проекта «Психоаналитические труды В. Ф. Шмидт», осуществляемого издательским домом ERGO в Ижевске. Для того чтобы понять, почему Вера Шмидт этим занялась, необходимо знать кое-что о ней самой, ее семейном и социальном окружении. Я не психоаналитик, но как социолог придерживаюсь тезиса о том, что социальная среда формирует личность и в значительной степени предопределяет ее будущее.

Семья с большой буквы

Вера Федоровна выросла в среде, где семья, семейная поддержка и человеческая взаимопомощь были ключевыми ценностями. Высшей же ценностью для ее матери, Елизаветы Львовны, была человеческая жизнь. И это не пустые слова. Тяжкий опыт работы родителей Веры земскими врачами в Полтавский губернии, когда они потеряли своих первых двух детей, спасение человеческих жизней во время еврейских погромов в 1905 году в Одессе, наконец, постоянная боль Елизаветы Львовны за родную сестру и племянника, оказавшихся на каторге, — все это никуда не уходило, давило. Поэтому критические ситуации даже в семьях не очень близких людей Е. Л. оценивала прежде всего с позиции семьи с большой буквы. «Дорогая, — писала она дочери в Питер, — я нахожусь все эти дни под тяжелым впечатлением самоубийства Лизы N. Не пойму я ее! Ведь она так любила мать и всю семью! Как могла она решиться так сильно огорчить их и нанести им вторичный, еще более сильный нравственный удар! Как эгоистичен и малодушен ее поступок!.. Не пойму я всей этой драмы, стоившей семье двух дорогих жизней»[1]. Если же Е. Л. считала себя хоть в какой-то степени ответственной за потерю человеческой жизни, это было для нее тяжелым ударом: «Нужно ли писать тебе, родная, как потрясла нас весть о смерти Комиссаржевской?[2] Не могу прийти в себя после того, как узнала об этом!.. Еще так недавно она была в Киеве — почему я не сделала ей тогда прививку оспы? Ужасно досадно, больно и обидно!»[3]

Именно мать Веры, Елизавета Львовна, занималась воспитанием детей, а отец систематически приобщал дочь-старшеклассницу к литературе по психологии и психиатрии. И именно мать, зная о своем плохом здоровье (она умерла в 1913 году), готовилась передать дочери свою роль — носителя традиций большой семьи. В семье, которую Елизавета Львовна считала основой основ и берегла всеми силами, она всегда поддерживала уважительные и доверительные отношения, несмотря на спорадические попытки отца-военного «укрепить дисциплину». Тем не менее оба придерживались принципа отсутствия наказаний в семье, в том числе телесных. Воспитывать дозволялось лишь словом, и только. «Все разумное — для детей» было еще одним семейным принципом. Мать Веры была убеждена в том, что влияние семьи должно быть настолько сильным, чтобы перевесить при столкновении с любыми отрицательными воздействиями (в школе, на улице, во дворе и т. п.). Считая, что дети должны знать, как вести себя, и уметь пребывать в самых разных социальных средах, Елизавета Львовна отдала на одно лето сына в пастухи без каких-либо «интеллигентских» послаблений. Позже, в Одессе и Киеве, когда отец Веры был уже в больших (медицинских) чинах, бабушка никогда не ограничивала круг общения своих детей.

Отец Веры, военный врач Федор Феодосьевич Яницкий, был членом Фребелевского общества в Киеве, читал и рекомендовал дочери сочинения психиатра и дошкольного психолога Ивана Алексеевича Сикорского, директора Киевского Фребелевского педагогического института и отца авиаконструктора И. И. Сикорского. Огромную роль в формировании характера Веры Федоровны и ее склонности к детской педагогике сыграла интенсивная семейная переписка. В ней вся сложная вязь семейных отношений становилась ощутимой. А главное — живой, пульсирующей и эмоционально окрашенной. Сегодня, когда я от коллег слышу жалобы, что, дескать, «замучили эти мейлы», я вспоминаю то время, когда мать и дочь писали друг другу не менее 400—450 писем в год. Очень длинных, подробных и всегда написанных от руки. Исчезновение эпистолярной культуры — не только наша общекультурная утрата, но и разрушение сети живого семейного общения, столь необходимого для сохранения этого социального института.

В семье Веры Федоровны были не только врачи и общественные деятели, но также и профессиональные революционеры — от народовольцев до социалистов. Да и сама она, будучи еще школьницей, принимала участие в протестном движении 1905 года в Одессе в качестве члена так называемой партии прогрессистов.

Когда видишь, как из письма в письмо мать делает дочери многочисленные напоминания и наставления о памятных датах, днях ангела и юбилеях, поначалу создается впечатление их крайней избыточности и даже назойливости. Однако читая эти письма, испытываешь стойкое ощущение, что Е. Л., вовлекая Веру в паутину семейных отношений, готовила себе замену в качестве хранителя памяти большой семьи и всей тонкой сети ее связей. И дело было далеко не только в сохранении «большой семьи». Е. Л. не раз писала Вере, что она довольна тем, как воспитала дочь. «Судя по первым твоим самостоятельным шагам, — писала она дочери, только что уехавшей на учебу в Петербург (что сделала и сама Е. Л. четверть века назад), — я довольна тобою: ты делаешь честь моему воспитанию, и ничего лучшего нельзя и желать»[4]. Мать, хотя и очень осторожно, старалась ввести дочь в среду, которая была близка и понятна ей самой.

Наверное, это была одна из самых трудных задач для Е. Л. Она очень боялась, как бы Вера не перешла некую грань, за которой могли последовать исключение с курсов, высылка и даже арест. Годы были жестокие, а за семьей тянулся шлейф «неблагонадежности». Здесь необходимы некоторые пояснения.

Сейчас, наверное, трудно понять, почему в благополучной семье военного врача и участника Русско-турецкой войны еврея Льва Моисеевича Гросмана две его дочери — сестры Елизаветы Львовны — стали революционерками. Раиса (Роза) Львовна Прибылева (урожденная Гросман, родилась в 1857 году) была осуждена как член партии «Народная воля» в 1883 году на «процессе 17-ти лиц» и отбывала каторгу на Каре в Восточной Сибири. Она вернулась домой тяжело больной и умерла в 1900 году. Когда ее арестовали, ей было 26 лет. А ее русский муж, Александр Васильевич Прибылев (1857—1936), получил 15 лет каторги. Он происходил из духовного сословия (отец его был протоиереем) и был родом из маленького городка Зауралье. Учился Александр Васильевич в Петербурге, в Медико-хирургической академии, одном из самых свободных высших учебных заведений того времени. Как писал Прибылев в своих воспоминаниях, для него и многих других молодых членов партии «Народная воля» вопрос стоял так: или попробовать «тряхнуть» общество, или же идти к цели медленным путем научного прогресса. Они выбрали первое.

Другая родная тетка Веры Федоровны — Марина Львовна — была арестована в 1906 году по делу своего сына, Владимира Осиповича Лихтенштадта, и содержалась некоторое время в Петербургской женской тюрьме, так называемом Литовском замке. Выйдя на свободу, Марина Львовна организовала «Группу помощи политическим заключенным Шлиссельбургской каторжной тюрьмы», которая стала одной из ячеек нелегальной организации политического Красного Креста. В 1912 году, когда Марина Львовна фактически занималась подпольной благотворительной деятельностью, мой отец останавливался у нее в Петербурге. Вообще Марина Львовна была любимой теткой моего отца (во всех его письмах в Петербург неизменно присутствуют «приветы тете Мане»). Приветы всегда передавались и ее сыну Володе (Владимиру Осиповичу), отбывавшему бессрочную каторгу в Шлиссельбурге. Елизавета Львовна была настроена демократически, но прежде всего стремилась оказать посильную помощь обездоленным и бедным.

Не бейте детей!

Окончив Высшие женские курсы (Бестужевские) в Петербурге, В. Ш. ненадолго вернулась в Киев, где в течение года была вольнослушательницей Фребелевских курсов[5]. Там же Вера организовала домашний студенческий кружок «Интеллектуальное наслаждение». На заседаниях этого кружка с несколько претенциозным названием обсуждались вполне практические социальные и политические вопросы. 19 апреля 1910 года на очередном заседании кружка В. Ш. защищала тезисы на тему «Некоторые принципы дошкольного воспитания».

Вот эти тезисы:

(1) единство метода в воспитании детей; (2) гармоничное развитие души и тела ребенка; (3) одинаковое и общее воспитание для мальчиков и девочек (в ходе дискуссии В. Ш. так откорректировала этот тезис: метод воспитания не должен зависеть от пола); (4) индивидуализация воспитательного процесса; (5) любовь к детям и к дому; (6) нравственный авторитет и личный пример со стороны родителей или воспитателей; (7) отсутствие наказаний; (8) уважение к личности ребенка; (9) полное и взаимное доверие родителей и детей (из дневника Веры Шмидт).

Через десять лет, будучи уже профессионалом в своем деле, Вера Шмидт писала в газетной статье под красноречивым названием «Не бейте детей!»: «Можно смело сказать, что телесные наказания не помогают, а портят дело воспитания детей». В другой статье, отвечая на критику ее идей, изложенных в опубликованном в газете отрывке из «Дневника матери», она говорила: «Можно с полной уверенностью и категоричностью заявить матерям, предпочитающим лгать своим детям, что этим они достигают обратных результатов. И мало того — они этим приносят детям огромный вред»[6].

Вера Шмидт принадлежала к кругу русской «служилой интеллигенции», но не той, которая обслуживала власть, а той, которая служила людям. С первых дней советской власти она работала в дошкольном отделе Народного комиссариата просвещения РСФСР, много ездила по стране, затем — воспитателем и научным сотрудником Детского дома-лаборатории «Международная солидарность» Государственного психоаналитического института в Москве (где и был написан «Дневник матери»)[7]. Позже стала научным сотрудником Института по изучению высшей нервной деятельности. А с октября 1930 года и до конца жизни В. Ш. работала в качестве научного сотрудника в Экспериментально-дефектологическом институте (ЭДИ). В 1921—1925 годах В. Ш. была членом, а затем ученым секретарем Русского психоаналитического общества, писала статьи в газету «За здоровый быт».

Круг ее общения составляли ученые, писатели, педагоги, полярные исследователи (друзья ее мужа), среди которых были И. Д. Ермаков (выдающийся российский психиатр, ученик В. П. Сербского), Н. К. Крупская, А. В. Луначарский, К. И. Чуковский, Л. С. Выготский, австрийский психолог Вильгельм Райх (автор книги «Сексуальная революция»). В. Ш. переписывалась с Зигмундом Фрейдом и дважды встречалась с ним. Не раз она публично выступала против телесных наказаний детей, за уважение к личности ребенка. Писатель Корней Чуковский не только часто бывал у Шмидтов дома на улице Грановского, но и использовал материалы наблюдений Веры Федоровны, сделанных в Детском доме-лаборатории, при написании своей знаменитой книги «От двух до пяти», где приведены многие из высказываний маленького сына Веры.

Когда, например, мать сообщила пятилетнему Волику Шмидту подлинные сведения о рождении детей, он «тотчас же стал импровизировать длинную повесть о своей жизни в материнской утробе:

— Там есть перегородка… между спинкой и животиком.

— Какая перегородка?

— Такая маленькая — с дверкой. А дверка вот такая маленькая (смеется). Да-да. Я сам видел, когда у тебя в животике был. И комнатка там есть малюсенькая, в ней живет дяденька.

— Какой дяденька?

— Я был у него в гостях, пил чай. Там и садик есть маленький, и песочек в нем… И колясочка маленькая… Я там с детками играл и катался.

— А откуда же детки?

— Это у дяденьки породились… Много-много деток. И все мальчики — девочек там нет…

— И ты там жил у них?

— Я приходил к дяденьке в гости, а когда пришла пора родиться, я с ним попрощался за ручку и вышел у тебя из животика». Корней Иванович считал, что если родители пытаются сообщить ребенку «истину» о зачатии, то «ребенок по законам своего детского мышления непременно превратит эту “истину” в материал безоглядной фантастики»[8].

Главными свойствами Веры Шмидт были вдумчивость, систематичность, умение вести диалог, отстаивая свои взгляды, междисциплинарный подход к исследованиям и рефлективность. Почему-то сегодня считается, что рефлективность — главный отличительный признак постиндустриального общества. Если и были какие-то общие черты у русской интеллигенции начала ХХ века, то это именно повышенные рефлективность и самоанализ, чувство ответственности перед обществом (исключая, конечно, адептов большевизма).

Основными характеристиками метода работы Веры Шмидт над «Дневником матери» были непрерывный индивидуальный лонгитюд, полидисциплинарная детализация поведения наблюдаемого субъекта, отдельно фиксируемая рефлексия наблюдателя (воспитателя), дискурсивность (систематическое обсуждение промежуточных результатов исследования с профессионалами и членами семьи), непрерывное самообразование в ходе исследования. «Я работаю с увлечением, — писала она отцу в Симферополь, — посещаю заседания, посвященные разработке наших педагогических мероприятий и психологических наблюдений. Нас специально учат рисовать детей, чтобы мы могли зарисовать их движения, игры и т. п. И, наконец, я пишу дневники, наблюдения над детьми»[9].

Методика и техника такого рода исследования, к сожалению В. Ш. нигде не были описаны[10]. Полагаю, что их в готовом виде никогда не существовало. Это видно хотя бы по тому, что в ходе ее исследования появлялись все новые моменты, подлежавшие фиксации и осмыслению. Поэтому В. Ш. опиралась скорее на свой собственный опыт, профессиональный и жизненный, который прирастал в ходе самого исследования. Более того, и через десять лет после окончания этого эксперимента В. Ш. не создала никакой концепции развития ребенка. Зная ее требовательную натуру и последующую (довольно короткую) жизнь, могу предположить, что она считала себя теоретически недостаточно подготовленной и поэтому постоянно училась. Удивительно, тем не менее, что «Дневник матери», опубликованный только через 75 лет после его завершения, пока не был никак прокомментирован российскими социологами семьи, профессиональными психологами и психоаналитиками, хотя в Европе ее работы были известны и высоко оценены уже в конце 1920-х годов[11].

Общие педагогические принципы

Что же все-таки фиксировалось? Я не психоаналитик, поэтому выделю только те общие педагогические принципы, которые были сформулированы самой В. Ш.:

• Младенческий возраст — важнейший период жизни, в котором закладываются зачатки всех будущих возможностей развития. Поэтому воспитание должно начинаться с первых дней жизни ребенка.
• Воспитатель должен исходить не из теоретических постулатов, а из материала, которым является наблюдение за детьми.
• Воспитание должно ориентироваться на индивидуальные особенности ребенка.
• Исходя из биогенетического понимания детского развития, воспитатель должен избегать любых субъективных заключений о внешних проявлениях побудительных мотивов ребенка, особенно его бессознательных побуждений.
• Успех воспитания зависит от: установления доверительных отношений между воспитателем и воспитанником (привязанность, перенос и т. д.); от его развития в обществе своих сверстников; от создания внешних благоприятных условий его жизни.
• Три важные задачи первых трех лет жизни ребенка: постепенное его приспособление к требованиям реальности; овладение процессами выделения; «прокладывание путей» сублимации инфантильных проявлений (сексуального) влечения[12].

А вот конкретные меры педагогического обеспечения воспитательного процесса, предложенные В. Ш. в тот же период:

• Взаимное доверие и доброжелательность. Главное — не авторитет воспитателя, а доверительный контакт между ним и ребенком.
• Ребенок должен чувствовать себя членом малого сообщества, а не индивидуумом, поглощенным массой.
• В доме-лаборатории нет наказаний. Субъективные оценки поведения ребенка не должны высказываться. Мы стараемся оценивать лишь объективный результат его поведения, а не самого ребенка.
• Сдержанность: любые бурные проявления эмоций со стороны воспитателя или родителей ребенка строго запрещены.
• Внешний мир, в том числе микромир ребенка, не должен восприниматься им как враждебная сила. Непосредственное окружение ребенка (мебель, игрушки и др.) должны соответствовать его возрасту и потребностям.
• Вместо прямых приказов (делай то-то) мы стараемся разумно объяснить ему, что и почему мы что-то от него требуем.
• Инфантильная сексуальность и ее внешние проявления — биологически обоснованный феномен. Воспитатель должен содействовать сублимации сексуальных влечений ребенка. На все вопросы этого характера ребенок должен получать четкие и правдивые ответы.
• «Дети, живущие в Доме-лаборатории, не знают родительского авторитета и родительской власти. Для них отец и мать — прекрасные, любимые идеальные существа»[13].
• И, наконец, самое важное условие — это непрерывная работа воспитателя над собой, включавшая два обязательных элемента: освобождение от предубеждений, которые оставили в нем его прошлое воспитание и житейский опыт, и овладение основами социально-психологического и психоаналитического знания. Причем знания не просто «книжного», а прикладного, практического.

В архиве В. Ф. Шмидт сохранилось около тридцати рукописных тетрадей, показывающих, насколько скрупулезно она вела наблюдения за детьми младшей группы. «Путеводными вехами» служили следующие положения психоанализа, согласно которому существуют «три стадии психосексуального развития ребенка: (1) автоэротическая, когда ребенок получает все наслаждения от собственного тела и его отправлений; (2) нарциссическая — когда ребенок, выражаясь языком взрослых, влюблен в себя, ценит только себя, свое “Я”, свои проявления; и, наконец, (3) стадия любви к объекту, то есть к другому человеку. В этом периоде, наступающем чаще всего после половой зрелости, самолюбование и собственное “Я” отходят на второй план. На первом плане стоит окружающий мир, полезная деятельность, социальные взаимоотношения. Только человек, достигший этой стадии развития, может считаться социально ценной личностью. Но для того чтобы достичь этого, он должен непременно пройти через две предыдущие стадии. Неправильное воспитание грозит задержкой его психосексуального развития на одной из предыдущих стадий. В этом случае развиваются эгоисты, нытики, невротики, люди, действительно влюбленные в себя или страдающие целым рядом половых извращений, которые являются остатками их детской сексуальности. То, что в определенном возрасте, на определенной стадии развития является нормой, для взрослого человека будет уже извращением, ненормальностью, психологическим уродством»[14]. Раз детская сексуальность существует, мы должны ее признать и учитывать в воспитательном процессе, подчеркивала автор.

Разгром психоанализа в СССР в конце 1920-х годов и ранняя смерть В. Ш. в 1937 году от базедовой болезни привели к тому, что ее работы в течение почти 70 лет оставались неизвестными у нее на родине. Между тем европейские адепты психоанализа сразу оценили их новизну и ценность. Так, австрийский и американский социолог и психоаналитик, ученик Зигмунда Фрейда Вильгельм Райх (1897—1957), еще в начале 1930-х годов написавший книгу «Психология масс и фашизм», в другой своей книге «Сексуальная революция» так оценил работу В. Ш.: «…Работа Веры Шмидт была первой в истории педагогики попыткой наполнить теорию детской сексуальности практическим содержанием… Вера Шмидт была, несомненно, первым педагогом, которая чисто интуитивно осознала как необходимость, так и сущность перестройки человека в соответствии с социалистическими принципами»[15]. Весьма характерно, что в последние годы жизни, работая под руководством выдающегося советского психолога Л. С. Выготского, Вера Шмидт занималась проблемой «трудных детей», поскольку работа с ними требовала прежде всего индивидуального подхода[16].

За 20 лет, прошедших со времени работы В. Ш. в Детском доме-лаборатории, времена круто изменились. Детская педагогика и педология все более «встраивались» в линию партии, постановления ЦК ВКП(б) и следовавшие за ними инструкции наробраза. Конечно, в работе этих трех авторов, на которую мы ссылаемся («Трудные дети в школьной работе»), читатель не найдет прямого упоминания имени Зигмунда Фрейда. Показательно, что в этой тоненькой книжке, напечатанной на газетной бумаге, вообще нет научного аппарата (примечаний, ссылок и т. п.). В предисловии, написанном Л. С. Выготским, эта книга представляется как попытка «изложить в популярной форме основные сведения по педологии трудного детства применительно к школе и ее работе с неуспевающими учениками и дезорганизаторами»[17].

Но в главах этой книги, написанных Верой Шмидт, все же просвечивают идеи и принципы, высказанные ею и десять, и двадцать лет назад: о внимании к сложному влиянию среды на психику маленького ребенка, о роли переживаний, которые потом кристаллизуются в его характере, о школе и улице как особых средах «воспитания — разрушения» личности подростка, о различии между конфликтами и психоневрозами, о причинах, которые психоневрозы порождают, и о роли враждебной установки ребенка по отношению к окружающему его миру. А главное, что В. Ш. продолжает настаивать на принципе индивидуализации воспитания, на индивидуальном и вдумчивом подходе, основанном на знании причин, создавших тип «трудного ребенка». Такое воспитание, по ее мнению, должно основываться на доверии, на внушении ребенку, что его не столько осуждают, сколько хотят помочь, а также на фиксации его внимания на положительных сторонах его личности, на укреплении его веры в собственные силы. Нельзя ни в коем случае выводить из обычной массовой (нормальной) школы в специальные учреждения те или иные типы «трудных» детей без достаточных на то медико-психологических оснований. И еще раз — о необходимости учета того разностороннего влияния, которое оказывает на ребенка улица.

Вместо заключения

Странная это вещь — история людей, личностей. Муж Веры Федоровны, академик Отто Юльевич Шмидт, будучи человеком незаурядным, был всегда на виду. Герой Советского Союза, член правительства, организатор нескольких полярных экспедиций, вице-президент Академии наук СССР, основоположник современной теории происхождения Земли — список его достижений и заслуг можно продолжать бесконечно. Жена, казалось, всегда была в тени его славы. Но вот его собственное признание почти столетней давности: будучи в Вене, он разговорился с молодым врачом-психоаналитиком, и тот пришел в полный восторг, «когда оказалось, что он имеет счастье беседовать с мужем фрау Веры Шмидт, книгу которой он читал и хвалил. Вот! Моя знаменитая жена и мне составляет протекцию! Браво!» Тем не менее просьбы жены всегда выполнял: «Везу для тебя, Вера, полный комплект литературы по фрейдизму…»[18]. Сегодня только старшее поколение знает, кто такой был Шмидт. А интерес к работам его жены набирает силу.

Как бы критически ни относиться сегодня к этой работе, для меня как социолога очевидна ее непреходящая ценность: собран и наконец опубликован подробнейший дневник о жизни ребенка (сначала одного, а потом и в коллективе) на протяжении первых четырех лет его жизни. Тематический указатель повествования только о первом годе жизни ребенка занимает 66 страниц убористого шрифта. И это была лишь первая попытка систематизации столь разнообразного материала. Как бы ни развивался дальше отечественный психоанализ, дневник Веры Шмидт будет его важной отправной точкой.

Вера Шмидт была активной участницей общественного педагогического движения первых лет советской власти. В психоанализе она искала средства гуманизации воспитательного процесса ребенка. Эксперимент, начатый ею, не был завершен по ряду причин. Во-первых, практически с самого начала он подвергся резкой критике со стороны не только «традиционно воспитанных» русских педагогов, но и партийно-педагогического сообщества, возглавляемого тогда женой В. И. Ленина Н. К. Крупской. Во-вторых, обществу, вступившему на путь форсированной индустриализации и урбанизации, нужны были простые и дешевые формы массовой социализации и организации быта сельских мигрантов и их семей в городах. В конце 1920-х — начале 1930-х годов в советской социологии и теории градостроительства были популярны идеи организации «коллективного быта», создания «домов коммун» и т. п. На массовые эксперименты, подобные рассмотренному выше, и тем более на их реализацию и мониторинг попросту не было никаких ресурсов, ни материальных, ни интеллектуальных. В-третьих, большевики, и прежде всего Л. Д. Троцкий, видели в психоанализе лишь инструмент, пригодный для быстрого создания массового «нового человека» эпохи социализма. Как только Троцкий был выдворен с политической арены СССР, психоанализ был закрыт как «политически вредное» научное направление, а его лидеры — подвергнуты репрессиям. Победили формы коллективного трудового воспитания (А. С. Макаренко). Однако экспериментальное направление в психоанализе детства развивалось в СССР вплоть до середины 1930-х годов.

Можно ли «завершить» этот эксперимент или повторить его в полном объеме сегодня? Мир изменился неузнаваемо, он стал неопределенным, непредсказуемым и полным рисков — таков общий глас. «Текучей современностью» назвал этот мир известный социолог Зигмунд Бауман. Но разве сто лет назад для отдельного человека, для ребенка или его матери русский мир в момент его трагического разлома был менее неопределенным и опасным? Разве у нас сегодня нет детских домов и брошенных детей? Ведь эксперимент, начатый Верой Федоровной, был опытом, поставленным in vitro. Значит, в принципе его можно повторить. А какими должны быть его теоретическая база, методики и интерпретация результатов — это уже дело специалистов.

Остается добавить, что сын Веры Федоровны, Владимир Оттович Шмидт, не стал частью предвоенной «золотой молодежи», хотя возможностей для этого у него было предостаточно. Он проработал более 60 лет педагогом в Московском автомеханическом институте, одновременно участвуя в создании и работе Завода-втуза при Московском автомобильном заводе им. И. А. Лихачева (позднее — Московский государственный индустриальный университет), а по воскресным дням в течение почти 40 лет трудился еще и в качестве заместителя председателя кооператива работников науки и искусства (РАНИС) на Николиной Горе. Те, кто был знаком с жизнью этого действительно элитарного подмосковного дачного поселка в 1940—1980-х годах, понимают, что это не менее тяжкий «педагогический» труд. Не прерывая работы в институте до последнего дня, Владимир Оттович совместно с друзьями по поселку создали уникальный двухтомник «Наша Николина Гора», зафиксировавший все социальные и культурные слои и перипетии его пред- и послевоенной жизни[19]. Книга эта уже давно стала библиографической редкостью. Воспитывал Владимир и меня, своего двоюродного брата. Воспитание средой, обстановкой, когда «воспитуемый» не ощущает гнета этого процесса, и есть, по моему мнению, самый эффективный способ воспитания. Видимо, педагогические гены все же существуют.

И еще. Традиции «большой семьи», которые закладывались более ста лет назад родителями Веры Шмидт, были продолжены ее сыном Владимиром и его женой, а после их ухода — их дочерью Верой Владимировной Шмидт. Так что сбрасывать институт большой семьи «на свалку истории», как предлагают сегодня некоторые, думаю, рано.