Логос. 2005. № 4 (49). Тема: «Язык и национальное сознание»

Журнал «Логос» решил отметить свой пятнадцатилетний юбилей тематическим номером, посвященным более чем актуальной проблеме. Сколь несомненна актуальность вопроса, столь же несомненна и сложность выбранной материи. Возможно, поэтому редакция не стала предварять материалы каким-то общим вступительным словом: в самом деле, стоит только начать рассуждать на эту тему, как множество сюжетов, которые приходится затрагивать, нарастает снежным комом, остановить который практически невозможно. Вот хотя бы то же слово «национальный» в заявленной теме: в публикациях номера не раз указывается на неопределенность и неоднозначность атрибута «национальный». Исторически нация вырастает из этнической общности, и полностью отрезать эти исторические корни никак не удается. С другой же стороны, нация неразрывно связана с новоевропейскими государствами, которые так и именуются: «национальные». В основе их — гражданское общество, и этничность здесь вроде бы ни при чем. Особую трудность эти расползающиеся характеристики представляют для нашей страны, где по сложившейся в советское время традиции «национальное» — это все же этническое (практически никто не понимает, скажем, «национальность» как «гражданство», из-за чего то и дело возникают проблемы). Поэтому и «национальные» особенности при ближайшем рассмотрении в работах наших гуманитариев оказываются скорее этнокультурными, чем национальными. Ничуть не лучше обстоит дело и с другими словами того же семейства, например с «национализмом» (замечательна фраза М. Биллига: «Национализм одновременно очевиден и неясен» — с. 45).

Материалы номера разбиты на два блока, просто обозначенные номерами как первый и второй. Если второй при этом оказывается довольно разношерстным и не полностью отвечает заданной теме, то первый блок тематически точно соответствует тому, что значится на обложке, а его цельность в значительной мере обусловлена как раз национальной спецификой: помещенные в него работы написаны в основном американскими исследователями и достаточно хорошо отражают американский (в некоторых случаях можно говорить и расширительно: англосаксонский) взгляд на проблему.

Первый блок очень удачно открывается текстом Джона Джозефа «Язык и национальная идентичность», служащим своего рода введением ко всем последующим работам. Джозеф дает исторический обзор концепций национального языка и национального самосознания, начиная от его истоков на рубеже Средневековья и Возрождения (здесь, безусловно, ключевой и симптоматической фигурой выступает Данте) и завершая современными (англосаксонскими — ничего не поделаешь, таков уж взгляд американца на всемирную историю: для них всякое прошлое если и существует, то только как предварение их, американской современности) идеями. Джозеф хорошо показывает, что национальные языки — вовсе не какая-то существовавшая «от века» данность, а явление, создававшееся в ходе возникновения новоевропейских наций. Ранние идеологи национальных языков, такие как Данте или дю Белле, выступали в роли своего рода конструкторов, иногда опережая реальные события и выдавая желаемое за действительное, поскольку по-настоящему основные европейские национальные литературные (стандартные) языки сложились в XVII–XVIII, а некоторые и в XIX веке (кстати, в этом отношении особенно показательна и парадоксальна фигура Данте, превозносившего в своем трактате «О народном красноречии» достоинства итальянского языка, притом что написано само это сочинение было еще на латыни). Что же касается современных теоретиков, рассматривающих связь национального языка и национального самосознания, то они выступают скорее в роли де конструкторов, показывающих, что при всей важности роли национального языка в процессе формирования нации национальный язык, как и национальная идентичность, «сам по себе является дискурсивной конструкцией» (с. 27).

Вслед за этим читатель получает возможность познакомиться непосредственно с авторами, фигурирующими в обзоре Джозефа. Первый из них — историк Эрик Хобсбаум со статьей «Все ли языки равны? Язык, культура и национальная идентичность». Увы, Хобсбаум вынужден констатировать, что не все языки равны, а «равнее других» те, что, вопервых, прошли процесс определенной «социальной инженерии», превративший их в современное средство общения, и, во-вторых (и это самое важное), занимающие достаточно сильные позиции в мире. Сила этих позиций определяется до обидного просто — числом представителей той или иной нации (или общности, претендующей на это звание); например, «введение научного словаря на родном языке обоснованно только тогда, когда число студентов… очень велико» (с. 40). Тут, конечно, очень хочется заметить, что многие социально-политические и культурные движения начинались с незначительных по размеру групп людей[1]. Не все измеряется числом, хотя период, который мы переживаем, безусловно, характеризуется избыточным вниманием к количественным характеристикам. Количественный подход утилитарен и прямо связан с экономикой. Но именно здесь и проходит важнейший водораздел в понимании того, для чего нужен человеку язык. По Хобсбауму, «чем меньше мы позволяем поэтам» завладевать языками, тем лучше, «так как поэзия затрудняет общение и ведет к языковому национализму» (с. 41). Вы готовы жить в мире по Хобсбауму?

Как пишет Хобсбаум, современная ситуация отличается тремя моментами (с. 39): 1) «мы больше не живем в культуре чтения и письма» (верно, но это еще не все); 2) «живем в неизбежно многоязычном мире» (верно, но тут важно определить, каково современное многоязычие, поскольку опыт многоязычия у человечества огромный); 3) мы живем в эпоху, когда впервые появился действительно глобальный язык международного и транснационального общения, «определенная разновидность английского» языка (несомненно, это новый момент, и важно понять, что представляет собой этот новый глобальный язык и каковы его перспективы[2]). Положения, в общем не вызывающие возражения, однако трактовка их не всегда представляется убедительной, как и приводимые факты: подбор их достаточно односторонний[3], к тому же данные, приводимые в статье, порой явно отстают от времени. Так, заявление Хобсбаума, будто «в Швейцарии никто не стремится превратить разговорный диалект немецкого в письменный язык» (с. 41), просто не соответствует действительности: очень даже стремятся в последнее время, и речь давно идет уже не о «диалекте», а как минимум о местном варианте языка (так называемом «швейцарском немецком», Schwyzertutsch), экспансия которого в последние годы создает серьезные проблемы (в частности, в Германии телепередачи на «швейцарском немецком» приходится снабжать титрами из-за их непонятности).

Не отрицая того факта, что языки «попрежнему остаются основным условием существования культур», Хобсбаум настаивает на том, что выдвижение языка в качестве символа национальной самостоятельности происходит не благодаря свойствам собственно языка, а в результате соответствующей политики, инструментализирующей язык в своих целях. Что в конечном итоге беспокоит Хобсбаума, так это «повсеместная балканизация», которая только усиливается в результате «языковой балканизации». Основной вывод: «пока язык не будет так же четко отделен от государства, как религия в Соединенных Штатах по американской конституции, он будет оставаться постоянным и, вообще говоря, искусственным источником междоусобиц» (с. 43). Беспокойство Хобсбаума понятно, однако он сам попадает в ту же ловушку: если во всем виновата политика, то считать язык источником национальных конфликтов (к тому же «искусственным»?!) неразумно, а введение всемирного языка в качестве ле карства от всех болезней представляется такой же «идеологической конструкцией», как и языковые программы многих националистов, только с обратным знаком. Что несомненно ценно в его статье — так это понимание того, что развитие современной техники коммуникации (радио, телевидение, Интернет, оперативная полиграфия)[4] открывает новые возможности социальной действенности «малых» языковых групп. К сожалению, перспективы этих новых возможностей он не оценивает, а это очень чувствительный момент переживаемого нами развития.

Майкл Биллиг, получивший известность как автор концепции «банального национализма», представлен статьей «Нации и языки». Биллиг обращает внимание на то, что национализм держится не столько на громких общеполитических декларациях, сколько на повседневных, рутинных действиях и представлениях, которые кажутся естественными, потому что они «наши», тогда как чужие взгляды и поступки кажутся чуждыми и награждаются ярлыком «национализм». И национальное самосознание, и национальный язык — порождение уникальной эпохи национальных государств, и только в ней они представляются естественными, но если обратиться к другим историческим периодам, то сразу обнаружится, что это не так. Ссылки на традиции, как культурные, так и языковые, как правило, несостоятельны: большинство так называемых традиций на самом деле были сконструированы из подручного исторического материала патриотически настроенными деятелями эпохи формирования наций. К тому же нет никаких объективных оснований для проведения «естественных» границ между языками и нациями. Правда, языковые и национальные общности не являются чисто субъективными образованиями, и тот факт, что их можно считать «воображаемыми», еще не означает, будто участие воображения исключает всякую реальную основу нации. Напротив, привычные для эпохи национальных языков отношения и представления появляются вместе со своеобразным миром национальных государств, нуждающихся в стандартизованных универсальных языках и создающих для этого необходимые условия (например, систему всеобщего образования).

Майкл Сильверстейн («Уорфианство и лингвистическое воображение наций») потревожил тень одного из наиболее оригинальных лингвистов XX века, Бенджамина Ли Уорфа (1897–1941), чтобы разобраться с идеями Б.Андерсона о «воображаемых сообществах» и их лингвистическом основании. Сделал он это, возможно, напрасно, поскольку некоторые параллели между теорией «лингвистической относительности» Уорфа (согласно которой каждый язык — это особая картина мира, выйти за пределы которой носитель языка не может) и концепцией Андерсона действительно забавны, но все это имеет довольно малое отношение к тому, чем занимался Уорф (безусловно, сам по себе заслуживающий серьезного внимания). Аргументация Сильверстейна, стремящегося показать языковую сконструированность национального «мы» (на его взгляд, это всего лишь языковой «троп»), не лишена противоречий, что было отмечено в обзоре Джозефа, указавшего, что Сильверстейн слишком жестко разграничивает языковую и политическую реальность. Андерсон считает язык изначально данным, а политическую реальность — сконструированной. Сильверстейн «отрицает существование функциональной взаимосвязи» языка и политики, «за исключением довольно тривиального отражения одного в другом» (с. 30), не замечая, что идеология языка — тоже реальность. Тем не менее Джозеф отдает должное Сильверстейну за то, что он внес серьезный вклад в предотвращение опасности эссенциализации национальной идентичности. Отдадим ему должное и мы.

Завершает первый блок небольшая, но чрезвычайно насыщенная и основательная статья Джошуа Фишмана «Сегодняшние споры между примордиалистами и конструктивистами: связь между языком и этничностью с точки зрения ученых и повседневной жизни». Следует заметить, что Дж. Фишман практически всю жизнь занимается этноязыковой проблематикой и владеет огромным фактическим материалом в этой области. Его рассуждения позволяют вскрыть подоплеку некоторых усилий по деконструкции национальных языков (позиция конструктивистов) и попыток защитить язык как основное и изначальное национальное достояние (позиция примордиалистов). Фишман рассматривает эти два подхода как альтернативы (разные мировоззрения, Weltanschauungen), существующие в разных измерениях и потому никак не находящие согласия, поскольку для одних отправной точкой является рационализм товарного производства, а для других — гуманитарные ценности. Конструктивисты приложили немало усилий, чтобы доказать, что представления о языке как извечной, естественной основе национальной общности, об этнической и языковой однородности нации не подтверждаются фактами. Но и многие из высказываний конструктивистов, в свою очередь, можно деконструировать как идеологические догмы. Таковы, например, очевидные передержки в утверждениях об абсолютной искусственности национального языкового стандарта или об отсутствии языкового стандарта и надрегиональных средств общения в донациональную эпоху[5]. Не выдерживают проверки и утверждения конструктивистов о том, будто бы многоязычие предполагает непомерные экономические затраты и является чуть ли не основным тормозом развития человечества. На самом деле, замечает Фишман, «многоязычные общества с двумя, тремя, четырьмя и даже большим числом языков, используемых в различных целях… рассеяны по всему земному шару и прекрасно существуют веками и даже тысячелетиями» (с. 122).

Весьма интересны замечания Фишмана о том, что одни и те же общества могут использовать разную логику относительно национально-языковой идентичности в зависимости от условий. Так, на начальном этапе модернизации общества идея языка как естественной основы нации более привлекательна, чем в период после прохождения модернизации, когда начинают преобладать конструктивистские взгляды. Точно так же в отношении более сильного языка обычно прибегают к примордиалистским аргументам, тогда как в отношении более слабого — преобладают аргументы конструктивистского характера. Очень характерен пример Франции: «Франция взывает к совести цивилизованного мира, стремясь защитить свои язык и культуру от монолита английского языка», но не проявляет ни малейшей терпимости по отношению к бретонцам, окситанцам и эльзасцам, заявляющим о правах на свой язык и культуру (с. 121).

У размышлений Фишмана — открытый конец, он призывает к дальнейшим дискуссиям, и с ним трудно не согласиться. В гуманитарной области субъектные свойства и отношения — сюжет поистине неисчерпаемый, и в случае конструктивистского подхода, представленного в большинстве переводных публикаций номера, вскрытие «подоплеки» можно было бы продолжать, чтобы выяснить, кто и зачем разбирает национальное сознание и национальные языки на части. Например, увидеть за плечами англосаксонских исследователей языковую и этнокультурную ситуацию США со старым грехом истребления аборигенов (кое-как замазанным синтетикой политкорректности) и с постоянной необходимостью справляться с потоком иммигрантов[6]. Нам же настоятельно необходимо разобраться в уникальном этноязыковом опыте СССР (серьезная работа в этой области по сути еще не начиналась), а с учетом этого опыта — попытаться понять современную российскую языковую, этническую и культурную ситуацию и ее перспективы.

Второй блок публикаций номера представлен работами почти исключительно российских исследователей. В той части, которая соответствует заявленной теме, они более конкретны и разбирают национально-языковую идентичность в основном как этнокультурную идентичность, схваченную через призму языка и коммуникации.

И. А. Стернин обращает внимание на необходимость изучать взгляды носителей языка на язык и коммуникативную ситуацию как составляющую коммуникативного процесса. В связи с этим он приводит интересные данные исследований, отражающие представления русских о своем языке и языке чужом (в данном случае — немецком), а также о коммуникативном идеале (образ «идеального собеседника»). Этнонациональная проблематика рассматривается — преимущественно на литературном материале — в статье С. Н. Филюшкиной «Национальный стереотип в массовом сознании и литературе». Здесь можно найти примеры конструирования идентичности, своих и чужих типажей через стереотипы, в том числе и «от противного» («мы — не такие как Х», «мы не такие, как о нас думают другие»). Понимание, познание Другого в наше время, когда количество контактов с Другими и их разнообразие возросли необычайно, становится все более насущной задачей, и об этом рассуждения Е. Н. Ищенко («Познание Другого — эпистемологические проблемы и социокультурные аппликации»). Наконец, Анн-Мари Фортье в статье «Язык и идентичность квебекцев итальянского происхождения» разбирает непростую ситуацию «трехъярусной» идентичности: как быть итальянцам во франкоязычном Квебеке, который противопоставляет себя остальной (англоязычной) Канаде, а в определенном смысле и всей англоязычной Северной Америке?

Разумеется, один, хотя бы и чрезвычайно интересный, номер журнала не может дать ответов на все вопросы, возникающие при упоминании темы «язык и национальное сознание». Зато его составители еще раз обратили внимание на многие из них и побудили продолжать размышлять над ними. Мир национальных государств на наших глазах переживает сильнейший кризис, вызванный целым рядом факторов, среди которых главнейшие — давление транснациональной экономики, взрывная интенсификация коммуникации и невиданная миграционная динамика. Уйдет ли он в прошлое и что сменит его — пока неизвестно. Языки самым непосредственным образом вовлечены в происходящее, а их носители во многих случаях чрезвычайно остро переживают происходящие языковые изменения. Тенденции в национально-языковой сфере проявляются разнонаправленные и даже прямо противоположные, столкновения порой отличаются крайней остротой. Мы оказались в мире, где ускользают привычные координаты-привязки традиционной идентичности, рассыпающейся на множество идентичностей (региональных, этнических профессиональных и др.), каждая из которых диффузна, подвижна, неоднозначна. Мы оказались в мире, где не только сосуществуют, но тесно взаимодействуют (в том числе и в форме открытого конфликта) общества, живущие, по сути, в разном историческом времени. Языки пронизывают это напряженное поле, выполняя одновременно и связующую и разделяющую роль. Они возрождаются и умирают, а с их смертью приходится снова и снова отвечать на вопрос: что мы потеряли? Они отчаянно сопротивляются и находят новые возможности существования. Как и в других случаях, дилемма заключается в том, чтобы определить, где граница между абсолютной исторической необходимостью и чьими-то частными интересами. Если идеология национального языка — исторически обусловленная конструкция, то разве идеология нового интернационализма — не такая же конструкция, и тогда в чем ее смысл и где ее границы?


[1] Примечательна в этом отношении история современного иврита — языка, возникшего и существующего вопреки всем разумным основаниям и числовым выкладкам. Когда более ста лет назад немногие активисты взялись за (вос)создание этого языка, мало кто верил в реальность такой затеи.

[2] См. об этом: Кристал Д. Английский язык как глобальный. М.: Весь мир, 2001.

[3] Скажем, в качестве примера однобокости языкового национализма приводится чешский пуризм, но есть и контрпримеры, например, соседний венгерский пуризм, где из языка изгонялись в первую очередь интернационализмы. Особенно умилительна ссылка на «женщину, которая присматривала за моей квартирой в Нью-Йорке», позволяющая утверждать, что литературный галисийский язык непонятен самим галисийцам.

[4] Хобсбаум видит здесь только различие «письменного и устного», что слишком узко: Интернет работает в основном с письменной формой языка, но это другой письменный язык.

[5] Порой конструктивисты сами чувствуют, что создают не слишком реальную картину, и потому делают оговорки, как, например, Биллиг, призывающий учесть, что «люди умели говорить уже на заре истории» (!) (с. 61). Комментарии, как говорится, излишни.

[6] Примечательны слова Хобсбаума: «Ментальные идентичности человека — это не ботинки» (с. 34). Он-то имеет при этом в виду, что ботинок можно носить «зараз только одну пару», тогда как идентичностей может быть одновременно несколько, но в этих словах и проговорка человека с опытом иммигранта, снявшего ботинки одной национальной идентичности и надевшего в определенный момент другие, когда он «стал американцем».