Русский в контексте немецкого

Масштабы влияния на Германию процессов, происходящих в постсоветской России, с полной ясностью пока не осознаны. Между тем в минувшие 15 лет Германии пришлось принять и ассимилировать более значительную часть советского наследства, чем какой-либо другой европейской стране.

В настоящее время носители русского языка являются самым крупным языковым меньшинством в Германии, однако с момента объединения Германии общее число изучающих русский язык в школах этой страны сократилось вчетверо (примерно с 600 до 140 тысяч). В школах восточных земель русский язык перестал быть главным иностранным, а в целом по стране уступил четвертое место испанскому. Изучающих Россию — историков Восточной Европы, славистов или специалистов по восточноевропейскому праву — стало еще меньше, чем прежде. Сегодня приток интересующихся Россией и русским языком обеспечивается главным образом благодаря выходцам из бывшего СССР. Если в 1960–1980-е годы в Западной Германии русский изучали либо со страстью идеологических противников, либо с обожанием поклонников, то теперь все чаще — с безразличной зевотой прагматиков, выбирающих путь полегче: тысячи носителей русского языка — выходцев из СССР учатся только «для галочки», получая диплом за то, что «и так знают». За 1990-е годы в Германию прибыли сотни тысяч русскоговорящих людей, не имеющих ни потребности, ни намерений ассимилироваться в новой среде. В результате политически релевантное знание о России в Германии начало сокращаться по сравнению с 1980-ми, а физическое присутствие русскоязычных как социального фактора — нарастать. Русских супермаркетов в Германии становится все больше, а внимание немецких СМИ к русскоязычным газетам, выпускаемым в Германии, остается равным нулю.

За последнее десятилетие на территории Германии сформировалась русскоязычная диаспора — со своей медийной, медицинской, торговой, развлекательной, производственно-транспортной инфраструктурой. Наиболее активная часть этой диаспоры прекрасно освоила и немецкий. Но поскольку базой ее успеха является более или менее стабильная русскоязычная среда, деловая элита диаспоры заинтересована скорее в сдерживании, чем в поддержке интеграционных поползновений русскоязычной диаспоры. В этом ее поддерживает и официальная Россия, старающаяся не выпускать из поля зрения русские СМИ за рубежом. Российские власти организуют встречи с соотечественниками, конгрессы работников русскоязычной прессы и т. п.

Сдерживание интеграции обеспечивается и новыми жизненными обстоятельствами — свободой перемещения и доступностью электронных и печатных СМИ на родном языке. Физически большая часть русских может находиться в Германии, оставаясь при этом в информационном и политическом пространстве России, т. е. в том виртуальном пространстве, где практикуются иные нормы поведения, подчиненные другим ценностям, чем те, что предлагает страна «физического» пребывания.

Формально-юридически русская диаспора в Германии распадается на три неравные группы. Бoльшая ее часть — до 3 млн человек — это российские немцы и члены их семей, около 200 тысяч — так называемые контингентные беженцы еврейского происхождения и несколько десятков тысяч — выходцы из бывшего СССР, живущие в Германии на иных основаниях. Местное население считает всех этих людей более или менее «русскими», хотя сами иммигранты могут называть себя по-разному. Связующим началом для большинства остаются русский язык и советская ментальность, сочетающая политическую интертность, слабо выраженную социальную солидарность и готовность к полной зависимости от государства. Часть выходцев из СССР, возможно, бежала от этой ментальности, но большинство привезло ее с собой. Пусть и не как осознанную социальную ценность, но как неотчуждаемый культурный багаж. В условиях германской социальной системы она расцвела еще более пышным цветом, пустив и новые корни в пока еще питательных пластах социальной рыночной экономики. По данным председателя Центрального совета евреев в Германии Пауля Шпигеля, опубликованным в еженедельнике «Judische Allgemeine» 23 декабря 2004 года, более 85% евреев из СНГ живут в Германии на социальное пособие. Данные по российским немцам по существу недоступны: как граждане ФРГ переселенцы представлены лишь в общей статистике. Но вряд ли эти данные намного краше. Можно приводить сколь угодно убедительные примеры успешной интеграции советских немцев или евреев в немецкое общество. Политически релевантным оказывается статус общины в целом: в отличие от переселенцев предшествующих потоков люди, прибывшие в Германию в 1990-е годы, приехали сюда с простой и понятной целью — сделаться подопечными более богатого государства.

«У советских собственная гордость», — писал Владимир Маяковский в стихотворении «Бродвей» в 1925 году. Следы ее различимы и сегодня, причем в условиях социальной рыночной экономики они явственней, чем на «диком» рынке «новых демократий». Один из таких наиболее заметных следов — завышенная морально-профессиональная самооценка: «Почему меня не принимают здесь за того, за кого я хотел бы, чтобы меня принимали?» Завышенной называть эту самооценку приходится потому, что культурно-историческое содержание образования и опыта иммигрантов в большинстве случаев не может быть адаптировано к социальным и деловым требованиям новой среды. Даже такое несомненное достоинство, как владение иностранным языком, реальный спрос на который всегда выше предложения, иммигранты не умеют превратить в реальное конкурентное преимущество. Многие же немцы смотрят почти на всех иностранцев сверху вниз, и в этом взгляде сквозит опаска: «Как бы не обскакали на рынке труда!»

Химическая реакция соединения этих двух неприязней парадоксальна: российским немцам так и не удалось доказать «коренным» соплеменникам, что и те и другие принадлежат к одному народу. А евреям из СНГ не удается доказать, что они — евреи: «Если бы они были евреями, они ехали бы на свою родину, в Израиль». Как шутят израильтяне, еврейские иммигранты успешно сдают при въезде в Германию только один экзамен — на незнание немецкой истории. Как бы то ни было, дилемма еврейской иммиграции (куда ехать — в Германию либо в Израиль или США) остается не разрешенной. Частный бюрократический интерес верхушки крошечной еврейской общины Германии в конце 1980-х — начале 1990-х годов был прост: вдохнуть в нее новую жизнь. Община эта таяла на глазах и к концу 1990-х годов, не будь приняты радикальные меры, сохраняла бы уже только символическое значение в германском социально-политическом ландшафте. С другой стороны, массовый экономический интерес людей, получивших воз можность оставить СНГ и бежать от неурядиц и нищеты в щедрую западную страну, также был прост. Эти естественные интересы совпали и даже встретили сочувствие политического класса Германии. Лишь глубокий кризис социальной системы и трудно предсказуемая реакция населения на грозящее ухудшение социального положения в Германии заставили правительство этой страны наметить на 2006 год приостановление либеральных условий иммиграции.

Два слившихся потока очень не похожих друг на друга советских родственников — «российских немцев» и «контингентных беженцев», прибывших в Германию за последние десять лет, — это сотни тысяч русских социальщиков, на которых у германского государства кончаются деньги — как раз по мере обострения конфликтов в социальной сфере. Русский язык, маркирующий этот контингент как единство, для местного населения оказывается главным показателем принадлежности говорящего на нем человека к маргиналам-нахлебникам. Тема эта прямо не обсуждается из соображений политической корректности. Но общественная дискуссия идет по краю: русская печать в Германии постоянно жалуется на преобладание негативных публикаций о переселенцах из СССР. Политическая корректность дает здесь сбой. Отученные целой эпохой денацификации от чтения «между строк», немцы не справляются с противоречивым требованием — с одной стороны, признавать в иммигрантах из бывшего СССР немцев и евреев, с другой — уважать их право на сохранение русского языка как родного.

Труднее всего оказалось положение так называемых российских немцев. В России им мешала жить их «немецкость», в Германии мешает их «русскость». Положение иммигрантов-евреев, как ни странно, проще: кем бы ни признавало их большинство коренного населения, статус иммигранта-чужака не подвергается сомнению ни одной из сторон. Немцы же «репатриируются» в Германию, и непризнание — пусть неформальное — немца-переселенца «настоящим» немцем является социально-экзистенциальной драмой. Для дважды отринутых единственным достойным выходом из положения становится создание собственной культурно-языковой среды. Пока в немецком обществе разворачивалась дискуссия о недостаточной интеграции иностранцев в немецкое общество, русскоязычная инфраструктура — без особого разделения на немецкое большинство и еврейское меньшинство — уже сложилась. Сегодня в самой густонаселенной части Европы — мегаполисе Северного Рейна—Вестфалии (Дюссельдорф, Кельн и близлежащие города) — на русском языке обеспечиваются все виды услуг — от акушерских, когда о языке спрашивать рано, до похоронных. Создана и самая сложная с точки зрения организационных ресурсов составляющая — развлекательная. При этом критическое отличие русской инфраструктуры от второй по численности участников — турецкой — состоит в том, что русская сложилась как бы без политической договоренности. Справиться с этой задачкой нелегко не только немецкой бюрократии, но и всему обществу в целом. «Черт побери, но ведь большинство этих людей в отличие от турок или югославов формально возвращалось на свою немецкую родину, почему же чужой русский остается для них более родным, чем якобы родной немецкий?» — такой или похожий вопрос задается в конце любого сколько-нибудь продолжительного разговора о переселенцах второй половины 1990-х годов.

За годы массовой иммиграции русскоязычных немцев и евреев в ФРГ политики Германии не подготовили большинство населения к встрече с новым меньшинством, которое предстояло принять их стране. Здесь сыграли роль многообразные факторы, в том числе партийно-политические интересы. Возвращение на историческую родину началось по инициативе Христианско-демократического союза, проявленной еще в 1950-е годы, когда российские немцы и мечтать не могли о реабилитации. В этом качестве — гонимого меньшинства — они были «приемлемыми иммигрантами» и для левых партий. Но в остальном интерес ХДС/ХСС к «соотечественникам за рубежом» левые помещали в тот же идейный контекст «общности крови и почвы», где пребывают судетские или силезские немцы. В значительной степени именно отсюда происходит взаимное отчуждение российских немцев, с одной стороны, и германских социал-демократов и зеленых, с другой. Но в первые десятилетия иммиграции (1960-е — начало 1980-х) прибывавшие в Германию российские немцы ассимилировались довольно легко, растворяясь в процветавшем рынке труда и бизнеса. В те годы выезд немцев был скорее групповым, чем массовым. Подавая заявление на выезд, эти люди ради своей цели рисковали очень многим, ведь положительный ответ был далеко не гарантирован. Постсоветская же эпоха «выпустила» из бывшего СССР другую волну: новые иммигранты как раз не склонны были рисковать и без всякого энтузиазма относились к той задаче, исполнения которой ожидала от них принимающая сторона. Более того, опросы переселенцев, выехавших в 1990-е годы, свидетельствуют: многие ехали именно потому, что знали — русская инфраструктура в Германии достаточно плотна, чтобы можно было, в случае чего, обойтись и без немецкого языка. Этой качественной перемены в составе иммигрантов и не поняла принимающая сторона. Общим для всех германских партий было крайне смутное представление о том, что за люди сотнями тысяч прибудут в ближайшие годы в их страну. Нынешнее положение — это не только одно из следствий распада СССР и последовавшей за ним массовой эмиграции, но и результат отсутствия адекватной иммиграционной политики. Прежде всего — политики языковой. Как заклинание повторяя, что «самое важное в интеграции — это язык», политики никак не могут взять в толк, что касается это в первую очередь родного языка большинства новых переселенцев — русского. Рационального языкового строительства, которое включало бы в политику интеграции реальный факт русскоязычия, в Германии нет. Формально приехавший из Казахстана или Таджикистана русскоязычный «поздний переселенец» — немец, а приехавший c Украины «контингентный беженец» — еврей. Но их фактический статус для окружающего большинства определяется русским языком коммуникации и советскими поведенческими стереотипами. Из уст и весьма лояльных, образованных и свободных от предрассудков людей — «коренных» немцев, как называют их переселенцы, — можно то и дело услышать суждение: «Я готов (готова) признать, что у нас общие предки, но их русский немецкий — это стена, через которую я просто не могу перепрыгнуть». Культурно-языковое отчуждение тем сильнее, чем выше степень притязаний переселенца на то, что он — свой, что он — такой же.

Политический класс Германии тогда — в конце 1980-х — начале 1990-х годов — в еще большей степени, чем теперь, некритически высоко оценивал свою способность справиться с новой ситуацией, не предусмотренной перспективным планированием. Канцлер Коль искренне обещал и немцам в бывшей ГДР «цветущие пейзажи». А большинство немцев на западе страны не сомневалось, что рвавшиеся в Германию тысячи и тысячи людей в кратчайшие сроки забудут о своем «мрачном прошлом», дабы без остатка раствориться в процветавшем немецком обществе. Граждан ФРГ просто не подготовили к тому, что к ним приедут не люди без роду и племени, только и мечтающие стать настоящими немцами, а глубоко обрусевшие советские люди — скорее, все-таки русские, чем немцы, не случайно ведь и местное самоназвание их «русаки». Как бы то ни было, самым прочным и неотъемлемым показателем идентичности потока 1990-х годов оказался русский язык. Это и определило высокую скорость консолидации иммигрант ской среды именно вокруг языка. Гротескные формы это вытеснение в русскоязычное гетто принимает для людей, приехавших в Германию из Средней Азии и Казахстана: многие из них ехали в Германию, никогда прежде не видав России, но вышеописанная субстанция их идентичности оказалась сильнее географии.

Быстрый рост русскоязычной общины сделал заметнее и другое культурноязыковое меньшинство — двуязычное турецко-курдское (с сопутствующим исламским компонентом). «Русских» отличает при этом незначительная по распространенности, но заметная в общественном климате Германии религиозная пестрота — от реконструируемого иудаизма советских евреев до сектантства и христианского фундаментализма некоторых российских немцев. Германия получила невостребованное наследие чужих империй: от оттоманской ей достались анатолийские или балканские мусульмане, от российской империи — обрусевшие немцы и азиаты вкупе с некоторым числом тех самых «восточных евреев», которых во времена национал-социализма изображали в школьных учебника как вредных насекомых. Нельзя забывать, что эти учебники памятны десяткам тысяч еще и ныне здравствующих граждан страны. Русский язык помещает несколько групп иммигрантов в чужеродный для них общий континуум. На рационально сформулированные и субъективно чистосердечные призывы к иммигрантам «учить немецкий» сама диаспора дает парадоксальный ответ: среда бытования русского языка расширяется. Чтобы убедиться в этом, достаточно просмотреть подшивки газет «Европа-Экспресс», «Контакт» и др.

Волею случая интеграционные трудности Германии с «русаками» совпали с затормозившейся интеграцией и даже культурно-языковой диссимиляцией мусульманской общины. В короткий срок — всего за несколько лет — всем стало ясно, что произошла какая-то ошибка, роковой сбой.

Сейчас поздно задаваться вопросом, могла ли германская бюрократия справиться с проблемой, если бы взялась за нее на более раннем этапе. Родовой признак бюрократической машины — нежелание иметь дело с проблемами, пока те находятся в стадии роста. Немецкое общество особенно болезненно реагирует на последствия ошибок в относительно простых (как позднее выясняется) расчетах. Случай с русскими немцами и евреями интересен тем, что официально и в немецких СМИ именно русский язык их коммуникации и общая советская ментальность не осознаны как проблема. Одним из объяснений этого является отношение к русскому языку еще и как к части наследия ГДР. Как и в некоторых бывших республиках СССР, массовое сокращение школьного курса русского выглядит как часть программы «десоветизации». Крупные политические деятели Германии, свободно владеющие русским языком, особенно выходцы из восточных земель, похоже, склонны скорее скрывать это свое знание, чем пользоваться им для прямых контактов с потенциальным русскоязычным избирателем. Внутриполитически обширная русская диаспора воспринимается здесь как некое зияние. Немецкой общественности видится в этом зиянии нечто общее с тем, что происходит в проблемных регионах самой России. Культура «беспредела» с известной периодичностью становится в мировых и немецких СМИ главной темой дня. И это невольно близкое соседство в общем информационном поле с «персонажами» событий на Дубровке или в Беслане, конечно, чрезвычайно оскорбительно для диаспоры. Работники германской юстиции, работающие с девиантными выходцами из стран СНГ, указывают на особенности поведения своих подопечных, отличающие тех от всех других групп правонарушителей. Это, в частности, доходящее до иррационального презрения недоверие к своему новому государству, автоагрессия, а также особая жестокость по отношению к близким.

* * *

Любимые темы ламентаций русского человека на Западе — бездуховность, потребительство и черствость местного населения. Реальных альтернатив этому западному «вещизму» и «непонятливости» выходцы из бывшего СССР как сообщество предъявить, однако, не в состоянии. Обычно в разговоре с иммигрантом быстро исчерпывается список выдающихся соотечественников, внесших вклад в мировую культуру, и у вашего собеседника остается один, последний, козырь — сверхценность, носителем которой он себя объявляет. Эта ценность — русский язык. Ехидный Розанов однажды сформулировал это так: «Хорошие чемоданы делают англичане, а у нас хороши народные пословицы». Увы, как раз пословиц носитель нового русского языка, перебравшийся в Германию, знает всё меньше, и поэтому для верности он готов объявить себя хранителем русского языка вообще. Литературные альманахи и газеты, библиотеки и поэтические семинары организуются энтузиастами из числа иммигрантов; в каждом конкретном случае это симпатичнейшие люди (зачастую довольно пожилые), подвижники малого культурного фронта. Однако с немецкой стороны энтузиасты встречают в лучшем случае жалостливое недоумение, а в худшем — вопросы: «Чем мы-то можем вам помочь? У нас нет средств на немецкие библиотеки. Это немецкие школы и университеты переживают тяжелейший кризис, а ваши соотечественники, годами живущие в этой стране, не выказывают ни малейшего желания освоиться с немецким. Так какого рожна хотите вы от нас со своей русской библиотекой (поэтическим клубом, журналом и т.п.)?»

Впрочем, на вопрос этот уже можно ответить однозначно: русские библиотеки, русские культурные институции как раз нужны самой Германии. Работники германской юстиции жалуются на превращение носителей русского языка в едва ли не главную проблему местных тюрем и посттюремной интеграции. Привет от «Архипелага ГУЛаг» Александра Солженицына и «Блатного» Михаила Демина. Русскому языку зоны, о котором раньше знала горстка советологов, теперь впору обучать полицейских, надзирателей и социальных работников, следящих за реабилитацией условно-досрочно освобожденных. Неприятное для русскоязычной диаспоры обстоятельство состоит в том, что на низкооплачиваемую социальную работу в самой сложной девиантной и пограничной с ней среде идут как раз местные жители, не знающие даже азов русского языка. А носители русского воротят нос: «За копейки иметь дело с отбросами общества, да за кого они нас принимают?!» С другой стороны, за вычетом предпринимателей-космополитов, большинство «русаков» занимают в соответствующей профессиональной нише положение, как правило, на несколько ступеней ниже, чем, как им кажется, могли бы позволить их квалификация и опыт. Это объясняет и контркультурный пафос, например, русскоязычной немецкой рок-музыки. Немецкой публике было бы трудно объяснить популярность песни «Беспредел по-русски» или название альбома «Bespredel», выпускаемого в Германии.

Рассказывая о событиях в России, немецкие СМИ разъясняют такие ключевые слова российской постперестроечной действительности, как Oligarch, Siloviki, затем эти слова попадают в толковые словари. Но механизмами трансляции контркультурных понятий и их переосмысления на немецкой почве в Германии никто специально не занимается.

Многие молодые переселенцы охотно идут на службу в германские вооруженные силы. По свидетельству одного из генералов бундесвера, военное ведомство было вынуждено в последнее время обратить внимание на то, что в частях образовались русскоязычные анклавы — 10–15 на роту из 100–120 солдат. Приказ, прямо запрещающий пользоваться русским языком как в служебное, так и в свободное время, действия не возымел, и теперь при формировании подразделений бундесвера приходится так рассеивать русскоязычных солдат, чтобы исключить коммуникацию на родном языке. Почему русский язык в данном случае — проблема? Ответ прост: потому что говорящих на нем молодых людей подозревают в ограниченной лояльности. По мере сокращения численности бундесвера доля русскоязычных новобранцев может только возрастать. Но станет ли русский обязательным изучаемым иностранным языком в военных училищах и (пусть с опозданием) в университетах Германии, где в последние годы проводится активное сокращение отделений славистики? Жизненная необходимость в этом налицо. Формально-юридические предпосылки отсутствуют: русский язык не считается родным языком немцев-переселенцев, он звучит на улицах больших и малых городов, в казармах, тюрьмах и магазинах и воспринимается как контрабандный культурный груз, раздражая политтаможню отсутствием упаковки, без которой таможня эта отказывается его регистрировать.

Процесс интеграции «русского» в «немецкое» далек от органичности. У «русаков» в Германии стратегия сохранения родного языка идет вразрез с первоначальным желанием влиться в немецкое общество. Подобно русским финнам, переехавшим в 1990-е годы на ПМЖ в Финляндию, или израильским выходцам из бывшего СССР в те же годы, русским иммигрантам в Германии оказалось легче воссоздавать структуры культурного гетто, чем нырять в чужую среду, кажущуюся им тесноватой и менее интересной, чем они ожидали.

Социальная самооценка ставит взрослых носителей «привезенного» русского языка в положение агрессивных оборонцев. Для них русский язык — «бесценное наследие», не затронутое новой реальностью. Поэтому конфликт поколений — родителей, «вывезших» свой язык, и детей, легко меняющих это богатство на пестрый пиджин, протекает в диаспоре быстрее и жарче, чем в языковой метрополии. Но это — тема другого разговора.