Писатели о языке.

Редакция «ОЗ» обратилась к современным русским писателям с просьбой ответить на ряд вопросов, имеющих прямое отношение к теме настоящего номера. Исходный список опрашиваемых был весьма широк, но откликнулись далеко не все. Предлагаем ответы вниманию читателей.

1. Считается, что русский язык сильно изменился за последние десять-пятнадцать лет. Согласны ли вы с этим? В чем, по вашему мнению, эти изменения заключаются?

2. Как вы относитесь к этим изменениям?

3. Можете ли вы назвать новые русские слова, которые вам нравятся или, наоборот, крайне неприятны? Вообще, насколько эмоционально вы относитесь к новой лексике?

4. Пугают ли вас заимствования?

5. Используете ли вы новые слова и, возможно, другие новации в своей речи и в своем творчестве?

6. Для чего, по вашему мнению, нужна брань вообще и русский мат, в частности? Используете ли вы мат в своем творчестве?

7. Как вы относитесь к нецензурной брани в публичных местах и в СМИ (в газетах, журналах, на радио и телевидении)? Следует ли наказывать за нецензурную брань, и если да, то каким образом?

8. Должно ли государство вмешиваться в развитие языка (защищать, регулировать, реформировать)? Какие мероприятия, направленные на улучшение ситуации с русским языком, вы бы предложили?

Сергей Гандлевский

1. Мне на ум приходят три русские языковые революции: петровской поры, потом — с наступлением советской власти и нынешняя. Первое, что сейчас бросается в глаза (скорее, в уши), это сильная вестернизация — мы вроде бы и взяли курс на Запад. Во-вторых, лагерная лексика хлынула в гражданскую речь, потому что этап первоначального накопления у нас (наверное, не только у нас) получился довольно приблатненным. (В результате какой-нибудь светский раут в газетах вполне может быть назван «тусовкой». А вообще-то «тусовка», если верить В. Буковскому, — короткая тюремная прогулка, где зэки из разных камер толкутся — «тусуются» — и делятся новостями.) В итоге вестернизация с поправкой на легализованный лагерный жаргон дает гремучую речевую смесь, которую хочется назвать «брайтонбичизацией». Все это так и будет звучать, отвратительно или уморительно, пока не найдется какой-нибудь свой Бабель и не «наведет на резкость» этот ублюдочный язык. Тогда и мы все почувствуем его обаяние.

Кроме того, свой вклад в порчу языка или, говоря миролюбивей, в речевые изменения вносят новые средства связи: электронная почта и «эсэмэски». Они и созданы для мгновенного обмена вестями, поэтому пишутся наспех, без черновика, с небрежностью устной речи, что, конечно же, очень даже способствует ут рате навыков письменного взвешенного высказывания и, может статься, в перспективе повлечет за собой вообще спрямление и упрощение размышления как такового.

2. Настороженно и неприязненно. Хотя и понимаю, что всегда побеждали речевые низы и демократический, массовый, ненормативный до поры язык. Чуковский, например, в дневниках возмущается отвратительным, на его вкус, словцом советских секретарш — «пока» вместо «до свидания». Прошло каких-то 80 лет, и мы не то что крест на человеке, сказавшем нам на прощание «пока», не ставим — мы сами так говорим. Тем не менее вовсе не обязательно «бежать за комсомолом», если сердце не лежит. Я в собственной каждодневной речи стараюсь следовать правилу Льва Толстого: делай, что должно, и пусть будет, что будет. Иными словами: говори, как считаешь нужным, и не говори, как не нравится, — это и будет твоим посильным вкладом в язык.

3. У меня аллергия на уже помянутую «тусовку», на приблатненный оборот «по жизни», на некогда одесское и анекдотическое «фанат» вместо «фанатичный приверженец», и особенно мне не нравится слово «совок» применительно ко всему советскому. Этого слова не употребляли настоящие убежденные антисоветчики моей молодости. Его, как мне представляется, спешно выдумали и ввели в обиход наспех перекрестившиеся пай-мальчики — приспособленцы всех мастей. Оно для меня, как сорванные в панике погоны попавших в окружение: чтобы их не опознали при смене знамени и присяги. Прошло много лет, и слово это, к сожалению, укрепилось в речи, но я не могу забыть и простить его изначальной, чрезвычайно неаппетитной конформистской сущности. Но есть и обаятельные, выразительные языковые новшества — мои дети их щедро поставляют. Мне нравится глагол «щемиться» — в смысле суетливо и, как правило, тщетно добиваться чего-либо, совершенно не заботясь о сохранении лица. Глагол «замутить» — в смысле «завести интрижку», или вообще что-нибудь втихаря затеять, скажем, выпивку — тоже симпатичный.

4. Смотря какие. Без некоторых заимствований никак не обойтись, когда речь идет о каком-либо принципиально новом понятии или предмете, например «пейджер» или «файл». Но чаще всего нынешние заимствования производят убогое, чуть ли не смердяковское впечатление — когда люди тужатся сказать как-нибудь пошикарней, поиностранней. Чего ни хватишься — все у них, видите ли, эксклюзивное!

5. Разумеется, для прямой речи персонажей. А от себя — всегда отстраненно и с оговоркой, как в нынешней анкете.

6. Брань нужна, как нужен перец при стряпне. Добавлять по вкусу, как пишут в инструкциях, — этим все сказано. Мне случается материться — и в быту, и в литературной практике. Смею думать, что я делаю это кстати, а не по скудости словаря. Существует немалое количество очень смачных нецензурных выражений, милых сердцу словесника.

7. Плохо отношусь. Потому что размывается понятие нормы. Одновременно страдает и обсценная лексика — она опресняется, т. е. утрачивает действенность. Скажем, в «Войне и мире» одно, если не ошибаюсь, бранное слово, но оно под пером мастера «работает» на 100 процентов. А все это сорное сквернословие СМИ отнимает у языка лексическую «тяжелую артиллерию». Лев Рубинштейн считает, что теперь «запретной зоной» (а она, видимо, необходима языку) станет круг понятий, связанных с политкорректностью. У нас, боюсь, еще не скоро, потому что сама политкорректность еще не стала чем-то неукоснительным и навязшим в зубах.

Что касается репрессий за нецензурную брань… Боюсь, этим, как чаще всего и случается, займутся такие ограниченные и тусклые люди, столько привнесут в свою деятельность административного восторга, что тошно станет.

8. Надо, чтобы была норма — печка, от которой плясать. Словари, прежде всего, которые старались бы поспевать за языком, но вершили бы над каждым новым словом свой авторитетный стилистический суд. Разумеется, пусть там будет слово «эксклюзивный», но пусть оно будет и аттестовано соответствующим образом, чтобы человек, следящий за своей речью, знал, что слово так себе. Пусть некий ареопаг филологов и литераторов выскажется. А уж кто возьмется организовывать это начинание — государство или кто еще — совершенно не важно, по-моему.

Михаил Успенский

1. Понятное дело, что язык меняется в соответствии с прочими переменами в обществе. Сейчас мы видим, как обедняется словарный состав разговорного языка. Уродуется грамматика. Торжествует косноязычие. Человек с тремя высшими образованиями запросто может сказать: «Депутаты возмущены о том, что...»; «президент подчеркнул о том, что...». Это уже стало нормой, как «г» фрикативное при Хрущеве и Брежневе.

Безграмотность распространяется с той же скоростью, с которой в 20-е годы она ликвидировалась. В печатных изданиях практически исчез институт корректоров. Если компьютер выявит опечатку — и на том спасибо. Нынешние грамотеи твердо убеждены, что деепричастия следует всегда выделять запятой: «спустя, рукава», «глядя, в глаза» и т. д. Отыменные прилагательные все чаще пишут с прописной буквы: «по Пушкинским местам», «с Чеховским мастерством».

В жизни пошла дурная мода на уменьшительные имена. Если Уильям Клинтон зовется Биллом, то и мы будем Гоша Куценко и Катя Метелица до седых волос! А отчество вообще ликвидировано как класс. Один Дмитрий Александрович Пригов непоколебим.

А что творится в Интернете!

Ну, тут брюзжать можно до бесконечности.

2. Как может лесник относиться к пьяным туристам, загадившим его территорию?

3. Пожалуй, излишне эмоционально. Особенно ненавистен мне «креативный продюсер» — а за плечами, небось, культпросветучилище в лучшем случае. И я никак не могу понять: как наш народ, не зная слов «парадигма» и «дискурс», умудрился выиграть войну и вообще выжить?

4. Я не из пугливых. Ну что поделаешь, если вся компьютерная терминология на языке Билла Гейтса? Нечего было кибернетику запрещать. Кто раньше встал, того и тапки. Но и эти слова мы норовим обрусить: «приаттачить», «мессага» и т. д. Если данное слово нам необходимо, а порядочного аналога нет — нехай живет. Хотя удивительные вещи происходят в языке: есть русский «призыв», французский «девиз», немецкий «лозунг» — на что нам понадобился еще и английский «слоган»?

5. В хорошем хозяйстве все пригождается. Тем более что сочетание архаизмов с новообразованиями дает стойкий комический эффект.

6. Для преодоления реальных трудностей, изгнания нечистой силы и повышения адреналина. Поэтому следует расходовать эти перлы бережно и по делу. Иначе уронишь на ногу молоток — ан сказать-то и нечего. В работе не использую и другим не советую. Любимые! Уже написан «Николай Николаевич»! И тема блистательно закрыта. Лучше не сделаешь, хуже — не имеет смысла. Гораздо интереснее искать и придумывать всяческие иносказания и эти... как их, дьяволов... эвфуизмы! Например, мужеский член в одном знахарском заговоре именуется «михирь». Вот что значит михрютка-то!

7. Ну разумеется, возмущаюсь. В школьные годы, помнится, материться при девочках воздерживались, да и во студенчестве. Вопрос же о наказании и формах его чисто риторический. Как с распитием пива и курением. Ну, посадят одногодвух для острастки — и забудут. Людям нечем больше говорить — вот в чем беда.

8. Ни в коем случае. Потому что всякое вмешательство государства в развитие языка неминуемо ведет к его упрощению и обеднению. Нечего потакать двоечникам.

Иначе неминуемо придем к фонетическому правописанию, как в Белоруссии: «трапка», «вяроука», «маць вашу»...

Елена Шварц

1. Помимо очевидных изменений: обеднения лексики, сведения ее к нескольким емким выражениям, главная перемена в самом музыкальном строе языка, в изменении интонаций. Появился такой особый язык канцелярских (офисных) и «найтклубовских» девушек — странно певучий, как новый диалект какого-то неведомого региона, по которому они узнают своих даже без сленга.

В современной литературе мы иногда встречаем в противовес этому необычайную языковую усложненность и изысканность (Олег Юрьев).

2. Язык, как известно, инструмент, и его каждый мастер (ломастер) приспосабливает к себе, как ему удобнее ломать или строить. Новые мастера — это мастера сделок и «стрелок». Им не нужен богатый инструмент, у них одна отмычка.

3. Раздражает «как бы», произносимое ни к селу ни к городу, как будто для говорящего не существует реальности. Все «как будто». В противовес этому слово «реальный» стали употреблять в измененном значении, пытаясь придать мнимую реальность иллюзорному, например «реальные бабки». И очень часто стали говорить «короче» — много говорить не надо, все просто и коротко.

4. Ничего не поделаешь. Появились новые реалии, которых не было в российском быту и соответственно в русском языке. Усилия новых адмиралов Шишковых, увы, тщетны. Пресловутые «менеджмент» и «маркетинг» вполне адекватно не передашь.

5. Не верю в то, что язык сам творец, такой кот-баюн, сам себе рассказывающий сказки. Задача поэта как можно точнее передать то, что лежит по ту и эту сторону языка. Точность иногда смещает язык, преображает его. Это не обязательно выражается в словотворчестве. Хотя в стихах иногда возникают странные, как будто несуществующие слова, всплывающие из глубин подсознания. Например: «смертожизнь бесконечная длится». Или «дождь отземный» — о струйках свечного света, когда люди со свечами в пасхальную ночь идут под дождем. Или — «зеленявки, волосари» — для определения языческих мелких демонов. Примеров много, но поэтическая новизна языка, повторяю, не в этом — она в новых ритмах, в новых конструкциях.

6. Мат нужен тогда, когда ситуация выходит за рамки привычного, за пределы разума. Иррациональная ситуация — иррациональная речь. И только. Мат сакрален потому, что он — признание в немоте, в безъязыкости. Противно, когда матерятся просто по привычке. Лично мне он почти не нужен, разве только при вождении автомобиля.

7. Было бы ханжеством делать вид, что мат не стал общепринятым языком для всех случаев жизни.

8. Бороться с новоязом — все равно что с погодой.

Асар Эппель

1. Прискорбно и, наверно, непоправимо изменился в сторону безвкусицы и привокзализации.

2. С унынием и брезгливостью.

3. Весьма эмоционально. Хороши слова «бомж» и «крутой», остальные крайне омерзительны.

4. Разумные (с соблюдением меры и вкуса) — нет. 

5. Да.

6. Для максимально эмоциональной реакции на обстоятельства нашего быта и вообще житья. Использую — но не сам, а мои персонажи.

7. Отрицательно. Уточните вторую фразу — где?

8. Должно — через Институт русского языка, который, по-моему, ничего не делает, разве что выпускает скороспелые нормативные словари. Где его (Института) повелительное слово? Где новые Розентали?

Михаил Шишкин

Создавая реальность, язык судит: казнит и милует. Язык является сам себе приговором. Подавать на апелляцию некуда. Вышестоящие инстанции невербальны.

Быт всегда обходился без слов: мычанием, междометиями, цитатами из анекдотов и кинокомедий. Связные слова нужны власти и литературе.

Русская литература — это не форма существования языка, а способ существования в России нетоталитарного сознания. Тоталитарное сознание с лихвой обслуживалось приказами и молитвами. Сверху — приказы, снизу — молитвы. Вторые, как правило, оригинальнее первых. Мат — живая молитва тюремной страны.

Указ и матерщина — это отечественные инь и ян, дождь и поле, детородный орган и влагалище. Вербальное зачатие русской цивилизации.

Были бы границы на замке, не было бы никакой русской литературы...

Весь XVIII век — это по сути переводы и подражания. Для выражения нетюремного сознания не было словесного инструмента. Его нужно было сперва создать. Русский учили, как иностранный, и вводили отсутствовавшие понятия: общественность, влюбленность, человечность, литература.

Русская литература втиснулась в трещинку между окриком и стоном. Вклинилась в чужие объятия. Из слов построила великую русскую стену между властью и народом.

Чужеродное тело.

Иногда власть и народ прорываются друг к другу, и тогда плохо чужеродцам.

Язык Кремля и лагерный сленг улицы имеют одну природу. В стране, живущей по неписаному внятному закону — сильнейший занимает лучшие нары, — наречие адекватно реальности. Слова насилуют. Опускают.

Язык русской литературы — ковчег. Попытка спастись. Островок слов, на котором должно быть сохранено человеческое достоинство.

Нина Горланова

1. Усыхает наш великий и могучий (под влиянием английского). «У меня вся инфа» (информация). Возможно, «брателла» — от подражания таким словам, как «новелла», «хлорелла».

Еще происходит разрушение падежной системы. Люди (даже дикторы) часто говорят: «Обсуждали о…». Видимо, будет больше элементов аналитичности. Согласование числительных с существительными также меняется (упрощается).

Сочетания слов часто (очень часто) заменяются одним словом. «Конечка» — конечная остановка. «Безналичка» — безналичный расчет. «Дельтовидка» — дельтовидная мышца. «Овощуха» — овощной магазин.

2. Я каждый раз ищу причины изменения: тут — выражение пренебрежения к нашей действительности, там — падение культуры речи (все почти говорят: «одел пальто» при норме «надел»).

Иногда вижу, как суффикс выражает пренебрежительное отношение: «журналюги» (как «ворюги»). Иногда не понимаю, что происходит. Зачем появилось слово «лажьё», когда уже есть экспрессивное «лажа». Больше обобщения, что ли? Правда, моя дочь уверяет меня, что я слышала слово «лошьё» (от «лох»).

3. В последнее время появился неологизм «сбайкалили» — украли (после «Байкал-финанс-групп»). Я слышала от дизайнера. Очень остроумно!

Мне понравилось новое слово «перемандаченные» (губернаторы) — т. е. получившие от президента мандат на новый срок…

Ну, конечно, люблю слова: «комп», «антивирусник» (программа).

Я не люблю слово «прикольно». Чуть не закричала, когда принесла дочери из библиотеки нужную ей книгу, а она вместо благодарности… сказала: «прикольно!»

Помню, что меня неприятно царапнуло, когда диктор ТВ сказал «Петропавловка» — вместо «Петропавловская крепость» (святое место — могли бы и не сокращать).

Меня смущало, когда дочь по телефону спрашивала у друзей: «Вышку сдал?» (высшую математику).

Меня мучает огромное количество слов и выражений, появившихся для выражения смысла «все равно» (фиолетово, параллельно, по цимбалам и так далее). Это говорит о том, что нарастает усталость в обществе. Как Шерлок Холмс всегда найдет преступника, так язык всегда найдет средство выразить настроение общества.

У нас под окном летом (если нет дождя) пьяницы шумят каждую ночь, очень меня угнетает их лексика — мат, тюремные жаргонизмы.

4. Из других языков пока не пугают. А из тюремного жаргона — очень пугают.

5. Я много записываю на рынке, на почте, в сберкассе (каждый день), поэтому много и использую. Это дает возможность более адекватно отразить речь героя (ярко). Например: «Как отдохнули? — Гипер! Мега!»

6. Я придерживаюсь той теории происхождения мата, которая объясняет его появление существованием табу в первобытном обществе. Да и сейчас подростки матерятся, надеясь выглядеть взрослее. Мне в жизни приходится иногда употреблять матерные слова: я живу в коммуналке, когда сосед-алкоголик материт нас ночь напролет, я терплю, терплю и вторую ночь, а на третью — бывает — выскочу и тоже начинаю его материть. Но это не помогает его успокоить. Видимо, мат не нужен ни в каких случаях.

Разве что для юмора (в некоторых анекдотах к месту). Однажды я дала такую телеграмму в один журнал, который год с лишним не платил гонорар за большую повесть: «Когда в натуре выплатите гонорар ваще» (т. е. использовала все же не мат, а жаргонизмы).

Я лишь в крайнем случае могу употребить матерное слово в речи персонажа, обычно при этом ставлю точки внутри слова. Например, герой говорит корове: «Ты что, п..да рогатая, наделала?»

7. Да, следует штрафовать. Бродский писал: «Лучшее, что есть у нации, — это язык нации». Возможно, ранее это сказал сэр Исайя Берлин (не имею возможности сравнить даты). Для «лучшего» можно и постараться — как-то его сохранять и оберегать.

8. Как минимум, продолжить передачи «Говорите правильно!» Они ранее были на канале «Культура». Пора бы их на 1-й и 2-й каналы протиснуть. У нас в Перми есть такие передачи — и очень хорошие.

А общенациональный диктант ежегодный, как во Франции, — слабо?

Наталья Иванова
Ласковый мат

1. «Поэт… есть средство существования языка», — сказал Иосиф Бродский в «нобелевской» речи. Исходя из этой формулы, смысл которой я разделяю, я буду цитировать современных поэтов — точнее, чем их строки, состояние языка не отразит ничто.

Русский язык — в основе своей — изменился мало. Ведь «куда не поверни, / здесь аллюзии, цитаты, / символистские закаты, / акмеистские цветы, / Баратынские кусты, / Достоевские старушки / да гандлевские чекушки, / падежи и времена!» (Тимур Кибиров). Русский язык перестал представлять собою сверхтекст советской идеологии, каковым он был на выходе из советской эпохи. Но слова-то остались, словарный запас остался. Просто слово в языке меняет если не свой смысл, то свою семантическую окраску. Хотя многие слова и ушли навсегда, например индпошив, партсобрание, инвалидка, обком, итээр, поскольку ушли сами объекты, обозначаемые этими словами. Чуть ли не «последним поэтом» этих слов является оплакавший и похоронивший их Тимур Кибиров: «Ведь мы же как-никак питомцы / с тобой не только Общепита, / мы ж, ексель-моксель, дети солнца, / ведь с нами музы и хариты <…> // Там, где сияла раньше «Слава / КПСС», там «Coca-cola» / горит над хмурою державой, / над дискотекой развеселой!» («Сереже Гандлевскому»). Ушли и метафорические смыслы из слов, в советском языке идеологически окрашенных, — например, гидра (империализма), голоса (западного радио), глубинка (отдаленный район провинции); ушли целые блоки, наращенные идеологией на слове — гордость (законная); ушли слащавые эвфемизмы — гость столицы, группа товарищей, гуща жизни и т. д. В этом — идеологическом — смысле язык, можно сказать, самоочистился, из него просто-напросто вымыло слипшиеся псевдорусские слова, которые проникали и в любые другие языки из существовавших на территории бывшего СССР. Можно было развлекаться, читая вслух газету, например, на узбекском: кириллица — и все понятно, все на советском языке. Через одно узбекское слово — два общесоветских. Так что я, в отличие от нашего президента, полагающего конец СССР геополитической катастрофой, считаю, что в преисподнюю рухнул не только СССР, но вместе с ним псевдорусский лексикон.

С другой стороны, словарь расширился. Опять-таки — во-первых, изменения самой жизни потребовали новых слов для новых понятий. Поле языка приросло ужасным для моего слуха компьютерным языком: я вас, с вашего позволения, зафрендю (своими глазами прочитала в «РЖ»).

Или — уже теперь другое: на цветной обложке новой художественной книжки прозы из серии «О.Г.И.-проза»: кликануть. Я этих слов стараюсь не употреблять — так же, как избегала в своих книгах и статьях 80-х годов (еще времени советского) советского языка, чему свидетельством — моя монография «Проза Юрия Трифонова» (М., 1984). Впрочем, этих слов избегал и мой герой…

Живым хранилищем и действующей силой русского языка является, повторяю, поэзия. Она фиксирует расширение языка, она же проводит кладбищенскую работу по захоронению языка советского — Вс. Некрасов, Дм. А. Пригов, Л. Рубинштейн и др. А еще — необходимую работу профессиональной плакальщицы-похоронщицы (см. поэму Тимура Кибирова «Жизнь К. У. Черненко». У Кибирова вообще изумительный слух, он отпел и языки советской поэзии, а не только сам советский язык: «Одиноко гуляет гармонь вдоль села. / Ей навстречу Дерсу Узала: / “Ты сыграй мне, гармонь, над разливами рек!” / — “А пошел бы ты на хер, чучмек!”»).

Свято место — в языке — пусто никогда не бывает. Место советской идеологии в языке заняло новое идеологическое языкотворчество. Новые языковые гнезда возникли вокруг новых понятий — ваучер, например, или гарант. Одними словами с корнем демо или дем можно описать историю рождения, оценки и уценки демократии в новой России (см.: Гусейнов Г. Д.С.П. Материалы к русскому словарю общественно-политического языка ХХ века. М., 2003. С. 126–135).

Еще одно приращение — за счет блатного лексикона, проникшего в язык вплоть до официальных выступлений президента (мочить, пыль глотать и т. д.), парламентских слушаний и дебатов.

Жаргонизмы пришли в русский язык в основном из речи блатных (наезд, стрелка, фильтруй базар, башлять, беспредел), из бухгалтерской речи (нал, налик, черный нал). Как ни странно — из новой терминологии теории литературы: «Пер цепция с дискурсом расплевались»; «Даешь деконструкцию! Дали. / А дальше-то что? — А ничто» (Т. Кибиров).

Или еще круче, у того же автора, смешение нескольких языков и жаргонов:

Мы говорим не дискурс, а диск'урс!
И фраера, не знающие фени,
трепещут и тушуются мгновенно,
и глохнет самый наглый балагур!
И словно финка, острый галльский смысл
попишет враз того, кто залупнется!
И хватит перьев, чтобы всех покоцать!
Фильтруй базар, фильтруй базар, малыш.

Особое влияние на повседневный язык оказывает императивная реклама: сникерсни, живи со вкусом, оторвись по полной. Проникая в язык (и в нем закрепляясь), императив образует определенную модель жизненной установки и, разумеется, поведения, самопрезентации.

Оскудение лексикона — сокращение языка речевого общения — происходит и за счет подражания лексически чрезвычайно скудным диалогам так наз. русских сериалов. За это — моя особая «признательность» командам сценаристов.

Особая вещь — слова, заимствования из английского, обозначающие то же русское понятие «наемный убийца», но смягчающие его: киллер[1]. Профессия, блин!

2. Я отношусь к этим изменениям и хорошо (приветствуя угасание советской речи), и плохо (приращения, на мой взгляд, иногда довольно нелепы). И дело изящной словесности — их высмеивать и перепалывать, хоронить и оплакивать, чем и занимается постмодернизм: «Я читаю Мандельштама. / Я уже прочел Программу. / Мама снова моет раму. / Пахнет хвоей пилорама. / Мертвые не имут сраму. / Где мне место отыскать? / Где ж отдельное занять?» (послесловие к книге «Общие места» Тимура Кибирова).

3. Новые русские слова мне антипатичны, я стараюсь их избегать; не понимаю, почему и зачем их насаждает порой наш брат литератор. Видимо, человеку, не владеющему иностранными языками (а чаще всего — именно о таком и идет речь) и испытывающему комплексы, кажется очень важным и поднимающим его статус в глазах окружающих употреблять с важной миной иноязычные слова. Например, очень серьезно произносить: «А когда у нас дедлайн сдачи рукописей?» — вместо того, чтобы сказать — крайний срок. Сказать по-русски, как нынче опять же говорят, западло.

4. Заимствования меня не пугают — если они разумны и необходимы. Ну нет у нас русского слова для обозначения компьютера.

Однако и в польском, и в чешском языке, насколько мне известно, находят слова, адекватные новым понятиям.

Я рада. За них.

5. Новые и совсем «устар.», «сов.» и другие новации — идиомы, синтаксические обороты и т. д. — я стараюсь использовать в своей речи иронически, следуя урокам поэтики все того же «учебника современного русского языка» по Т. Ю. Кибирову: Взвейтесь, соколы, орлами! Полно горе горевать!! Намибия с нами!!! Опять. («Новости»).

В устных кавычках. Озвучить, раскрутить, пиарить и т. д.

В заметках — то же самое.

Новое словцо в качестве инкрустации иногда использую в контексте критического дискурса или даже в реплике на серьезном круглом столе.

Оживляет дискуссию.

6. Брань и мат нужны для выражения сверхэмоциональных состояний. У воспитанного человека есть правило такие состояния не выплескивать. Брань уличная омерзительна, когда она проникает в псевдоинтеллигентское общение — противна. Для оживляжа — искусственна.

Мат используют поэты — как в 60-е, особенно такие богемные девушки, красавицы, желающие заявить о своей самостоятельности и независимости. И потом — тогда это была своего рода прививка от официоза (официальные начальники разговаривали на матерном языке с подчиненными; а между собой — по-братски, в неофициальной обстановке, подтверждая свое статусное равенство).

Мне мат в статьях не нужен. Пока.

Но мат чрезвычайно уместен бывает — и именно в поэзии, в поэзии! — тогда, когда он гасит изображенный здесь же пафос. Изблюю тебя из уст своих: «Россия мати, / свет мой безмерный! / Хочу сказать / нелицемерно: // в тебе живу я, / тебя ревную, / какого ж хуя / еще взыскую?» («Из Зубницкого»). Кибиров вставляет бранное словцо в гекзаметр («Курицын Слава дразнит меня в “Лит. Обозе”…»).

7. Проблема — матерное словцо в толстом литературном журнале, — например, в «Знамени». Я очень смеялась, когда прочитала в рукописи «моноромана» Инны Лиснянской «Хвастунья» диалог двух начальников, один из которых, хвастаясь, какая у него общественно значительная и важная жена, грустно жалуется при этом: «но та-та я ее не могу». Инна Львовна даже никого не спрашивала о возможностях публикации самого матерного слова — ей оно не нужно, она ставит замену, прекрасно зная слова и зная о том, что читатель их знает. Обошелся — заменой буквы — в свое время в «Иване Денисовиче» и Солженицын. А другие поэты и прозаики? (Не говорю о настоятельной художественной необходимости.) Отягощают этой проблемой редакцию — хотя, как показывает практика, остроумно справляются с нею сами. Если хотят, конечно. Но вообще-то — вольному воля, хочешь — в книжке напечатай, а журнал все-таки дело артельное, как и газета, и радио, и телевидение; здесь нужен консенсус всего сообщества, а оно пока еще мат не легализовало (и делать это, по-моему, не собирается).

Вообще-то язык наш гибок, пластичен и богат, и дает множество вариантов.

Наказывать за брань в публичных местах? Штраф должен быть, и очень высоким. Однако будем реалистами: о проблеме писал еще Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя». А то у нас милиция не выражается! Выражается, да еще как. Не капайте мне, будьте так добры, олово на голову.

8. Государство — вмешиваться? Нет. Защищать и регулировать — да.

Но реформировать — нет, нельзя, ни в коем случае! Не прикасайся — убьет, так и написать на словаре.

Защищать — только путем поддержки проектов, направленных на осмысление процессов, идущих в языке.

Нужны программы. Например, создать движение — «Экология русской речи».

Устраивать чтения. Фестивали. Конференции. Праздники. Конкурсы. Премии.

Использовать все возможные стимулы для того, чтобы отношение к языку становилось осмысленным.

Язык в России является не только важнейшим культурным ресурсом. Следует помнить и о решающей роли языка как политического ресурса. Тов. Сталин это понимал и недаром начал свою «военную» речь со слов «Братья и сестры» — ресурс народного сопротивления был востребован властью и с помощью языка. Язык бюрократический, на котором говорит сегодня власть, полностью отделяет ее от народонаселения. Смешно говорил — и говорит — Черномырдин. Но не потому, что он одарен в языковом отношении, — скорее совсем наоборот. Его речь коробит слушателей — и этим она выделяется на общем бесцветном бюрократическом фоне. Неудача проведения гайдаровских реформ связана с неправильным речевым дискурсом Гайдара со товарищи. Языковая неправильность Черномырдина, напротив, приближает его к национальному сознанию. Дистиллированность языка Путина позиционирует его в качестве бесцветного политика. Замечательно в этом отношении наблюдение антрополога Нэнси Рис: «Ведь и лидеры, и рядовые граждане общаются на своем родном языке со всеми его метафорами, фигурами речи, ключевыми символами, фольклорными ассоциациями, характерными структурами и стилистическими приемами» (Рис Н. Русские разговоры. Культура и речевая повседневность эпохи перестройки. М., 2005. С. 56).

На самом деле официальный и неофициальный языки находятся в постоянном взаимодействии и реагируют на изменения другого. Существуют полюса — и полюсом по отношению к официозу является как раз мат. Возможный — как ласковый мат! — даже в «Интимной лирике»: «Пошла ты к матушке своей!» (Т. Кибиров).

Язык — организм культурной репродукции, но в этом организме постоянно происходят мутации.

Трудно, да и незачем теоретически выделять «сущностную» русскость в языке. Но этим занята сама русская литература, словесность в ее исторической и пространственной протяженности, включая словесность интеллигентской «кухни» и блатной «тюрьмы». Причины изменений в способах выражений (в языке) бесконечно сложны. Даже в тоталитарных обществах язык не поддается диктату, размывая и растворяя новояз.

Алексей Слаповский

1. Не так уж сильно, но изменился. Он всегда меняется. В первую очередь за счет лексики. Ушли многие «советизмы» (часто вместе с обозначаемыми ими явлениями: «передовик» или, напротив, «стиляга»), пришли — а что пришло? «Глобализмы», так скажем, т. е. политическая, деловая, экономическая лексика (всякие там «трансферы» и «оферты»), модные словечки («продвинутый», «озвучить»), которые всегда мельтешат, сменяя друг друга, и, конечно же, блатной жаргон и изобилие мата — прямого или завуалированного (ясно же, что «блин» — легальная словоформа от «блядь»).

2. Как к погоде. То есть — не в моих силах изменить климат, течение ветров и распространение эрозии, но мое право ворчать на снег в конце апреля. И — устраивать свой микроклимат в своем жилище. И, возможно, влиять все-таки этим на что-то: моя профессия такова, что в мое жилище слов многие заходят.

3. Эмоционально и лично, но избегая бесплодных сетований. Ненавижу: «бабло» («бабки», «зелень», «мани»), «забашлять», уже упомянутое «озвучить» — просто тошнит, «креативный», «круто». Много. Но надо иметь в виду, что у меня всегда со словами были личные отношения. Меня всегда подташнивало, когда говорили и писали «приобрести» вместо «купить». Я не люблю выражения «сальный взгляд» (потому что никогда ни у кого не видел такого взгляда), многие слова не люблю необъяснимо. В книжной речи: «процедил», «осклабился», «мы пожирали (мороженое)» — это ужасно.

4. Да, как темные тучи с запада: будет дождь и слякоть. Есть ли пушки, чтобы разбить эти облака? Не знаю... На государственном уровне это возможно, но захотим ли мы жить в таком государстве?

5. В устной речи — бывает (особенно в диалоге: смотря по партнеру). В письменной ориентируюсь на общеупотребительную лексику, т. к., на мой взгляд, литературе свойственно быть консервативной, одна из ее функций — беречь язык, сохранять и защищать его. Использовать новые слова надо очень осторожно, стараясь угадать (на то и писательское чутье), что уйдет в пассив, а что останется. Ну, и для колорита времени, без этого нельзя. Я обычно использую сленг и мат игровым способом, в несобственно прямой речи или в речи персонажей (см. роман «День денег», где матерные слова обозначены начальными буквами). А вообще-то мне всегда казалось интересней (и сложней, и вкусней!) сделать так, чтобы общеупотребительная лексика выглядела абсоблютно современной.

По моим наблюдениям, каждый интеллигентный человек свободно владеет тремя языками: русским литературным разговорным, русским обиходным (со всем мусором, что в нем есть), русским традиционным письменным, использующим такой синтаксис, которого в жизни не существует (ни одна домохозяйка не выговорит: «Проходя мимо магазина, который находится около метро, я зашла, чтобы купить бритву мужу, вспомнив, что он просил об этом»).

6. Для экспрессии, ясное дело. Об этом еще Гоголь писал. Использую (см. выше) с игровым оттенком. То есть, если сравнить с курением, мои персонажи и я не курят, а так, балуются. И «не в себя». Но больше, чем раньше, увы. Надо признать.

Разница вообще в том, что образованные и культурные люди в мат именно играют (это довольно опасные игры), а прочие на нем говорят так же естественно, как дышат.

7. Плохо отношусь. Всему должно быть свое место. Кто-то мне сказал однажды: «А вот американцы...» Что американцы? Я спрашивал американскую переводчицу, которая 17 лет жила в России и 17 в США, чему равно по некоей обсценной шкале выражение “fuck you”? Она сказала: «Примерно — “ты дурак”». Американский английский давно снизил вес обсценности данного выражения, сделав его фактически не обсценным. У нас этого не произошло, язык еще не согласен уравнять выражения «уйди отсюда» и «иди ты на хуй», децибелы второго намного выше. Просто у некоторых тенденция зажимать уши. Впереди требований самого языка забегать нельзя. Правда, требования снижаются: например, слово «жопа» уже почти выведено из обсценной зоны.

Наказывать? Вопрос не ко мне, а к закону. Закон плох? Непонятно, что считать нецензурной бранью и что публичным местом? Опять вопрос не ко мне. Но как-то регламентировать нужно — как все, что приносит вред.

8. Мне не нравится слово «вмешиваться». Вмешиваются в чужие дела, а язык — кровное дело государства. Он ведь еще и государственным называется. Государство обязательно должно этим заниматься, вопрос — как, в каких формах. Мероприятие бы предложил: всем чиновникам раз в неделю два часа — курсы русского языка.

Два вопроса, которых нет

1. Какова роль современной интеллигенции в формировании языка — определяющая или сервильная?

Увы, часто сервильная. (Обслуживающая, по-русски говоря.O) Беда интеллигенции не только русской. Играем в демократизм и либерализм, в свойскость, хотим быть близкими народу. Это касается в первую очередь деятелей СМИ и политиков. Профессией обусловлено — надо нравиться массам, говорить с ними на одном языке. Так ли надо? Быть простым и доступным можно и без этого, если уметь правильно говорить. А дело-то жуткое, коли вдуматься. Широко известное «мочить в сортире» В. Путина (ясно, что популистское) стало фактически санкцией очень для многих: теперь — можно. И все начали «мочить» русский язык с трибун, телеэкранов и т. п.

А ведь все-таки интеллигенция, даже если говорить о ней как о социальной прослойке, есть среда сохранения и развития русского языка. Тут меру бы знать — и не законсервироваться, и не торопиться так лакейски подражать толпе. И в итоге — «отвечать за базар»!

Это лакейство, увы, встречается у многих современных модных писателей. Они ведь тоже нравиться хотят. Разговор отдельный.

2. Что еще в бытовании современного языка кажется вам тревожным?

Мы не затрагиваем тему живого звучания языка. А ведь все слова как-то произносятся. Фонетические изменения за последние десятилетия — разительны. Исчезают говоры, местные особенности, все нивелируется. Это неизбежно. И напротив, в Москве все чаще слышится южный призвук или провинциальная растяжка окончаний. В произношении начинают властвовать просторечные интонации, улица уже не «корчится безъязыкая», ей давно есть чем «кричать и разговаривать» (Маяковский) — хотя бы девочками и мальчиками, ведущими разнообразных программ, которые копируют улицу и — в свой черед — навязывают улице свою манеру речи. «Щас мы с вами пасмоо-о-отрим сршнно [совершенно] клевый клип, который мне очнь нра-аится, а пото-о-оом вы проголосуете «эсэмэсками», а кто не поэл [понял] или не слы-ы-ышал, напоминаю: драйвовая и суперская группа, стайл хай текнолоджи, “Блюз Джюс”»!

Фонетика — тема огромной важности. И дело не только в смене тональностей. Эмоциональная окраска — это еще важнее. Языковой климат нашей страны за последние годы стал явно теплее, а то и жарче. Но не лучше. Мы говорим громче и одновременно бессвязней, сумбурней. Иностранцы жаловались мне, что русских в быту бывает трудно понять — каша вместо дикции, согласные не артикулируются, а громкость при этом повышенная, что ясности не способствует (ибо усиливаются и обертоны — так плохо слышащий, пытаясь разобрать, что говорит диктор во время матча, прибавляет звук телевизора, но слышит только нарастающий рев трибун).

И — агрессивность. Вот недавний пример. Ко мне приехали брать интервью, журналистка Катя звонит: выходите, мы у дома на двух машинах. Выхожу. У дома две машины, рядом с ними молодые люди. Озираюсь, спрашиваю: «А где Катя?» Мгновенный поворот крепких голов, настороженные глаза и — после небольшой паузы — встречный вопрос: «Какая, блин, Катя??!!» В вопросе, интонации — и угроза, и подозрительность, и готовность дать отпор, и привычка к вражде — ох, много чего было в этой интонации! Все наше время отразилось. Казалось бы: простой вопрос — простой ответ. Но это не у нас. У нас всякий вопрос любого человека воспринимается как покушение на личное пространство. Даже если вы всего лишь на рынке спросите, свежая ли колбаса. Могут ответить и вежливо (все ведь от человека зависит, в конечном итоге), но могут и презрительно процедить: «А какая же еще-то?» И презрение объяснимо: даже если несвежая, кто ж тебе, дураку, правду скажет?

Кстати: две машины и журналистка Катя находились с другой стороны дома. И мы начали общаться на вежливом, правильном, грамотном и нормальном русском языке. Не чувствуя себя ущербными и несовременными. Во-первых, говорили о важных вещах. Во-вторых, были интересны друг другу без языковых ухищрений.

А вообще — глобально: снижение требований народа к языку означает снижение требований к морально-этическим нормам вообще. Деградация язы ка — деградация нации. Или еще проще: язык — совесть народа. И если он грязен, значит, совесть не чиста.

Утешение: русский язык берегут не слова, а словоформы. Можно сколько угодно стрематься и послушно следовать ворду, убирая подчеркиваемые слова, но язык ради драйвовости подчинит себе любую иноязычность, да еще и апгрейдит! Хотя сильно радоваться этому тоже не приходится.

Андрей Дмитриев

1. Согласен. В основном это новая лексика, намытая потоком новой жизни.

2. Я — уже немолодой писатель, выстроивший себя в языке и язык в себе. Строй моего языка есть строй моей души, моя речь есть моя мысль, структура языка — это структура моей личности, вообще русский язык — основа моей идентичности. Тут любые изменения крайне болезненны. Я всякое мгновение вынужден решать, когда сознательно, а когда и безотчетно, — приспосабливаться к тому или иному новшеству или отвергать его, приветствовать — или держать оборону. Подобно гимнасту, я должен всякое мгновение отдавать себе отчет — этот новый прием, это новое упражнение, жест — они разомнут, разогреют меня или разорвут мне мышцы.

3. При всех новшествах и изменениях в русской лексике — новорожденных русских слов, подобных тем, что родились, обжились и полюбились когда-то («летчик», «самолет» и даже знаменитые карамзинские кальки) — нынче почти и нет. Сплошь прямые заимствования — из иностранных языков или из арго. А любить кукушат мне, воробью, не с руки. В современной русской литературе один лишь Солженицын предпринял попытку «расширительного» русского словотворчества — но не очень-то пока приживаются его новые русские слова, хотя многие из них и достойны того, и даже необходимы. Если говорить об эмоциях, то, конечно же, ярость вызывает упрямо неправильное употребление добрых старых слов — ну, к примеру, глагола «довлеть», который сплошь и рядом употребляется в значении «тяжко нависать», «давить», «тяготить» — да еще и с последующим предлогом «над». Вот ей-же-ей: взял бы булыжник и «подовлел» бы как следует над кем следует.

4. Большая часть заимствований, как это всегда и бывает, обусловлена расширением нашего материального мира за счет, увы, не наших успехов в технике, технологиях и т. д. Эти заимствования (к примеру, все, что связано с компьютерами и Интернетом, а также с экономикой) меня не пугают, напротив — они свидетельствует лишь о том, что расширение языка не поспевает за расширением жизни. Как носителю языка мне это может быть и грустно, но как человеку — мне радостно сознавать, что жизнь не скудеет, а, напротив, стремительно становится все многообразнее.

Меня пугает лишь один род заимствований — это иностранные слова, аналоги которым давно есть в русском языке. Да и здесь не сами заимствования пугают как таковые, но то, чем они, по моему мнению, обусловлены.

Когда англичане перевозили мешки с чаем на клиперах, чай в пути напитывался испарениями океана, морским воздухом, и обретал особый запах и вкус. Слова, доставленные нам сквозь волны жизни многих поколений, напитались, подобно чаю, нравственным, социальным и прочим опытом поколений. Благодаря этому оценка явления, обозначенного словом, заключена в самом слове. Никаких дополнительных прояснений значения уже и не нужно. К примеру, ко гда мы говорим «убийца» — этого достаточно, наше отношение к человеку, которого мы так называем, явлено в самом слове. Чтобы убийцу оправдать, нам необходимы дополнительные слова (скажем, «несчастный убийца» или «убийца поневоле»); чтобы придать убийце обаяния, приходиться изобретать нечто вроде «нежный убийца» или «ласковый убийца». Но просто «убийца» — это убийца. А что такое «киллер»? Профессия, одна из многих. Наша корысть в подобного рода заимствованиях очевидна, и она удручает. Обратимся к политическому языку и, стало быть, к политическому поведению. Я не думаю, что слова «свобода», «поборник свободы», «борец за свободу» легко в открытую высмеять, спародировать, не так-то просто над ними глумиться: слишком высока заключенная в них традиционная оценка обозначенных ими понятий, людей и явлений. Надо обладать достаточной смелостью, чтобы заявить: «Я ненавижу свободу, я не желаю России свободы». Со словами же «либерал», «либерализм» легко можно делать все, что угодно. И уже сделано… Довольно сложно вслух заявить: «В гробу я видал ваше народовластие, я бы удавил всех законно избранных представителей народа». А глумиться над словом «демократия», цедить «дерьмократы» и грозить топором «депутатам» можно запросто. И не только цедить и глумиться, но и вбивать огромному количеству людей привычку к сугубо отрицательному восприятию слов «либерал», «демократия», «толерантность» и т. д. То же со словом «патриот». Над «любящим отечество» не поиздеваешься — и «любящим отечество» себя с легкостью не назовешь. Слово же «патриот» легко становится политическим ругательством — равно как и чванным обозначением собственной партийности.

Но нет худа без добра. Описанный выше принцип заимствования иногда и впрямь необходим. Например, слова «пол» и «половой» произносить неприятно, это неприятные, липкие слова — и эта липкость не одной лишь фонетикой навеяна, но и, как мне кажется, все тем же опытом поколений, воспитанных в окружении многих табу. Невозможно, не будучи дяденькой-доктором, легко говорить о половых вопросах, половых отношениях, что-то унылое и циничное слышится в таком разговоре. О сексе говорить легко. И говорить о нем надо. То есть заимствования, раскрепощающие наше сознание, преодолевающие инерцию восприятия жизни, — бывают необходимы.

5. В обиходе использую. В прозе — редко и, как правило, отстраненно.

6. Брань вообще нужна для того, чтобы браниться. Русский мат нужен для ежемоментного преодоления коммуникативной пропасти. Большинство населения страны плохо знает русский язык и не умеет им пользоваться — при изобилии и многосложности чувств, реакций, нюансов отношения к любому из мгновений жизни. Мат — это язык полунемых. И он же — язык агрессии полунемых, язык реванша полунемых. Оттого он и похож на брань, хотя в общем-то бранью не является. Он — шоковое привлечение внимания. Когда человек не уверен, что его услышат, — человек вопит. Когда человек не уверен, что его поймут, что он сумеет выразиться так, чтобы его поняли, — он матерится.

Почти никогда не использую. Вообще, почти никто из писателей не умеет придать мату на страницах своих произведений художественную убедительность, не умеет убедить в том, что мат ему художественно необходим. Даже мат Аксенова в его некоторых романах не убеждает и вызывает чувство неловкости. Мат гениален и убедителен у одного лишь Юза Алешковского, да и то не везде. Мат в литературе имел смысл в семидесятые-восьмидесятые годы, когда литературный русский язык сбрасывал кирзу новояза — чтобы свободно зашагать к неве домым вершинам. Мат в литературе сделал советский язык невозможным. Нынче мат вкупе с уголовным арго стал, если угодно, новым новоязом. Пора избавляться и от этой новой кирзы. В большинстве литературных произведений, накачанных матом, угадывается все та же беда полунемых: нет языка — а лета (чаще всего юные) к суровой прозе клонят. Приходится материться, тем более что инерция литературной моды на мат еще не прошла.

7. Мат в публичных местах удручает, как вонь в запертом помещении. Мат в СМИ возмущает, но следует признать: язык нынешних СМИ по преимуществу — это язык полунемых. Они вынуждены материться.

Страшно другое. Мы, похоже, упустили тот момент, когда подростковый жаргон был почти полностью вытеснен матом. Собственно мат стал нынче подростковым жаргоном. Школьники в своей среде матерятся почти поголовно. Стайка подростков от десяти до семнадцати лет на улице или во дворе любого из наших городов — это вулкан, извергающий мат.

Мне кажется, я понимаю, почему взорвался вулкан. Литература и СМИ виновны в этом лишь в самой малой степени. Учителя и родители виновны больше, но следует иметь в виду — подростки матерятся прежде всего в своей среде, мат нынче — это корпоративный язык подростков, а учителя и родители в корпорацию не допущены. (Ситуации, когда родители матерятся при своих детях, я сейчас не касаюсь: она слишком очевидна.)

Вспоминая себя — подростка, я пытаюсь понять: что нас удерживало — когда удерживало. Мы не чуждались мата в своей среде, мы позволяли себе, избывая комплексы, подпускать в разговор и иную грязь. Но, во всяком случае, это была сугубо мальчишеская среда. В присутствии девочек мат прекращался и грязь вымывалась.

Подросток, пусть и безотчетно, видит себя глазами девочек. Для него нет ничего страшнее, чем стать презренным в глазах девочки, даже если он и не испытывает к ней никаких нежных чувств. В случае, если бы кто из нас позволил себе выматериться при девочке, ее презрение было неотвратимо. Причем презренным можно было стать навсегда.

Девочки были самым надежным сдерживающим началом в нашем общении. Даже довольно разбитные девочки. Таковы были школьные нравы чудесные.

…По моим едва ли не ежедневным наблюдениям, девочки позволили материться в своем присутствии. И сами матерятся, но, главное, позволили. И вулкан прорвало. Девочки без вины виноваты. Они пожелали включить себя в мальчишескую среду и стать в ней равными. Они решили, что таким образом утвердится их статус и повысятся жизненные ставки. Этот своего рода детский феминизм грозит им большими разочарованиями и катастрофами. Потому что ставки не повысятся, но упадут.

Сумел бы кто-нибудь им это внятно разъяснить. Тогда, быть может, и вулкан остынет.

Наказывать за нецензурную брань в общественных местах — необходимо. И наказывать строго.

Говорят, мат — это язык народа. Во-первых, это язык безъязыкого народа, и пока мат правит бал, собственно русскому языку почти нет места. А во-вторых: народ и в подъездах мочился, но стоило поставить домофоны — не мочится!

Мат в печатных изданиях — дело прошлое и пошлое. Вон, даже Сорокин в своих последних опусах не матерится! Потому что понимает: отработано, можно выкинуть.

Цензура же недопустима ни в каких случаях.

8. Должно-то должно, но о каком государстве речь? Милиция матерится (не в общении с гражданами, но в своей среде — зато публично!), политики матерятся, чиновники матерятся. Военные без мата в своей среде вообще себя не мыслят. В этой связи любая попытка государства закрыть мат лицемерна.

Государство должно запретить материться себе самому.

Для этого нужно одно — не законы и запреты, но осознанное стремление каждой корпорации госслужащих перестать материться в своей среде, в своем закрытом кругу.

Государство должно, наконец, освоить русский язык хотя бы на тройку… Когда-то мы радовались, что государственные мужи перестали произносить речи по бумажке. Напрасно радовались. Дайте, дайте им бумажку! И пусть кто-нибудь грамотный ее напишет. Возродите, наконец, старинную русскую должность, которая звалась «ученый еврей при губернаторе»!

При скверном знании языка государство попало в ловушку. Я говорю о всеобщем смешении стилей. Как только границы стилей естественным образом размылись — поток уголовной лексики растекся по официальной речи, сама речь стала невнятной. Управлять смешанным стилем может только писатель, да и то не всякий… Я к тому, что стоит попытаться возобновить в каком-то новом, но императивном виде учение о стилях — хотя бы на стадии освоения родного языка. Французских гимназистов и студентов, к примеру, настоятельно учат писать официальные письма — со всеми нюансами стиля в зависимости от того, кому письмо и какую цель оно преследует. Речь французских чиновников и политиков изощренна и витиевата. Оттого-то они и произносят такие длинные речи (что стало уже притчей во языцех) — каждый пытается перещеголять другого во владении французским языком. Но лучше длинная речь, чем мычание, замешенное на уголовной фене.

Пока что государство лишь усугубляет печальную ситуацию. В основе обучения языку лежит простая вещь — научить адекватно и внятно излагать свои мысли. И научить, собственно, мыслить. Этим взаимообусловленным целям испокон века служили школьные сочинения. Изымание сочинений из обязательного списка экзаменационных испытаний объективно преследует цель прямо противоположную — отучить думать. А значит — писать и говорить.

---

[1] «Что ж, наверно, это дилер, / или киллер, Саша, или / силовых структур боец, / или на дуде игрец, / словом, кто-нибудь из этих, / отмороженных, прогретых / жаром нынешних свобод. / Всякий, доченька, урод / нынче может, слава богу, / проложить себе дорогу / в эксклюзивный этот мир, / в пятизвездочный трактир» (Т. Кибиров, «Возвращение из Шилькова в Коньково»).