Зеркало треснуло

За всякой проблематизацией «чужого» и за всякой попыткой сознательно описать этот процесс отчуждения-отстранения следует известное уточнение, своего рода настройка оптики. Коль скоро «чужой» — всегда объект, то прежде всего имеет смысл сосредоточиться на «отчуждающем субъекте» — том, кто своими глазами смотрит на «чужого» и своими словами его описывает. Этот «кто-то» всегда конкретен, всегда локализован — в плане социальном, культурном или этническом. Он всегда поименован, несмотря на то что он — лицо собирательное. Более того, оба они — «отчуждаемый» и «отчуждающий» — составляют значимую пару, их «отражения» в сознании друг друга взаимозависимы и взаимообусловлены. В конечном счете образ России и русских, каким он видится на Украине, «по ту сторону от Конотопа», выстраивается на основе не только общей истории и культуры, но и не в последнюю очередь неких «отраженных стереотипов». Сходным образом, на основе типологически близких стереотипов, складывается образ Украины и украинцев в представлениях симметричного «отчуждающего субъекта», которым выступает Россия.

Под «отраженными стереотипами» я имею в виду не так называемую экстериоризацию «коллективной тени» — о чем мы читали в популярных некогда, но сегодня уже явно архаичных постколониальных штудиях^[1], — но взаимопроникновение «соседских» дискурсов, своего рода «обмен любезностями», неизбежную реакцию на то, что «он про меня сказал», и следующую за этим мысленную конструкцию: «что он обо мне думает». Эти «взаимоотражения» — чрезвычайно подвижная материя, они меняются постоянно, хотя всегда остается некий набор константных определений, те самые «стереотипы». Однако в последние полгода обе условные модели — «Россия глазами украинцев» и «Украина глазами русских» — претерпели в буквальном смысле чудовищные деформации. Отныне новейшая история украинско-российских отношений делится на «докиселевскую» и «послекиселевскую», а также «докрымскую» и «послекрымскую». В первом случае речь идет о сломе риторическом: о разрушении традиционного образа «младшего брата» и традиционного отношения к нему — снисходительного, но спокойного; о создании некой вполне виртуальной, но агрессивной матрицы, на которую украинцы каким-то образом вынуждены реагировать. А «Крымнаш» и все, что за ним последовало, превратили привычную для украинцев «виктимную» модель национальной истории в нериторическую действительность.

Любая историческая модель — в первую очередь модель. Любая история — это «рассказанная» история. В украинской истории, особенно в национальном ее изводе, каким является «История Украины-Руси» Михаила Грушевского, была своя модель, где существовали завоеватели и агрессоры (Россия и Польша) и где были герои сопротивления — козаки; сама же Украина всегда представала жертвой. Стоит вспомнить известную дневниковую запись Владимира Винниченко, «русскоязычного» украинского писателя, который волею судеб в 1917—1918 годах возглавил Центральную Раду, а затем и Директорию. Это своего рода «заметки на полях» «Истории» Грушевского:

«Читать украинскую историю надо с бромом — до того это одна из несчастных, бестолковых, беспомощных историй, до того больно, досадно, горько, грустно перечитывать, как несчастная, затравленная, задерганная нация только то и делала за все время своего государственного (а точнее, полугосударственного) существования, что огрызалась на все стороны: от поляков, русских, татар, шведов. Вся история — безостановочный, непрерывный ряд восстаний, войн, пожарищ, голода, набегов, военных переворотов, интриг, ссор, подкопов»^[2].

Эту «историю с бромом» на протяжении двадцати с лишним лет украинской независимости бесконечно поминали как сторонники, так и противники виктимной модели. Ее вспомнили и теперь. Но вот в чем беда: согласно логике «отражения» украинцы отныне должны были бы создать собственную агрессивную матрицу. Это отчасти и происходит. Украинский культурный код в принципе тяготеет к инверсивности, и новейшая смена ролей была отрефлектирована достаточно быстро, причем в самой наглядной — «плакатной» форме. Традиционные и привычные для нас изображения России и Украины — румяная красавица в веночке и бравый кавалер в русской рубахе — предполагали понятный гендерный сценарий: инициативой владел жених (Россия), и он эту девушку «танцевал». Отныне плакатный ряд поменялся, и кроме популярных «фотожаб», изображающих российского президента в разных женских версиях, появился вполне гламурный портрет дамы в русском платке и модной шляпе, напоминающей кокошник, с «калашом» наперевес — это и есть явившаяся на Украину «русская весна», она отныне женского рода^[3]. Из Киева эта ролевая игра видится иначе, причем характерно, что и платок, и кокошник в украинской версии тоже были обыграны, — вероятно, автор текста, популярный киевский художник Иван Семесюк, исходный плакат «держал в уме». Этот его текст я здесь приведу в оригинальной транскрипции и без перевода:

«Це такий метод комунікації зі світом. Він називається “сороковнік-развєдьоночка”. Геополітичний клімакс, ускладнений відсутністю вищої освіти та мозку.
Крім того, вийшла гендерна несподіванка. Україна довго маскувалася під жінку. Планомірно проштовхувався образ — чорнява україночка у віночку, як протилежність білявому кацапику в косовороточці. З відповідним статевим натяком на те, хто тут когоїбе
Але простирадло омани зірвано. Стара алкоголічка з пунцовим ..альником в кокошніку зацегокала весь парадняк, а найбільше вона заїбала вайлуватого чоловічка, який терпів-терпів, терпів-терпів... і хуйнув цеглиною по красівой хохломє»^[4].

Итак, Россия отныне — истероидная краснолицая тетка в кокошнике, переживающая «геополитический климакс». «Истероидность» здесь происходит, надо думать, от киселевской истерики-в-эфире. Забавно, что украинцы на этой картинке предстают в образе неповоротливого и спокойного, но в какой-то момент теряющего терпение мужичка, — то есть именно так, как традиционно представляли себя русские.

И все же, прежде чем говорить о «революции стереотипов», имеет смысл понять, как складывался этот условный диалог в относительно стабильном состоянии, до «русской весны» и до информационной войны. Заметим, что 10 лет назад, во времена первого Майдана, ситуация была иной, при том что обстоятельства были схожими: украинцы точно так же отказались «принимать» навязанного Россией Януковича и точно так же при помощи киевской «улицы» настояли на своем. Реакция Москвы в тот момент была, мягко говоря, более сдержанной. Хотя первый Майдан в силу своей привязки к выборам и сопутствующим технологиям был в большей степени национально ориентированным и «антироссийским». «Оранжевая» риторика неизменно подавала «донецкого кандидата» как а) гопника, «дважды сидевшего»; б) как «человека от Путина». Собственно, именно тогда едва ли не официально сформировался негативный образ «донецких». Тогда их еще не называли «ватниками», но слоган: «Не плюй в подъезде, ты не донецкий» был в ту зиму в Киеве довольно популярен. Возможно, то, что происходит в Киеве и Донецке сейчас, отчасти было заложено в программу уже тогда (как мина замедленного действия).

Сейчас не время сравнивать два Майдана, это отдельная и далеко не бессмысленная тема. Как бы то ни было, в 2004 году Россия и Украина находились в состоянии пусть и не самого продуктивного, но диалога. Тогда, 10 лет назад, я собирала сборник под названием «Апология Украины» для московского издательства «Три квадрата». Его следовало бы назвать: «Новая Украина глазами украинцев», но издатель предложил именно это название. А смысл и задача того сборника, были, вероятно, в том, чтобы обозначить позиции, представить реальных, а не воображаемых участников разговора, собеседников «с той стороны».

По большому счету, всегда существовало известное непонимание, неразличение и, в принципе, невозможность полноценного диалога между двумя, как еще недавно не задумываясь говорили, «братскими народами». В России подавляющее большинство населения никогда не видело в Украине полноценную страну, не привыкло выделять ее мысленно как некое пространство, которое находится... ну, к примеру, между Польшей и Турцией, «от Дону до Сяну». В ней привыкли видеть лишь часть единой большой территории, малую часть — что отразили и в названии, едва ли задумываясь о реальных ее размерах. Для народа, населяющего эту «территорию», у россиян существовало множество разных определений: от «племени поющего и пляшущего» до традиционных «меньших братьев», смешных и неблагодарных. А то, что там «на» (а не «в») Украине происходит, выглядело, как замечательно подсказал когда-то один киевский писатель, «опереткой». Иногда «кровавой опереткой», но по большей части — забавной.

Украинская история тоже никогда не ощущалась в России «отдельной» историей, ее «средние века», выпадавшие из «общего» державного дискурса, обычно в расчет не принимались. Исторические представления об украинской «вольности» складывались из приблизительных знаний о легендарной «Козаччине-Гетьманщине», причем, как неоднократно отмечалось, в российском восприятии чуть ли не со времен Рылеева эти две эпохи неизбежно смешивались, сливались в одну^[5].

«Книжный украинец» тоже был неким сложносочиненным монстром, он сочетал в себе черты:

• а) гоголевских водевильных чертей, спудеев^[6], и двух Иванов, вступивших в эпическую перебранку из-за «гусака»;
• б) своевольного казака Тараса, чей образ почему-то накладывался на образ другого Тараса — главного украинского поэта, столь же своевольного, но кроме того — облагодетельствованного и неблагодарного, чья «брехня» не стоит «стихов Александра»;
• в) тургеневского сентиментального хохла из «Рудина», что плачет над «грае-грае-воропае»;
• г) кроваво-опереточного «Петурры»:

«Петурра!.. Петурра... Петурра... храпит Алексей... Но Петурры уже не будет... Не будет, кончено. Вероятно, где-то в небе петухи уже поют, предутренние, а значит, вся нечистая сила растаяла, унеслась, свилась в клубок в далях за Лысой Горой и более не вернется. Кончено»^[7].

Очень характерно это смешение фольклорного и исторического: призрак украинского национализма явился вдруг из нечистой силы, из гоголевского Вия, он жуток, но с рассветом неизбежно должен исчезнуть при крике петуха.

Сегодня, впрочем, уже никто уже не говорит об «оперетке». Произошло в точности то, что обычно называют «разрывом шаблона», — крушение наших традиционных представлений друг о друге. И мы понимаем, что это уже необратимо, что наш «общий мир» никогда не станет прежним. Сегодня довольно легко, обратясь к известным медийным крайностям, создать новый портрет украинца «глазами зрителей федеральных каналов» или украинца «глазами условных читателей “Граней.ру”». Это будут совершенно разные персонажи: первый похож на карикатуру Кукрыниксов с обложки советского «Крокодила», второй — отважный герой, с покрышкой наперевес, весь в дыму и пламени, прекрасный, как античная статуя, — именно таков, наверное, русский человек «в его развитии, в каком он, может быть, явится через 200 лет».

Следует признать, что тот воображаемый персонаж, с которым мы имели дело прежде, был не столь антиномичен. Он был далеко не идеален и складывался из разного рода стереотипов, самыми устойчивыми из которых были, по-видимому, фольклорные («злые соседушки» и т. п.). Он был хитрым и жадным, хотя в то же время гостеприимным, трудолюбивым, но вместе с тем «националистом». Питерские социологи, проводившие исследование в 2007 году и составившие «символические образы русских, украинцев и белорусов в представлениях респондентов», отмечали, что «национализм» — единственное «социальное», а не характерологическое качество, которое русские и белорусы приписывали только украинцам^[8].

Социологически усредненному русскому человеку социологически усредненный украинец представлялся этаким «хитрованом», что, в общем, понятно: соседям доверять не принято. Украинцы же, напротив, были склонны видеть в русских «доброту», «открытость» и «широту души» — даже в большей степени, чем русские в самих себе. В то же время украинцы отмечали в русских «эгоизм» и «самоуверенность» — то, чего не замечали за русскими белорусы. Наконец, украинцы — единственные в этой троице, — как некую самодовлеющую ценность отмечали в себе и в соседях «славянские корни»:

В этих двух таблицах можно разглядеть то самое «взаимоотражение», о котором мы говорили в начале, причем отражение с обратным знаком: если нас видят «хитрыми», то да, мы — «хитрые», а вы, наоборот, «открытые»; если сосед считает нас «жадными», то сам он — редкой доброты и широты душевной.

Надо сказать, что анекдоты про «хохлов» и «москалей» эту социологическую идиллию несколько корректируют. Украинец в этих анекдотах предстает и впрямь «закоренелым националистом», вечно озабоченным «языковыми вопросами» («Куме, що мені ті квіти, аби зброя не заіржавіла», «Та бачу, синку, що ти не москаль», «Як кляті москалі наше пиво називають? — Пі-і-іво... Повбивав би!» и т. д.)^[9], но показательно, что «пуант», «последнее слово», там всегда остается за ним, из чего следует, что придумывают их сами украинцы. Характерно, что в этих «автоанекдотах» «москаль» обычно оказывается жертвой, а украинец — гипертрофированным до карикатурности «бандеровцем» из официального советского мифа о «кровавом украинском национализме»^[10]. Замечательно даже не то, что украинцы в новейшем фольклоре пародируют мифы о самих себе (которые тоже в известном смысле фольклорны, но принадлежат другому регистру), а то, что фольклорный украинец здесь очевидно входит в конфликт с украинцем «культурно-историческим». Пресловутый «виктимный миф» национальной истории вдруг переворачивается «с ног на голову», что в общем для инверсивной украинской культуры вполне естественно. Для литературной традиции, берущей начало в травестии, в перелицованном эпосе, такое «зеркало» в порядке вещей, роль трикстера органичнее, нежели роль вечной жертвы. Запорожские казаки, отвечающие турецкому султану на языке непристойной «школьной пародии», анонимный автор обсценной «сатиры» о «глуховском бунте», описанной в недавней статье Олега Проскурина^[11], харьковские ультрас и экс-министр иностранных дел Андрей Дещица, распевающий «песню о Путине», — все они в этой перспективе оказываются историческими персонажами одного порядка. Сегодняшние украинцы, стремительно перехватывающие расхожие формулы кремлевской пропаганды и примеряющие их «на себя», так что в итоге пародическая фантастика всех «кровавых» сюжетов об «укрофашистах» из пафосной обращается в смешную, — по сути те же запорожцы с картины Репина.

Впрочем, в предварительном выводе, к которому подводят наши наблюдения, нет ничего веселого. Мы долгое время смотрелись в «стереотипическое» зеркало, привычно обмениваясь друг с другом «отражениями». Теперь это зеркало разбито. Мы больше не узнаем друг друга, но важнее другое: мы и себя не узнаем!

---

^[1]  В украинско-российском сюжете эту тень-проекцию, равно как и ее «экстериоризацию», образцово описали Оксана Грабович («Колоніалізм і його спадщина в сучасній Україні» // «Арка», 1994, № 1(3)) и вслед за нею М. Рябчук: «И под польским, и под русским правлением украинцы переняли и усвоили негативные проекции доминирующих культур, в частности — комплекс неполноценности (культурной, цивилизационной, моральной). Наиболее распространенной проекцией с русской стороны стали образы “поющей и пляшущей провинциальной Малороссии”, “хитрого малоросса” (простоватого, необразованного, но прыткого, жуликоватого и неверного) и “хохлацкой галушки” (что-то наподобие прозвища “нигер” в США). Тогда как с польской стороны сформировался (и утвердился в многочисленных сочинениях — от Кристины Перацкой до Герхарда и Валаха) стереотип украинцев как бандитов, насильников, анархистов, тупых и неотесанных варваров, чуждых цивилизации. Ощущение собственной неполноценности и аморальности (коварства), проектированное колонизаторами в течение продолжительного времени на украинцев, сегодня едва ли не самая болезненная доля колониального наследства. Глубоко внедрившееся в коллективную психику (взятое на веру) и трансформированное в собственный негатив (self-image), это ощущение очевидно усложняет процесс перехода к новым, демократическим формам существования» (Рябчук М. От Малороссии к Индоевропе // Апология Украины. М.: Три квадрата, 2004).

^[2]  Винниченко В. К. Из «Дневника» // Новое время. 1992. № 24.

^[3]  http://newzz.in.ua/uploads/posts/2010-08/thumbs/1280918919_3.jpg

^[4]  https://www.facebook.com/ivan.semesyuk/posts/763903520326884

^[5]  Подробнее — в кн.: Плохий С. Козацький міф: історія та національне питання в епоху імперій (The Cossack Myth. History and Nationhood in the Age of Empires. Cambridge University Press, 2012. Киев, 2013).

^[6]  Бурсаки и студенты духовных учебных заведений.

^[7]  Булгаков М. А. Собрание сочинений в 8 томах. М., 2002. Т. 2. С. 415.

^[8]  Сивкевич З. В. Русские, украинцы и белорусы: вместе или врозь // Социологические исследования. 2007. № 9. С. 59—69 (http://demoscope.ru/weekly/2008/0329/analit02.php).

^[9]  Ср.: Шмелева Е., Шмелев А. Мы и они в зеркале анекдота. Отечественные записки. 2007. № 1 (http://www.strana-oz.ru/2007/1/my-i-oni-v-zerkale-anekdota).

^[10] Пример пародии новейших «майданных» мифов из российских медиа — «Письмо» Ю. Издрика, появившееся в блогах в марте 2014-го (http://izdryk-y.livejournal.com/189816.html). Герой этого «письма» — городской русскоязычный «жидобандеровец», т. е. реальный участник Майдана:     я — жидобандерівець мамо / я ріжу москальських малят / це американська програма / і ізраїльтянський джихад / я кушаю тільки печеньки / і гімн постоянно пою / і для укрєплєнія неньки / доучую мову свою / у нас тут кругом наркомани / і кльовиє тьолкі кругом / ми всі тут собі отамани / і в каждого собствєнний дом / примушуєм «слава героям!» / невинних старушок кричать / на беркутів ходим ми строєм / і любим їх смачно топтать / карочє двіжуха по-повній / без мене ти там не скучай / пришли мені лучче поповнення / носки сигарети і чай / всьо / не хвилюйся мамо / вийде на одне / слава україни / нас не омине

^[11] Проскурин О. Неудавшийся бунт: Российская империя и украинский автономизм в зеркале непристойной сатиры XVIII века // Toronto Slavic Quarterly. 2014. № 48 (http://www.utoronto.ca/tsq/48/tsq48_proskurin.pdf).