Общий язык ненависти

За короткий в историческом смысле период острой фазы украинского политического кризиса 2013—2014 годов публичная риторика в русскоязычном информационном пространстве претерпела огромные изменения. По сути, язык ненависти вырвался из маргинеса и превратился в речь повседневности. Язык ненависти провел демаркационную линию между украинским и российским обществом и расколол эти общества изнутри. Социальные сети, являющиеся важным элементом общественной коммуникации, превратились в фронт информационной войны, где уже сложно отличить наемных ландскнехтов от «идейных обывателей».

Из соцсетей язык вражды переходит в повседневную лексику и далее — в язык публичных персон. И наоборот, «красное словцо» политиков или общественных деятелей встречает отклик «в народе». Характерно, что риторика ненависти отравляет прежде всего русскоязычное пространство — общее для России и Украины, чем наносит непоправимый ущерб межкультурному диалогу. Люди говорят на одном языке не для того, чтобы лучше друг друга понять, а для того, чтобы изощреннее друг друга оскорблять.

Реанимация советского новояза

В рамках идеологического противостояния, охватившего публичный дискурс, произошла настоящая реабилитация советского новояза. Собственно, идеология и оживает в сознании людей благодаря языку и языковой политике.

Система коммунистической пропаганды создала разветвленный словарь для обозначения врагов, враги были разнообразные — от внутренних (явных и тайных) до внешних, — следовательно, и объем обозначений для него был велик. Например, новую жизнь обрело слово «хунта». Этот термин из агитпропа брежневских времен хорошо знаком большинству советских людей. Им обычно маркировали военные диктатуры в странах Латинской Америки. Словарь Ожегова дает нам определение: «Военная реакционная террористическая группировка, захватившая власть и установившая террористическую диктатуру». В самом испанском языке слово «хунта» не несет какой-либо негативной коннотации и означает всего лишь «совет» (в значении совещательного властного органа), «союз», «объединение». Но в рамках русской традиции оно несет однозначно негативный оттенок.

Хорошо знакомый с советским идеологическим инструментарием, президент Российской Федерации Владимир Путин дал толчок реанимации этого советского термина, назвав «хунтой» киевское временное правительство, взявшее власть после бегства президента Украины Януковича из страны. «Это хунта, клика какая-то» — заявило первое лицо российского государства. Разумеется, ничего типологически общего с военной диктатурой латиноамериканского образца киевский режим не имел: свержение Януковича происходило в результате восстания, а не военного переворота, среди пришедших к власти не наблюдалось профессиональных военных, вставших к рулю. Однако «хунта» быстро прижилась в интернете и в широком публичном дискурсе.

Равно как и определение «каратели» по отношению к украинским военным, участвующим в боевых действиях против сепаратистов на Востоке Украины. Этот термин восходит к еще более раннему пласту советского пропагандистского словаря — к «немецко-фашистским карателям», в свою очередь перешедшим в советский лексикон из словаря русской радикальной прессы начала ХХ века, обличавшей «царских карателей», подавлявших восстания крестьян и инородцев в Российской империи.

Любопытно, что новое украинское словоупотребление «хунты» и «карателей» зеркально отражает пропагандистский словарь российских СМИ. Власть Владимира Путина регулярно именовалась «чекистской хунтой» или «кликой», хотя типологически генезис российской власти также далек от латиноамериканских страстей. Имели место и «российские каратели» — таким образом маркировали в украинском публичном дискурсе (и в оппозиционном российском — тоже) проведение антитеррористической операции на Северном Кавказе. Характерно, что и украинские власти предпочли загримировать боевые действия на Востоке Украины, направленные против сепаратистов, под юридически менее определенную «антитеррористическую операцию», как это делали их российские коллеги в отношении Чечни и Дагестана.

У этой словесной маски также вполне советские корни — признание существования некоего общественного движения, направленного против власти, означало и признание существования социальной базы для него, что с идеологической точки зрения для коммунистов, говоривших как бы от имени всего народа, было совершенно недопустимо. Поэтому повстанческие движения, как правило, маркировались как «бандитизм», то есть маргинальное явление, оторванное от широких масс и представляющее собой сознательных отщепенцев.

Таким образом, и российская, и украинская сторона в идеологических целях использует вполне большевистский прием дискредитации противника как заведомого маргинала и преступника. Политолог Глеб Павловский писал: «Политический язык вражды сам упраздняет пространство публичной политики — это место для демократии — и размечает его так, чтобы оно стало рекогносцировочной схемой прифронтовых зон. Здесь, чтобы защититься, якобы надо прибегнуть к превентивному обличению злодеев либо перейти под защиту кого-то, кто это насилие практикует… Язык вражды, проникший в публичную сферу, не ищет реального врага. Он его активно придумывает, творит из насущного окружения самим наименованием»^[1].

В этом искривленном пропагандистском зеркале киевские политики, легитимизированные президентскими и парламентскими выборами, оказываются самозванцами, захватившими власть в ходе военного переворота, а движение донбасских сепаратистов, имеющее достаточно массовую социальную базу, объявляется террористической организацией. Используя тоталитарный язык, легко перейти к следующему этапу — дегуманизации противника.

Неспасительная ирония

Огромным резервуаром для рождения языка вражды образца 2014 года являлись сетевые дискуссии вокруг «оранжевой революции» 2004 года. Рождению его способствовали значительные пропагандистские усилия сторонников и противников революции как внутри Украины, так и за ее пределами. Широкий спектр эмоциональных реакций рядовых пользователей сети: неприятие значительным числом россиян обретения Украиной иной субъектности, нежели «братского народа» и «младшего брата», возмущение не менее значительного числа украинцев попытками вмешательства российской власти во внутренние дела Украины.

Некоторые маркеры языка вражды в своем исходном изводе носили иронический характер. Например, в русскоязычном сегменте «Живого журнала» существовало сообщество «Фофудья» (http://fofudja.livejournal.com), участники которого комментировали текущие политические события с позиции мнимых угнетенных русскоязычных граждан Украины. Тексты писались на русском с помощью украинской раскладки клавиатуры («националисты запрещают пользоваться русской раскладкой») и были переполнены ироничным переосмыслением текущей российской пропаганды. Вот, например, образец текста из сообщества, комментирующий предложение депутата Госдумы Затулина объявить грузинского лидера Саакашвили персоной нон-грата в 2006 году: «А знаєтє лі ви, братци, что Затулін Защітнєчєг Фофудьї Іспоконрусской живота своєго нє жалєя бой смєртєльний на двух фронтах вєдьот одноврємєнно? Борєтся он нє только з жидобандеровщіной, но і с крімінальной бандой жидогрузінов! Вот і в сєй момєнт он нє дрємлєт і проект нужний в Думу Государственную вносіт. Коім прєдусматріває
1. Саакашвілі с пріхвостнямі сдєлать пєрсонамі нон-грата в Расєї Вєлікой (І.З.Т.).
Ето мєсть страшная жидобандеровцам ужасним, как всєм людям мислящім очєвідно» http://fofudja.livejournal.com/278938.html

Именно там родился популярный и в 2014 году термин «жидобандеровец» — как символ «антирусского союза» еврейских и украинских националистов (имевший под собою вполне реальный пропагандистский штамп советских времен о сотрудничестве «сионистов» и «бандеровцев»). Но если в 2004-м речь шла о гротеске, то в 2014-м рожденные в интернет-сообществе мемы наполнились угрожающе серьезным содержанием. Спасительная ирония в условиях войны перестала срабатывать. Российский журналист и филолог Ксения Туркова пишет: «Сочувствующие Украине россияне шутят о себе: “Да я ж друг хунты, жидобандеровец!”. Смех — хорошая идея нейтрализовать злобу. Но с языком вражды образца 2014 года это не очень-то срабатывает. Иронию перестают понимать, иронию перестают чувствовать, она не спасает»^[2].

То же самое произошло и с «сетевыми словечками» «ватник» и «укроп», маркирующими противоборствующие стороны в военном конфликте на Востоке Украины, а шире — всех вовлеченных в идеологическое противоборство. «Ватник» — как символ кондового российского патриотизма, замешанного на культе Сталина, — появился с карикатуры в соцсети «ВКонтакте» еще в 2011 году, а «укроп» вырос из насмешливого наименования украинцев «украми», уходящего корнями во все тот же 2004 год (кажется, гораздо раньше это появилось по случаю укров, завоевавших Трою. Надо бы проверить). В условиях противостояния изначально насмешливые, ироничные формы, высмеивающие уродливые формы ультрапатриотизма, приобретают уничижительную окраску, маркирующую всех подряд по другую линию мнимого фронта.

«Иван стал ватником», «Василий переметнулся к укропам» — эти расхожие в сети и бытовых разговорах языковые структуры вовсе не означают переход того или иного индивидуума на сторону украинской армии или донбасского ополчения. Это типичное размежевание на «свой — чужой» в условиях увеличивающейся дегуманизации. Любое высказывание, жест, даже шутка измеряются на этих невидимых весах «ватничества» и «укропства». На основании данного измерения выносится общественный, но в условиях сети — практически анонимный приговор: «наш» человек или «не наш».

Исследователи дегуманизации Альберт Бандура, Билл Андервуд и Майкл Фромсон^[3] выделяли несколько стадий дегуманизации. И первая из них предусматривает деплюрализацию: потерю индивидом всех иных групповых идентичностей или потенциала их приобретения, кроме одной-единственной (в этом случае эффект эмпатии, т. е. возможность поставить себя «на место» противника, отсутствует). Именно деплюрализация является источником, из которого растут дальнейшие стадии дегуманизации, вплоть до демонизации противника/угнетаемого, становящихся источником всех бед — от личных до общественных. Враг теряет все человеческие черты, он является источником абсолютного зла, следовательно, против него хороши и все методы борьбы. Первым же шагом к этому является поднятие градуса языка ненависти.

Застарелые обиды

Опасным источником языка ненависти и взаимных оскорблений становятся неизжитые исторические ментальные травмы. Российское и украинское общество является питательной средой для роста ненависти на почве застарелых комплексов, связанных прежде всего с непережитой и неотрефлексированной проблемой советского наследия, проживания и переживания опыта тоталитаризма. Если для одних (большей части украинцев) распад СССР — это момент обретения независимости и субъективизации, то для других (большей части россиян и жителей Крыма и Востока Украины), выражаясь словами российского лидера Путина, — «величайшая геополитическая катастрофа».

Болезненным моментом остается и история Украинской повстанческой армии: для одной части украинского социума это одна из ярких страниц в борьбе Украины за свободу, для другой — повстанцы-бандеровцы одни из злейших коллаборантов Второй мировой войны, пособники Гитлера (хотя реальная история УПА не имеет отношения к коллаборационизму). Не менее болезненной является и тема голодомора 1932—1933 годов: с одной стороны, в украинском обществе зачастую происходит подмена преступлений коммунистического тоталитарного режима этнически окрашенными преступлениями «москалей и евреев» против украинцев, с другой — в российском обществе наступает другая крайность — отрицание голодомора как «русофобского» проекта зловредных украинцев.

Одним из полигонов по выращиванию языка ненависти в Украине, к примеру, стали Луганская и Донецкая области. Находившиеся у власти в Донбасском регионе бывшие комсомольские вожаки и идеологи под брендом «Партии регионов» долгое время внедряли в массовое сознание агрессивные стереотипы в отношении остальной части Украины (и провоцируя встречную агрессию со стороны других регионов страны).

Депутаты местных советов упражнялись в красноречии, неприемлемом в нормальном публичном пространстве. Касаясь сложных тем общественных противоречий, связанных с исторической памятью, местная элита рубила наотмашь. Например, в Луганске был установлен «памятник жертвам УПА», учитывая, что бандеровцы (исключая эпизодические вояжи эмиссаров этой организации) не действовали на Донбассе, это был сугубо пропагандистский жест, направленный на стравливание жителей запада и востока страны, по-разному воспринимающих различные явления истории. Большой резонанс в украинской блогосфере вызвала запись в блоге луганского депутата от компартии Натальи Максимец, что в день памяти жертв голода 1932—1933, пока все будут скорбеть, она планирует «веселиться и объедаться».

В не менее сложном и деликатном языковом вопросе в Украине донбасские власти также вели себя как слон в посудной лавке. Например, депутат Луганского областного совета от Партии регионов Родион Мирошник в публичном выступлении заявил: «Получается, что на этом языке (украинском. — К. С.) если мы учим детей, то лишаем их всего, растим просто недорасу»^[4]. Его донецкий коллега Николай Левченко утверждал: «Украинский язык — язык фольклора. С предоставлением статуса государственного русскому языку необходимость говорить по-украински просто исчезнет. Это не язык науки. А русский язык — язык науки, язык цивилизации… Давайте будем реалистами. Второй государственный язык не более чем формальность. На Украине государственный язык должен быть один — русский. И так рано или поздно будет»^[5]. (Во время митинговых страстей риторика вообще теряла человекообразие — так, в 2004 году на митинге в Луганске говорили о том, что после победы Ющенко за каждое слово на русском языке будут отрубать пальцы.) При этом стоит отметить, что за три года пребывания партии, представлявшей этих депутатов, не было сделано ничего для того, чтобы цивилизованно разрешить вопрос двуязычия в Украине. Поскольку в случае его решения правящая партия теряла важный инструмент из арсенала «разделяй и властвуй», противопоставления русскоязычного Востока и украиноязычного Запада. В мутной воде политических спекуляций росли как украинский ультранационализм, так и русский имперский шовинизм. Немудрено, что после многолетней идеологической «накачки» именно Донбасс оказался центром кровавого гражданского противостояния в 2014 году.

Чрезмерная политизация исторического прошлого в Украине, отсутствие широкой общественной, «беспартийной» дискуссии вокруг болезненных тем делает его генератором «языка ненависти». Уже упомянутые бандеровцы из локального явления, ограниченного пределами Западной Украины, разрастаются в искаженном зеркале пропаганды до циклопических размеров. Из российской (и пророссийской — в Украине особенно) пропаганды можно сделать вывод, что во Второй мировой войне чуть ли не основным противником советской армии была УПА, а любой нынешний украинец, поддерживающий независимость своей страны, это продолжатель дела Бандеры — радикального националиста. Украинская пропаганда, в свою очередь, превращает УПА в одну из вершин национального подъема для милитаристической мобилизации украинского общества. Любопытно, что в порыве проукраинских симпатий этот утилитарный пропагандистский прием поддерживают и некоторые российские оппозиционные круги, что выглядит более чем странно. В качестве объяснения на ум приходит разве что бонмо Иосифа Бродского: «Если Евтушенко против колхозов, то я за».

Варваризация публичного пространства

Превращение языка ненависти в стержневой элемент публичного дискурса приводит к игре на понижение, которая не может не сказываться на нравственном здоровье вовлеченных в эту дикую игру народов. Постмодернистские коллажи пропагандистов, когда одновременно киевская антикоррупционная и демократическая революция объявляется «приходом к власти неонацистов», а антивоенное движение внутри России маркируется «национал-предательством» — термином из словаря Геббельса — оказывают совершенно разрушительное влияние на общественную мораль. Более того, начинает меняться сам политический ландшафт. Политолог Александр Морозов пишет: «Эволюция поддержки Путина от “электорального большинства” на выборах 2012 года до “посткрымского большинства” 2014 года — это процесс выдавливания из политического центра умеренных либералов и умеренных консерваторов в пользу политиков и спикеров, которые ранее являлись маргиналами. Произошла гомогенизация политического центра. Теперь из него окончательно исчезло какое-либо разнообразие позиций. Теперь спикерами российского политического центра в России являются Мизулина, Мединский, Рогозин, Проханов, Дугин и др. Входным билетом в политический центр является поддержка «Крымнаш» и допустимость военной поддержки русских за рубежом»^[6].

Варваризация публичного пространства сказывается и на политикуме Украины, пока не столь радикально, как в России. Например, предрекаемый успех праворадикалов на последних парламентских выборах в Украине обернулся их сокрушительным поражением — ни умеренные правые из «Свободы», ни пресловутый «Правый сектор» не прошли в Верховную Раду. Однако стал реальностью электоральный успех трескуче-популистской Радикальной партии Ляшко и индивидуальные успешные кампании в мажоритарных округах у лидера «Правого сектора» Яроша и открытого неонациста Андрея Билецкого. Тревожным симптомом милитаристического популизма стало и включение в избирательные списки всевозможных «полевых командиров» и «героев Майдана». Какую пользу эти, безусловно, смелые и лично достойные люди принесут в парламенте в условиях, когда страна нуждается в системных реформах, не очень понятно в рамках рациональной логики. Но зато этот политический процесс хорошо отражает массовый запрос на «фронтовую риторику» и «борьбу с внутренним врагом». Запрос на «хунту», в конце концов, уже не телевизионную из программы российского пропагандиста Дмитрия Киселева, а вполне реальную.

Все более втягиваясь в пространство войны, в том числе и посредством языка ненависти, и российское, и украинское общества все далее уходят от чаемого европейского цивилизационного идеала, погружаясь в архаичный мир. Погружение в который уже почти невозможно отыграть назад. Как рассказывал в одном из интервью уже упоминавшийся Глеб Павловский: «Я пытаюсь представить себе этих людей, что стоят во главе телеканалов. Возможно, они считают, что ничего, после зритель отмокнет. Изменится программа, больше семейных сериалов с котиками на экран, и все станут миролюбивыми и дружественными. Но мир не даст аудитории, а значит, и рейтинга политикам. Поэтому котиков, извините, уже не будет»^[7].

Все более востребованной оказывается идея изоляции — в России, оказавшейся под санкциями, это уже практически сформулированная государственная политика, но и в Украине, где общество вышло на Майдан, протестуя против сворачивания евроинтеграции Януковичем, в условиях милитаристского психоза также начинает играть большую роль мифология «предательства Запада», «ножа в спину украинской свободе», что также подразумевает в перспективе изоляционистские настроения.

Преодоление распада

При повышенном градусе агрессии в обществе повышается роль ответственности гуманитариев за каждое сказанное слово. Именно безответственность постсоветского образованного класса во многом сделала возможной нынешнюю ситуацию. Моральный релятивизм, склонность к заигрыванию с «пикантными темами» типа ксенофобии посеяли зубы дракона. Если условный гуманитарий «Иванов» в Москве ориентируется на читателя, который исходит пеной от всего «свидомого», если условный пан Іванів у себя в Тернополе ориентируется на публику, ненавидящую «москалей», то в итоге гуманитарная интеллигенция занимается пестованием «потребителей ненависти». Потребитель ждет интеллектуальный продукт, из которого он почерпнет очередную порцию злобы на своих, как ему кажется, врагов, как наркоман жаждет очередной дозы. И публицист, историк, писатель выступает в этом процессе в роли наркодилера, протягивающего «доброй рукой» порцию героина.

Преодоление всевластия «языка вражды» возможно только в условиях диалога и поиска общих ценностей — того, что объединяет, а не разделяет людей. Важно, чтобы гуманитарная интеллигенция в условиях войны не чувствовала себя «мобилизованной» на очередную «священную войну», а продолжала апеллировать к общечеловеческим ценностям, только в таком случае ее голос будет иметь общественное значение и не потонет в общем вое пропаганды.