В последние годы в России постоянно возникают масштабные концепции «концов» самого разного свойства. Эксперты обсуждают конец либерального капитализма, закат американской гегемонии, крах однополярного мира, разрушение ялтинской, а то и вестфальской систем и так далее. Иногда кажется, что мы сегодня переживаем время, похожее на период, породивший теории «конца истории», но только как бы вывернутое наизнанку: если в конце 1980-х годов рождались концепции оптимистические, определявшие новое качество социальных систем, то сегодня, похоже, никто не способен сказать ничего позитивного. Все зациклены на «крахе» и «кризисе», не желая принимать как данное тот факт, что любой распад в то же время представляет собой и созидание нового; любой кризис открывает ранее неизведанные возможности; а любые испытания делают всех тех, кто к ним готов, лишь мудрее и сильнее. Мы же, люди начала XXI века, похоже, привыкли бояться, причем в основном чего-то абстрактного: глобализации, власти или терроризма. Заказ на статью об «окончательном крушении ялтинской системы» и воздействии его на судьбы демократических институтов отражает такой катастрофизм – но я попытаюсь использовать эту возможность для изложения более оптимистичного взгляда на будущее нашего мира.

Изменение «полярности» современного мира

Процесс, который зачастую называют крушением Ялтинской системы, таковым, на мой взгляд, не является. В понятие «Ялтинская система» вкладывается специфический смысл: считается, что такая система разделила Европу (а отчасти и мир) на два противоборствующих блока и при этом декларировала принцип нерушимости границ между составляющими эти блоки государствами. Мне кажется, что вся история этой «системы» была историей ее постепенной эрозии, и сегодня она безусловно ушла в прошлое – но не резко и катастрофично, как принято полагать, а эволюционно.

Трансформация послевоенной политической конфигурации мира происходила под влиянием двух обстоятельств. С одной стороны, начиная с 1950-х годов стало заметно нарастание многообразия политических форм и стремительное увеличение различий в экономическом развитии и степени управляемости государств. Этот процесс, по моему мнению, оказал наибольшее воздействие на динамику мирового порядка в последней четверти ХХ века. С другой стороны, в 1980-е годы наметились кризисные явления в одном из противостоявших блоков, которые к концу этого десятилетия привели к его распаду. Этот процесс, более заметный для наблюдателей, произвел куда больший непосредственный политический эффект, но при этом имел меньшее фундаментальное значение для эволюции глобальной политической системы.

В России – по причинам вполне понятным – эксперты обращают внимание именно на второй аспект проблемы. Дискуссии на эту тему активизировались после одностороннего провозглашения независимости Косова и признания его западными державами, а также недавних событий на Кавказе и установления Российской Федерацией полноценных дипломатических отношений с Абхазией и Южной Осетией. Однако я не стал бы подчеркивать значение этих событий. «Ялтинская система» ушла в прошлое еще в конце 1980-х и начале 1990-х годов, когда на протяжении двух с половиной лет были признаны сначала отсоединение прибалтийских республик от СССР, затем разделение Чехословакии, потом распад Советского Союза, а в заключение – разделение Югославии на отдельные государства. На мой взгляд, границы внутри бывших социалистических стран всегда носили условный характер и до последнего времени перед их распадом не принимались всерьез с точки зрения международных отношений. Принцип нерушимости границ в Европе никак не регулировал вопросы условных разделительных линий между РСФСР и Украинской ССР, между Словенской и Хорватской республиками в составе Югославии или между Чечено-Ингушской АССР и Дагестаном. Поэтому правильнее было бы считать, что принцип нерушимости границ de facto был нарушен еще в 1990 году, и апеллировать к нему сейчас совершенно бессмысленно. Следует также заметить, что наряду с распадом одних политических систем в Европе шел процесс интеграции других в единое целое. Можно вспомнить о воссоединении Германии в том же 1990 году и в целом об интеграционных тенденциях в рамках Европейского союза, апофеоз которых пришелся на вторую половину 1990-х и первую половину 2000-х годов. В части нерушимости границ Ялтинская система перестала быть актуальной еще в 1990#1992 годах; тогда же ушло в прошлое и межблоковое противостояние.

События в Европе, начавшиеся в 1989 году и ставшие следствием советской политики перестройки, стали воплощением стремления европейцев (от Атлантики до Урала) к самоопределению и свободе. На Востоке это привело к тому, что народы, долгие десятилетия жестко управлявшиеся авторитарными режимами из единого центра, поспешили заявить о своей независимости и начать процесс дезинтеграции нелюбимых ими политических объединений. «Величайшей геополитической катастрофой ХХ века» распад Советского Союза стал только для тех спецслужбистов, которые не успели извлечь серьезных выгод из работы на обанкротившуюся сверхдержаву. В то же время на Западе исчезновение угрозы с Востока привело к тому, что сближение европейцев перешло из военно-политической в социально-экономическую сферу и западная часть континента перестала воспринимать себя как «союз по необходимости», превратившись в сообщество, объединенное исторической идентичностью (которой, как выяснилось, катастрофически не хватало их восточным оппонентам).

Более того, события, которые обычно ассоциируются с крахом Ялтинской системы, могут (и должны быть) вписаны в более обширный международный контекст. Если попытаться описать фундаментальную тенденцию, которая на протяжении вот уже 60 лет доминирует в международной политике, то я определил бы ее следующим образом: бедные и менее развитые страны, оттесняемые к периферии мирового сообщества, деградируют и деструктурируются, тогда как государства, достигающие самых высоких показателей социально-экономического развития, интегрируются и отказываются от части своих суверенных прав. Эта закономерность, замечу, являлась и по сей день является одним из основных факторов, способствующих стремительному росту глобального неравенства во второй половине ХХ века.

Этот тренд в глобальной политике сложно поддается восприятию в России, где геополитические отношения исторически принято рассматривать как отношения стран, различающихся скорее по силе, чем по характеру. Биполярная модель «ялтинского мира» предполагала наличие двух основных центров силы, вокруг которых происходило группирование менее значимых государств и территорий. Эта модель имела в истории десятки аналогов, пусть менее масштабных, но не слишком отличавшихся по существу. Именно поэтому советские политики относительно эффективно управляли ситуацией, а шаги каждой из сторон глобального противостояния могли быть легко просчитаны и оставались (за редкими исключениями) достаточно логичными. В мире, сформировавшемся после окончания «холодной войны», гораздо сложнее говорить о «полярности»; сегодня полюса силы практически неразличимы, так как в новых условиях многие государства, обладающие серьезными военно-политическими возможностями, более всего опасаются применить их в конфликтных ситуациях (прежде всего это касается Европейского союза, который из-за этого некоторые аналитики ассоциируют с воплощением политической «слабости»[1]). Мировая система утрачивает свою прежнюю политическую определенность и в начале XXI века ее можно анализировать скорее как бы в двух плоскостях, в двух системах координат.

С одной стороны, можно представлять мир с относительно традиционной точки зрения – оценивая масштабы влияния тех или иных стран и регионов на глобальную политику. Этот подход наиболее последовательно проведен в недавней книге Парага Ханны о «втором мире»[2]; в ней автор указывает на существование трех «великих держав», или империй, нового столетия: Соединенных Штатов, Европейского союза и Китая, которые могут считаться основными «центрами силы». Далее рассматриваются страны, способные существенным образом изменить мировой геополитический баланс в зависимости от того, на чьей стороне они выступят: это Япония, Индия, Россия, Бразилия и страны арабского мира. И, наконец, государства, не входящие во «второй мир» – большая часть латиноамериканских стран, вся Африка, государства Юго-Восточной Азии и некоторые другие – вообще не обладают никакими возможностями существенно изменить ход мировой политики, определяемый странами «первого» и «второго» миров. Такой взгляд, хотя и воспроизводит логику «поляризованной» системы, указывает на полное устранение черт «ялтинского мира».

С другой стороны, можно рассматривать мотивационную и ценностную системы, в которых выстраивают свое поведение отдельные государства. В такой схеме, предложенной несколько лет назад британским исследователем Робертом Купером[3], основным фактором оказывается стиль поведения на международной арене. Автором выделяются «государства эпохи модернити» (modern states) – такие как Соединенные Штаты, Россия или Китай, – которые видят мир в категориях XIX века, уповают прежде всего на военную силу и не признают ни малейшего ограничения своего суверенитета; «государства постмодернити» (post-modern states) – прежде всего Европейский союз, смело отказывающиеся от части суверенных прав и полагающиеся на «мягкую силу» в международных отношениях; и, наконец, «досовременные» страны, по сути failed states, которые не только не могут рассчитывать на собственную военную и политическую мощь, но представляют собой дисфункциональные политические системы, весь аппарат насилия которых обращен на их собственные народы. Эта классификация совершенно отлична от ранее предлагавшихся и также не имеет даже ни малейшего отношения к отголоскам «ялтинского» мировосприятия.

Все это указывает на то, что «полярность» современного мира серьезно изменилась. Во-первых, сам «поляризованный» мир скукожился – из него выпали Европа (как переросшая поляризованное мировоззрение) и многие страны периферии (в силу утраты своей внешнеполитической субъектности). Во-вторых, «полюсы» уже не противостоят друг другу так, как прежде, и скорее пытаются вести сложную политическую игру, направленную в конечном счете на формирование новых универсальных правил поведения на международной арене, т. е. на завершение эпохи «полярности» и переход к слаженной системе глобального политического сотрудничества.

Конец истории: по Беллу, а не по Фукуяме

Каким же окажется мир в ближайшие десятилетия, если полярности в нем убывает, а унифицированности не прибавляется? Следует ли говорить о «конце истории», как это делал в свое время Фрэнсис Фукуяма[4], или стоит вести речь о ее «возобновлении», на чем настаивает Роберт Кейган?[5] Этот вопрос, на наш взгляд, имеет фундаментальное значение для оценки перспектив демократии в мире XXI столетия.

На наш взгляд, не правы ни Ф. Фукуяма, ни Р. Кейган. Первый исходил из того, что в новых условиях «у либеральной демократии более нет серьезных идеологических конкурентов… за исключением мусульманского мира, существует общий консенсус, признающий за либеральной демократией право считаться наиболее рациональной формой государственного устройства – формой, которая самым полным образом воплощает рациональные пожелания и рациональные формы признания»[6]. Позднее он скорректировал эту формулировку, указав, что «изначально универсальным является не стремление человека к либеральной демократии, но желание жить в современном обществе, с его технологиями, высоким уровнем жизни, развитой системой здравоохранения; в обществе, открытом внешнему миру… Либеральная демократия – один из продуктов такого процесса модернизации, нечто, что становится универсальной ценностью по прошествии исторического времени»[7]. Так или иначе, Фукуяма считал и считает, что с развитием общества некий набор ценностей – политических, экономических или культурных – оказывается общепризнанным и в результате обретает непреодолимую притягательную силу. Вокруг него и происходит консолидация обществ, заканчивающая историю в ее гегелевском понимании – как стремление человечества к достижению определенного совершенного состояния. Основным моментом, вызывающим сомнения в верности указанного подхода, является его «конечность», противоречащая всему историческому опыту человечества. Оппонент Ф. Фукуямы, Р. Кейган, основывается на изначально сомнительной посылке: он отталкивается от якобы содержащейся в трудах Фукуямы идеи «постисторического» состояния как всеобщего мира и согласия и развенчивает это допущение, основываясь на реальных фактах обостряющегося геополитического соперничества. По его мнению, в современном мире борьба обостряется по трем направлениям: прежде всего, появляются новые крупные державы, покушающиеся на «силовую монополию» США; не менее значимо «давнее соперничество между либерализмом и автократией.., в котором крупнейшие страны планеты во все большей мере занимают ту или иную сторону в соответствии с природой их [политических] режимов»; и, наконец, новую роль обретает борьба исламизма с западной секулярной культурой. Все это означает, что «мы вступаем в период де-унификации (in the age of divergence)», а Фукуяма, возвестивший о «конце истории», не просто был неправ, но способствовал возрождению недемократических режимов, убеждая интеллектуалов и политиков в том, что распространение открытости и рыночной экономики чуть ли не автоматически устранит авторитаризм повсюду в мире[8]. С Кейганом можно согласиться лишь в том, что борьба различных сил в мире действительно усиливается, однако ничто не указывает на то, что именно она и составляет подлинную историю.

Наиболее последовательной и обоснованной точкой зрения представляется мне та, что была высказана выдающимся американским философом и социологом, основателем теории постиндустриального общества Даниелом Беллом. В беседах со мной, состоявшихся в 2006-м и изданных в 2007 году, он подчеркнул: «Мы находимся в конце истории в смысле поступательного движения в направлении единой глобальной идеи. Поиск всеобъемлющей социологической парадигмы – в прошлом. В этом смысле история действительно завершается… Мы и сегодня пытаемся – отдавая дань нашему складу ума – найти некие общие объяснения происходящему, описать его в рамках единой теории, но эти попытки порочны. Единого контура процесса не существует. Пытаясь его найти, вы обрекаете себя на ошибку. Поэтому время, в котором мы живем, если охарактеризовать его одним словом, – это эпоха разобщенности. Самые разнопорядковые элементы и процессы взаимодействуют друг с другом непредсказуемым образом, и возникающая картина не описывается с позиций четкой системы методологических постулатов и не укладывается в рамки теории… (курсив мой. – В. И.[9]. Эта позиция сочетает в себе категоричность 40-летнего Ф. Фукуямы и зрелость 90-летнего патриарха американской социальной науки; Д. Белл указывает на то, что к новому миру неприменимы традиционные логические подходы, которые на протяжении XIX и XX веков казались незыблемыми. История заканчивается в том смысле, что каждая страна и каждый народ в условиях кажущегося предельно унифицированным мира имеют возможность идти своим путем и организовывать свою политическую и социальную жизнь теми способами, которые сочтут нужными. Мы утрачиваем понимание прогресса и не имеем более возможности утверждать, что одна из социальных форм более совершенна, чем иные. Мир XXI столетия – это мир неизведанных ранее свободы и разнообразия. Разумеется, это не унифицированный либеральный мир Фукуямы; не исключено, что он может оказаться и опасным миром Кейгана. Определенно можно сказать лишь одно: в новом мире не приходится диктовать единые правила другим: необходимо принимать всех такими, каковы они есть, приспосабливаться к ним и сотрудничать со всеми любыми способами. Под влиянием этих факторов и будет в первую очередь формироваться политическая архитектура нового мира.

«Исключительная» глобальная архитектура

Мир нового столетия будет, на наш взгляд, отличаться от знакомой нам глобальной системы не тем, сколько в нем окажется «полюсов», а тем, что – как в XIX и в начале XX веков – он будет многоуровневым: часть стран и регионов обретут права «полного членства», а часть окажутся оттеснены от принятия судьбоносных решений и активного участия в мировой политике. И если эта гипотеза звучит экзотично, то только потому, что мы сегодня редко вспоминаем межвоенные времена, когда в Лигу Наций входили всего 55#58 стран, а не 190, как сегодня в ООН. По мере роста многообразия политических форм, сложности соподчинения экономических интересов и – что особенно важно – осознания того, что в мире нет единых ценностей и норм, попытки унификации глобального сообщества (даже нормативно-правовой, не говоря уже о политической) будут ослабевать, а союзы, предполагающие «включение» одних и «исключенность» других, – укрепляться. Почему такой прогноз кажется нам наиболее реалистичным? Ответ банально прост: в наше время у Запада нет сил, возможностей и, что еще более важно, – желания консолидировать мир на основе неких единых простых и понятных для него самого принципов. Более того, по мере стремительного распространения «западнических» практик в странах периферии они выхолащиваются и деградируют с удивительной быстротой. Не успели европейские и американские либералы обрадоваться тому, что мир принимает принципы демократии, как потребовалось изобретать специальные «политкорректные» термины, обозначающие ту особую («нелиберальную»[10] или «фальшивую»[11]) демократию, которая распространяется сегодня в странах за пределами западного мира. Не успело смолкнуть ликование по поводу распространения идеологии свободного рынка, как выяснилось, что рынки в Китае и России, арабских и восточноазиатских странах не так уж и свободны, а государственные инвестиционные фонды оказались чуть ли не «стратегическими вооружениями» в руках враждебных Западу сил. Список можно продолжать, но проблема остается – и состоит она в том, что существует часть мира, где либеральные и правовые ценности и принципы выступают основой общественного устройства, и та его часть, где они остаются лишь пустой имитацией.

Этот «фундаментальный раскол» не имеет отношения ни к вестфальской, ни к ялтинской системам, но выступает и будет выступать определяющей чертой мира XXI века. Преодоление его практически невозможно, так как формирование реальных институтов и практик либерального республиканизма в Европе и Америке заняло столетия, а распространение этих принципов за пределы ареала их возникновения потребовало массовых миграций их носителей через континенты и океаны.

Демократия – и на этом мы остановимся позже – не будет выступать определяющей чертой государств, которые сформируют то, что можно назвать глобальным «первым миром». Гораздо бóльшую роль будут играть степень распространенности в нем либеральных экономических принципов, защищенность прав граждан, зрелость и устойчивость юридической системы, приверженность государств строгому соблюдению взятых на себя международных обязательств. Важнейшая задача, стоящая сейчас перед международным сообществом, – классифицирование стран по признакам, позволяющим (или не позволяющим) отнести их к категории развитых ответственных стран (developed decent states), и попытка консолидировать эти последние. Цель такого проекта – не противопоставить «Север» «Югу» или демократические страны авторитарным, а создать «территорию благоденствия», которая выступила бы притягательным центром для большинства народов, которые окажутся за ее пределами.

Возвращаясь назад, хотелось бы отметить, что система времен «холодной войны» характеризовалась не только военным и экономическим, но и социальным и культурным противостоянием – причем многие исследователи небезосновательно полагают, что именно последнее стало важнейшим фактором поражения советского блока в этой затяжной борьбе. В те годы даже убежденные сторонники коммунистического мировоззрения признавали за Западом несомненные позитивные черты, а для тех, кто не поддерживал официальные власти, ориентация на западные ценности и подавно была путеводной. Сегодня ситуация изменилась. В большинстве стран мира существует ощущение недосягаемости западных стандартов и понимание того, что западные страны – прежде всего Соединенные Штаты – живут в мире Realpolitik, в котором они руководствуются лишь своими эгоистическими интересами. Именно поэтому сейчас развивающиеся страны все менее намерены копировать западные практики, а «мягкая сила» Запада заметно снижается. Вернуть привлекательность западной модели можно лишь создав сообщество стран, которые признáют себя равными друг другу, скоординируют политику в отношении остального мира, продекларируют открытость своего сообщества для новых членов, сформулировав условия для вступления в него новых претендентов и четко заявят, что не признают за государствами, не гарантирующими своим гражданам прав, которыми люди обладают в «сообществе ответственных стран», равных с самими собой возможностей. В такой ситуации всеобъемлющие (и совершенно бесполезные) международные организации прекращают свое существование, и мир обретает реалистичную форму: с одной стороны возникает сообщество дружественных друг другу держав с высокими стандартами экономического развития, твердо соблюдаемыми гражданскими правами и свободой передвижения внутри этого сообщества; с другой – мир «суверенных демократий», произвола властей, избирательного применения правовых норм, экономической неопределенности и незащищенности граждан перед властью. Демократия не имеет прямого отношения к этой разделенности, так как ее элементы будут, несомненно, иметь место и за пределами «первого мира», однако останутся в большей степени формальными и не определяющими реальный облик общества.

В последнее время в мировой политике можно, на наш взгляд, видеть элементы движения в этом направлении. Идеальным примером тому выступает Европейский союз, который в 1990-е и 2000-е годы взял курс на последовательное расширение на основе принципа, который я неоднократно называл «обменом суверенитета на экономические и социальные выгоды»[12]. Вступление в ЕС восточноевропейских стран и ожидаемая его экспансия на Балканы указывает на привлекательность такой модели, в которой государства, находящиеся вовне регионального блока, приходят к выводу о желательности ограничения своих суверенных прав и подчинения правилам, принятым в блоке, в обмен на расширение экономических и социальных возможностей, а также большей политической стабильности и новой идентификации самих себя в мире. Опыт Европы высоко оценивается даже Соединенными Штатами; ряд известных американских экспертов подчеркивают, что ЕС обладает самой значительной «мягкой силой» из всех глобальных игроков. М. Мандельбаум, например, пишет: «…Если европейский пример может подвигнуть Россию – самую большую по территории страну мира и поэтому (а также и по той причине, что она выступала одним из основных соперников в “холодной войне”) значимого члена международного сообщества – и Турцию, страну мусульманскую и способную своим развитием создать прецедент для остального исламского мира, – к проведению демократической политики, принятию принципов рыночной экономики и мирному сосуществованию со своими соседями, станет очевидным, что Европейский союз служит позитивным примером для всего мира, и ценен уже фактом своего существования (курсив мой. – В. И.)»[13]. Конечно, Европа не может сегодня служить примером для всего мира, но она безусловно указывает на некий магистральный путь развития, в результате которого разделенность мира может стать более очевидной, а стремление стран периферии приобщиться к ценностям центра – более выраженным.

Демократия в XXI столетии

Сумбур в осмыслении глобальных политических процессов, наблюдающийся ныне у представителей практически всех экспертных течений, усугубляется противоречивым отношением как политиков, так и исследователей к концепции демократии.

Идеи «кризиса демократии», которые сегодня не перестают обсуждать, порождены несколькими факторами. Основным является кризис ожиданий стремительной – и устойчивой – демократизации мира, которые были распространены непосредственно после окончания «холодной войны». Демократизация в 1990-е годы носила ограниченный характер, а в 2000-е наметился очевидный регресс (по крайней мере, так считают в Соединенных Штатах, оценивая ситуацию в России, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке). Не менее существенным моментом является провал миссии США в Афганистане и Ираке, поскольку демократизация рассматривалась в качестве важного составного элемента этой миссии. В условиях, когда наиболее очевидным следствием в регионе стал хаос и волны насилия, доверие к «демократической повестке дня» несомненно не укрепилось. Еще одним обстоятельством стало, как ни странно, укрепление институтов Европейского cоюза, которые, несмотря на электоральную легитимность (как в контексте выборов в Европейский парламент, так и по причине того, что Европейский cовет составляют выбранные главы государств), обладают явно выраженной бюрократической природой. О «демократическом дефиците» в ЕС за последние годы не написал только ленивый, хотя серьезных проблем с точки зрения прав и свобод граждан такой дефицит не создал и не создает. И, наконец, нельзя не отметить, что серьезной критике подвергались и подвергаются Соединенные Штаты, которые после 2001 года начали проводить политику ограничения неприкосновенности личной жизни (personal privacy), что также нередко рассматривается в качестве покушения на демократию.

На мой взгляд, слухи о кончине или деформации демократии далеки от реальности. Ни один прочный и устоявшийся демократический режим, существовавший в мире в начале 1990-х годов, не стал менее демократическим. В США ограничения свобод во многом носили и носят временный характер, да и не затрагивают базовых прав граждан. В Европе произошло мощное расширение «демократической зоны», получившее прочное институциональное закрепление. В Азии Южная Корея и Таиланд демонстрируют явный прогресс по сравнению с 1980-ми годами. Три крупнейшие латиноамериканские страны – Бразилия, Аргентина и Мексика – уверенно придерживаются демократических стандартов. Индия также не дает никаких поводов сомневаться в ее последовательной приверженности демократическим принципам.

Это, разумеется, не означает, что перспективы демократии в мире безоблачны – хотя основные вызовы возникают не столько вне, сколько внутри самих демократий.

Внешние вызовы, на которые сегодня обращают основное внимание – откат России от демократических принципов; демонстрация недемократическим Китаем впечатляющих экономических и социальных успехов; возможность использования демократических процедур на Ближнем Востоке и в Латинской Америке для легитимации нелиберальных режимов, – несомненно существуют, но требуют терпения, а не резких реакций. Как совершенно справедливо отмечают многие западные исследователи[14] (и это наиболее справедливо по отношению к Китаю и ряду азиатских стран), демократические предпочтения граждан в полной мере проявляются только с достижением ими определенного уровня экономического благополучия. Анализ поведенческих предпочтений демонстрирует также, что для укоренения демократии нужна смена хотя бы одного поколения, сформировавшегося в условиях демократического порядка[15]. Ситуация, которую мы наблюдаем сегодня в России и ряде других стран (например, в Венесуэле), представляется типичной реакцией населения на вождизм, пришедшийся на период невиданного экономического процветания. Потребность в демократии может по-новому ощутиться населением, если такое процветание окажется недолгим или – напротив – если через пять-десять лет оно станет восприниматься как нечто естественное. Поэтому «возвышение недемократических государств» не следует оценивать как возврат к временам «холодной войны». Оно не может привести к подобным последствиям – если только демократические страны не попытаются сами сформировать политическую повестку дня вокруг «крестового похода» против этих государств. Хочется надеяться, что этого не произойдет; здесь, повторим еще раз, устоявшимся демократиям было бы разумно создать некий открытый для других стран союз, или глобальное объединение, которое бы, подобно Европейскому союзу, сконцентрировалось бы на собственном совершенствовании, исключив возможность вмешательства в дела остального мира. Успешность такой парадигмы во многом может обусловливаться тем, что важнейшим источником легитимности (и популярности) недемократических властей является внушаемое ими своим гражданам представление о «враждебности» остального мира по отношению к ним. Развитым демократиям следует сделать все от них зависящее для того, чтобы лишить политиков-демагогов во всем мире этого инструмента влияния на граждан.

В целом же я бы хотел подчеркнуть, что неудача стремительной демократизации, о которой многие мечтали в 1990-е годы, не должна рассматриваться как критически важная проблема для современной демократии. Напротив, именно в XXI столетии демократии необходимо развиваться не «вширь», а «вглубь», так как принципиальные вызовы, с которыми она сталкивается, – не внешней, а внутренней природы.

В ХХ веке демократия в развитых западных странах прошла очень большой и непростой путь. Еще во второй половине XIX столетия доля населения, допускавшегося к выборам, не превышала 8#20%, а целые группы граждан были отстранены от участия в демократическом процессе на основании расы, пола или имущественного статуса. В последние полвека такие ограничения были повсеместно устранены. Также на протяжении послевоенного периода радикально изменились качество избирателей, характер выборных кампаний и вопросы, отношение к которым особенно сильно разделяет голосующих. Если попытаться обрисовать ситуацию на данном «фронте» предельно примитивно, следует констатировать, что в наше время демократический процесс объективно оказывается чрезмерно сложным для граждан. В этом – самый большой вызов для современной демократии, и он не имеет никакого отношения к тому, сколь быстро (или медленно) она распространяется в мире.

Кризис демократии в развитых странах объективно обусловлен тем, что сама социальная система становится настолько сложной, что массовое общественное сознание не готово ее воспринять. Относительно благосклонное восприятие «решительного ответа» на террористические вылазки 11 сентября, в конечном счете приведшего к увязанию Соединенных Штатов в Афганистане и Ираке, свидетельствует о том, что избиратели совершенно не в состоянии просчитать исход сложных процессов, которые происходят в политическом поле. Образованность и кругозор среднего гражданина сегодня категорически недостаточны для того, чтобы осмыслить долгосрочные последствия принимаемых решений; этот факт признается сегодня в литературе все чаще[16]. Следствием такого положения вещей становится искусственное упрощение вариантов выбора: политики объективно вынуждены предлагать избирателям самые примитивные опции, чтобы подчеркнуть свое отличие от оппонентов и тем самым обеспечить привлечение на свою сторону большего числа сторонников. Многие данные, в частности по Соединенным Штатам, свидетельствуют о том, что этот процесс стремительно ускорился в 1970-е годы и в начале нашего столетия достиг своего апофеоза[17]. Но и этим дело не ограничивается. Шаблонное мышление, столь востребованное современным политическим классом даже в наиболее демократических странах, породило и усовершенствовало адекватные себе коммуникационные формы, не предполагающие серьезных размышлений при усвоении информации. Как отмечает бывший вице-президент США Эл Гор, идеальной средой для подлинной демократии была Republic of Letters, которая сегодня полностью вытеснена Empire of television, опирающейся скорее на охлос, чем на демос[18]. Иначе говоря, демократия начинает постепенно дискредитировать самоё себя, так как ее проведение в жизнь требует осмысленной – и довольно масштабной – примитивизации мышления, ценностных ориентиров и стандартных реакций большинства членов общества.

Может показаться странным, но именно период «ялтинского мира» оказался лучшим и наиболее благоприятным для западной либеральной демократии – причем сразу по двум причинам. С «внешней» точки зрения в этот период была достигнута наибольшая корреляция между демократией и либеральным общественным порядком; все демократические страны выступали единым фронтом против главного врага – коммунизма. Демократия выступала формой внешней самоидентификации свободного мира, а там, где демократические страны вступали в конфликт с коммунистическими, речь шла не о «распространении демократии», а о «сдерживании сил Восточного блока». У мира демократий формировался имидж устойчивой, внутренне динамичной системы, стремящейся к совершенствованию и развитию социальной справедливости и противостоящей коммунистической идеологии. С «внутренней» точки зрения дело обстояло еще более благополучно: демократия в Соединенных Штатах и Европе развивалась как вглубь (чего стоит одна только борьба за гражданские права афроамериканцев в США в 1960-е годы), как и вширь (хотя и в рамках относительно близкой культурной общности): это подтверждалось концом эпохи диктатур в Европе и вступлением на путь демократического развития Испании, Португалии и Греции. Демократия сумела повсюду в развитых странах примирить экономический либерализм и социальную политику; в Европе она помогла найти компромисс между своими национальными формами и политической интеграцией; в Соединенных Штатах она позволила до минимума сократить социальное расслоение к середине 1970-х годов. В общем, сохранявшийся вплоть до начала 1980-х потенциал внутреннего развития вкупе с наличествующей внешней угрозой делал демократический мир внутренне цельным и оставлял надежды на его быстрое и устойчивое развитие. Тезис У. Черчилля о том, что демократия – несовершенная форма правления, но все остальные намного хуже, был в это время несомненно верен.

Сегодня мы имеем дело с иной ситуацией – но ее понимание (здесь приходится вернуться в началу нашей статьи) затрудняется в России тем, что эксперты относятся к рубежу 1980#1990-х годов исключительно как к периоду распада советского блока и краха «ялтинского мира». Между тем в мировом масштабе этот же период ознаменовался также по крайней мере двумя существенными сдвигами в понимании демократии: во-первых, распространением теорий совещательной демократии и мультикультурализма, серьезно изменившим демократический дискурс в США, и, во-вторых, возникновением действенных наднациональных демократических институтов в Европе, существенно изменивших политические реалии всего Европейского союза. Эти факторы сегодня, на мой взгляд, более серьезно испытывают на прочность западные демократические практики, чем присутствие на карте мире недемократических государств, хотя намного реже попадают в поле зрения российских авторов.

*   *   *

Подводя итоги, отметим прежде всего следующее. Период, начавшийся в середине 1980-х годов, представляет собой крайне сложное и «многомерное» время. Главные политические «катастрофы», случившиеся в эти годы, захватывают воображение, но в то же время отвлекают внимание исследователей от многих других, в том числе и более глубоких, процессов, происходивших в демократических обществах. На наш взгляд, для судеб демократии исчезновение «ялтинского мира» не имело принципиально важного значения. В нынешней  ситуации следует более внимательно наблюдать процессы, которые происходят в недрах зрелых демократических обществ, чем на периферии современного мира, так как именно они определят формы демократии в XXI столетии.

Многие из этих процессов, отметим еще раз, не располагают к оптимизму. Демократия остается основой политического процесса в западных обществах, но логика ее – и логика действий избирателей – быстро примитивизируется. Это закладывает основу для неизвестного ранее явления: демократической агрессивности. Примеры тому мы видим сегодня в нагнетании истерии вокруг «недемократичности» отдельных стран; в быстром и непрофессиональном ответе крупнейшей демократической державы, США, на террористические атаки на ее территорию; в упрочении идеологии «крестового похода за демократию». Агрессивность эта представляется нам результатом ожесточения борьбы за голоса избирателей в самих США и «упрощения» идеологических платформ ведущих политических сил. Не исключено, что в Европе политики переориентируют свои основные усилия на строительство формально недемократических, но эффективных наднациональных институтов также и потому, что понимают сложность управления демократическими процессами в наше время. В любом случае, западная демократия – которая, собственно, всего 50#60 лет развивается без особых эксцессов и в условиях вовлеченности всего населения в демократический процесс – сталкивается сегодня с многочисленными внутренними вызовами, от преодоления которых и будет зависеть облик формирующегося мира.

В заключение хотелось бы отметить, что – несмотря на проблемы и сложности в ее развитии – демократия остается важнейшей характерной чертой западных обществ. Она прочно ассоциируется с социальными свободами, и нет никаких оснований считать, что граждане западного мира могут изменить отношение к ней под влиянием каких-то внешнеполитических или экономических тенденций. Да, провалы в деле демократизации всего мира или относительные экономические неудачи Запада на фоне подъема стран БРИК и роста влияния ресурсодобывающих экономик в первой половине 2000-х годов вызвали в развитых странах определенное беспокойство – но было бы огромным преувеличением (и опасной ошибкой) считать, что они способны поколебать уверенность западных политиков – и, что еще важнее, граждан – в устойчивости и внутреннем превосходстве демократических практик над любыми иными. Главное, во что эта уверенность должна, на мой взгляд, трансформироваться – в формирование новой картины мира, четко разделенного на «зону демократии и права» и «все остальное», в понимание исключительности демократии как формы политической организации, которая требует скорее внутреннего развития, чем внешней экспансии. Если западному миру удастся на время замкнуться, стать более привлекательным, чем он сегодня выглядит; дождаться коррекции «надувшихся» в экономике «пузырей», излишне выпячивающих роль развивающихся стран; дать самим народам недемократических государств убедиться в тупиковости избранных ими моделей – его перспективы выглядят блестящими. Если же миссионерские мотивы, которые в последнее время доминировали в американской политике, возобладают в демократическом мире в целом, возможны серьезные проблемы. Но, как бы ни пошло развитие, не нужно пытаться вспоминать о «ялтинском мире». Эта страница в мировой истории перевернута, и теребить ее – только терять время.



[1] См.: Kagan, Robert. Of Paradise and Power. America and Europe in the New World Order, New York: Alfred A. Knopf, 2003; моя оценка данного подхода изложена в: Иноземцев В. Слабость «силы» и сила «слабости» // Pro et Сontra. 2003. Т. 8. № 1. С. 110#123.

[2] См.: Khanna, Parag. The Second World: Empires and Influence in the New Global Order, London: Allen Lane, 2008; рецензия на эту книгу: Иноземцев В. “Первооткрыватель «второго’ мира» // Мировая экономика и международные отношения. 2008. № 8. С. 113#119.

[3] См.: Cooper, Robert. The Postmodern State and the World Order. London: Demos, 1998; Cooper, Robert. The Breaking of Nations: Order and Chaos in the Twenty-First Century. London: Atlantic Books, 2003.

[4] Эту идею Ф. Фукуяма изложил сначала в своей статье (см.: Fukuyama, Francis. The End of History? // The National Interest. 1989. № 17, Summer), а затем и книге: Fukuyama, Francis. The End of History and the Last Man, London, New York: Penguin, 1992. Аргументы «за» и «против» данного подхода см. в: Fukuyama, Francis. Francis Fukuyama’s Second Thoughts: An Essay on the Tenth Anniversary of the publication of ‘The End of History?’ // The National Interest. 1999. № 56, Summer. P. 15#44.

[5] См.: Kagan, Robert. The Return of History and the End of Dreams. New York: Alfred A. Knopf, 2008; рецензия на эту книгу: Иноземцев В. Вляпаться в историю // Свободная мысль. 2008. № 7. С. 139#144.

[6] Fukuyama, Francis. The End of History and the Last Man. London, New York: Penguin, 1992. P. 211#212.

[7] Fukuyama, Francis. America at the Crossroads. Democracy, Power, and the Neoconservative Legacy. New Haven (Ct.), London: Yale Univ. Press, 2006. P. 54.

[8] См.: Kagan, Robert. The Return of History and the End of Dreamsю New York: Alfred A. Knopf, 2008. P. 3#4, 6.

[9] См.: Белл Д., Иноземцев В. Эпоха разобщенности: Размышления о мире XXI века. М.: Центр исследований постиндустриального общества, 2007. С. 46#47, 47#48.

[10] См.: Закария Ф. Будущее свободы / Перев. с англ. под ред. и с вступ. ст. В. Л. Иноземцева. Москва: Логос, 2004. С. 11#14.

[11] См.: Etzioni, Amitai. Security First: For a Muscular, Moral Foreign Policy. New Haven (Ct.), London: Yale Univ. Press, 2008. P. 47.

[12] Подробнее см.: Иноземцев В., Кузнецова Е. Возвращение Европы: Штрихи к портрету Старого Света в новом столетии. М.: Интердиалект+, 2002.

[13] Mandelbaum, Michael. The Case for Goliath: How America Acts as the World’s Government in the Twenty-First Century. New York: Public Affairs, 2005. P. 215#216.

[14] Cм., напр.: Lijphart, Arend. Patterns of Democracy: Government Forms and Performance in Thirty-Six Countries. New Haven (Ct.), London: Yale Univ. Press, 1999; Przeworski, Adam, Alvarez, Michael E., Cheibub, Jose Antonio, Limongi, Fernando. Democracy and Development: Political Institutions and Well-Being in the World, 1950#1990. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2000; Feng, Yi. Democracy, Governance, and Economic Performance. Cambridge (Ma.): The MIT Press, 2003; Raventos, Daniel. Basic Income: The Material Conditions of Freedom. London, Ann Arbor (Mi.): Pluto Press, 2007.

[15] См.: Inglehart, Ronald, Welzel, Christian. Modernization, Cultural Change, and Democracy: The Human Development Sequence. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 2005. P. 19#21.

[16] См., например: Shenkman, Rick. Just How Stupid We Are? Facing the Truth About the American Voter. New York: Basic Books, 2008. P. 16#19.

[17] См., например: Krugman, Paul. The Conscience of a Liberal. New York, London: W. W. Norton & Co., 2007. P. 27#28, 64#65.

[18] См.: Gore, Al. The Assault on Reason: How the Politics of Fear, Secrecy and Blind Faith Subvert Wise Decision-Making, Degrade Democracy and Imperil America and the World. London: Bloomsbery Publishers, 2007. P. 5#6.