От Севера до Волги.

Один из коренных вопросов истории XX века — почему в 1917—1920 годах в России победили большевики? Почему небольшая политическая группа, фактически не принимавшая никакого участия в Февральской революции, через восемь месяцев после нее пришла к власти, на первых порах не встретив почти никакого сопротивления? Почему люди, разложившие русскую армию в 1917 году, совершившие революцию на немецкие деньги, подписавшие невиданный в русской истории позорный мирный договор с Германией и ее союзниками, превративший великую страну в немецкую колонию, смогли победить в Гражданской войне русские патриотические силы, где целые дивизии состояли из офицеров? И это при том, что на стороне противников большевиков воевали сотни тысяч чешских, польских, сербских, английских, французских солдат и в их руках находился золотой запас Российской империи. Для ответа на эти вопросы попытаемся понять, кого поддержало в 1917—1920 годах население России: крестьяне, рабочие, интеллигенция, буржуазия, офицеры и унтер-офицеры. На стороне каких политических сил, участвовавших в Гражданской войне, были их симпатии и как они менялись в ходе Гражданской войны. В районах Поволжья и Урала проживало многочисленное мусульманское население. На севере России проживали финны и карелы, но для того чтобы писать об их позициях в годы Гражданской войны, необходимо затронуть вопрос об отношениях Советской России, русского Белого движения и Финляндии. Этот сложный и интересный вопрос явно выходит за рамки данной статьи. В статье я рассматриваю проблемы Русского Севера, Поволжья и Урала. В этих районах существовали демократические власти. Это была попытка третьего пути в русской революции. Но даже она закончилась провалом, так как население в разгар Гражданской войны поддержало большевиков. Отношение большинства населения России к Деникину или Колчаку известно: массовые восстания против этих режимов.

Крестьянское население России в годы Гражданской войны

Начнем с основной группы населения — крестьянства. В 1905—1914 годах произошли большие изменения в жизни русской деревни. Стремительными темпами шел процесс развития крестьянского землевладения. В январе 1906 — марте 1907 года через один только Крестьянский банк крестьяне купили 7617 имений с 8700 тыс. десятин земли[1]. В 1906—1916 годах через Крестьянский банк крестьянам была продана одна десятая часть помещичьих имений.

Наряду с продажей имений острота крестьянского малоземелья была смягчена агарной реформой П. А. Столыпина. Активное поощрение переселения крестьян в отдаленные районы страны привело к переезду 3 млн крестьян и членов их семей в Сибирь и Среднюю Азию[2]. Был разрешен выход крестьян из общины. 1079,9 тыс. домохозяйств (53 % всех вышедших из общины) продали в 1908—1915 годах 3776,2 тыс. десятин земли зажиточным односельчанам[3]. Но в связи с ростом населения в начале XX века крестьянство продолжало испытывать острый недостаток земли.

Принятый по инициативе большевиков Вторым Всероссийским съездом рабочих и солдатских депутатов в ночь с 26 на 27 октября 1917 года Декрет о Земле был полностью заимствован у эсеров. Но Ленин и его последователи в свойственной им стремительной манере решили вопрос, который Временное правительство, несмотря на наличие в его составе министра-председателя трудовика А. Ф. Керенского и министра земледелия, лидера Партии социалистов-революционеров В. М. Чернова, откладывало до Учредительного собрания. Декрет отменял помещичью собственность на землю без всякого выкупа и передавал помещичьи, удельные, монастырские и церковные земли со всем инвентарем и постройками в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных Советов крестьянских депутатов. Декрет отменял право частной собственности на землю, запрещались продажа, аренда и залог земли. Земля переходила исключительно в собственность государства. Крестьянам предоставлялась земля по принципу уравнительного землепользования. Но земли оказалось гораздо меньше, чем ожидали крестьяне. Все надежды на долгожданный «черный передел», которыми столетиями жила русская деревня, не оправдались. Крестьянам было передано 21,12 млн десятин пахотной земли[4]. Средний надел земли одного крестьянского домохозяйства вырос с 1,9 десятины до 2,3[5]. 53 % крестьян вообще не получили земли.

Другой мерой, значительно улучшившей жизнь крестьянства, было его освобождение от выплаты государству земельной ренты, составлявшей около 700 млн рублей в год. Совнарком отменил задолженность крестьян земельному банку, составлявшую к концу 1917 года 1,4 млрд рублей. Зима и весна 1918 года были, наверное, самым счастливым временем для русской деревни. Земля перешла к крестьянам бесплатно вместе со всем движимым и недвижимым имуществом помещиков и арендаторов. Ненависть к барам, которую крестьяне вынашивали столетиями и которую никакие отмены крепостного права не могли смягчить, воплотилась в жестоких расправах. Совершавшие их не только не несли никакого наказания, но и всячески поощрялись представителями власти. Не успевшая окончательно утвердиться, Советская власть не собирала налоги. Армия была распущена, солдаты вернулись домой, а молодежь не призывалась в армию. Зимой-весной 1918 года земли были переданы беднякам и середнякам, которым перешла и значительная часть конфискованных у частных владельцев средств обработки земли. Крестьяне пытались осуществить утопию о жизни, независимой от города и государства с их представителями и требованиями. «Крестьянские выступления переросли в войну общины с городом за право не платить налоги и за избавление от вмешательства в свои дела»[6].

Общий хозяйственный упадок и расстройство транспорта, наступившие в результате мировой войны и большевистских экономических экспериментов, резко ухудшили продовольственное положение в стране. Особенно страдали большие города. Но большевики пытались не столько снабдить страну продовольствием, сколько воплотить в жизнь свои собственные утопии. Они решили «углубить» социальную революцию, обострить классовую борьбу в деревне, что привело к уничтожению наиболее производительного деревенского населения. Политика большевиков объективно вела к резкому обострению продовольственного кризиса. 13 мая ВЦИК и СНК установили в деревне фактическую диктатуру Народного комиссариата продовольствия. Был принят декрет «О предоставлении Народному комиссариату продовольствия чрезвычайных полномочий по борьбе с деревенской буржуазией, укрывавшей хлебные запасы и спекулирующей ими»[7]. Были введены государственная хлебная монополия и незыблемые твердые цены на продовольствие, запрещена продажа и покупка сельскохозяйственных товаров. Главным принципом сельскохозяйственной политики стало классовое распределение продовольствия, что обрекало на голодную смерть массу городского населения, не принадлежавшую к пролетариату и партийно-советскому аппарату.

В деревне для осуществления советской политики создавались комитеты бедноты. Из города в деревню были отправлены продовольственные отряды, состоявшие из рабочих и советских активистов. Число бойцов продотрядов все время возрастало: с 9000 человек (июнь 1918) до 78 000 (сентябрь 1920)[8].

Фактически деревне была объявлена война. Часто хлеб забирали с помощью артиллерии, что, по-видимому, следует считать уникальным случаем в мировой практике. На железнодорожных станциях и водных путях действовали заградительные отряды, которые отбирали все продовольствие как у крестьян, желавших его продать, так и у горожан, мечтавших его купить. Очевидец рассказывал о действиях продовольственного отряда в Пензенской губернии: «Я старался понять, почему такая масса крестьян на дебаркадере. Оказывается, это пассажиры нескольких поездов, проходивших через Пензу. Большевики устроили своеобразную продовольственную реквизицию. Зная, что очень много крестьян ездят на Волгу и за Волгу за хлебом для семей, они поставили на ближайших разъездах сильные красноармейские отряды. По остановке поезда отдается приказ — выбросить из вагонов на путь весь пассажирский багаж. Затем красноармейцы проходят вдоль путей и без дальнейших церемоний отнимают все съестное, сваливают в общую кучу, пассажиров загоняют в поезд, свисток и поезд двигается под плач, крики и ругань ограбленных крестьян.

Несчастье чересчур велико, и отчаянию этих людей нет конца... Сама картина реквизиции настолько отвратительна, настолько разбойничья, что за нею не угнаться грабежам чужеземного завоевателя. Большинство этих несчастных слезают в Пензе и добиваются правды в местном Совете, откуда их гонят... вооруженной силой. Здесь же в Пензе они могут видеть, как красноармейцы продают награбленное у них добро»[9].

В 1918 году было организовано 123 тыс. комбедов (в среднем по одному на две деревни). Часть отобранного у крестьян продовольствия оставалась в распоряжении комбедов. Большевики успешно разжигали пламя Гражданской войны в деревне. На Севере, вдали от центральных органов Советской власти, действия партийно-военных руководителей красноармейских отрядов часто отличались нечеловеческой жестокостью. Созданный в июле 1918 года отряд интернационалистов во главе с австрийским коммунистом Морицем Мандельбаумом, в который первоначально входили немцы, венгры и латыши, а затем и местные красноармейцы, действовал в районе Печеры и на реке Мезень. Его действия отличались чудовищной жестокостью. Отбирая у крестьян буквально весь хлеб, он обрекал их на голодную смерть. Очевидцы свидетельствовали: «Отряд Мандельбаума навел ужас на всю Печеру. Окружив какое-либо белое селение, он сгонял всех жителей его на сход и объявлял, что мужчин он оставляет только до окончания полевых работ, после чего они вместе с детьми будут истреблены, а их жены будут оставлены в живых, так как еще “пригодятся” для красных. У одного крестьянина все близкие были убиты отрядом Мандельбаума, а сам он совершенно случайно спасся, подвергнувшись страшным пыткам: грудь его была вся в язвах, так как его выдерживали под открытым краном кипящего самовара, пока оттуда не вытекла вся вода»[10].

Другим мероприятием Советской власти, вызвавшим широкое недовольство всего деревенского населения, вне зависимости от его имущественного положения, был указ ВЦИКа от 22 июня 1918 года «О призыве рабочих и не эксплуатирующих чужой труд крестьян в Красную армию» в 51 уезде Приволжского, Уральского и Западносибирского военных округов. Но результаты оказались разочаровывающими. Планировалось призвать 275 тыс. человек, но на сборные пункты явилось только 42 тыс.[11] Декрет ВЦИК усилил антисоветские настроения крестьян и во многих местах привел к диаметрально противоположным результатам. Так, в селе Сангалеево Ставропольского уезда Самарской губернии призванные, вместо того чтобы явиться на красный мобилизационный пункт, вступили в Народную армию Комитета членов Учредительного собрания (КОМУЧ)[12].

Некоторые крестьяне очень хорошо понимали, что на самом деле означает политика большевистских властей в деревне и что крестьяне столкнулись с новым крепостным правом. Так, крестьянин в Новгородской губернии, противодействуя агитации в пользу реквизиции, заявил: «Послушайте, товарищи, ...это — правда, что земля наша, но урожай принадлежит им (правительству). Леса принадлежат нам, скот принадлежит нам, но деревья, молоко, масло и мясо — принадлежат им, вот что сделало для нас правительство. Пусть они заберут землю назад и обожрутся»[13].

При такой политике большевиков, носившей резко выраженный антикрестьянский характер, казалось, что образованные новые правительства — КОМУЧ в Самаре (6 июня 1918) и Верховное управление Северной области (3 августа 1918) под руководством эсеров — должны пользоваться полной поддержкой крестьянства. Социалисты-революционеры считались партией российского крестьянства. На выборах в Учредительное собрание они одержали убедительную победу, в первую очередь за счет голосов крестьян. В Самарской губернии они получили 690 341 голос против 195 132 голосов за большевиков. В Архангельской губернии эсеры получили 65 % голосов, большевики — 22,3 %[14].

Первоначально так и произошло. Крестьянство Поволжья и Севера благосклонно отнеслось к приходу к власти эсеровских правительств. Крестьяне волжских губерний приветствовали декларацию КОМУЧа о том, что «земля бесповоротно перешла в народное достояние и никаких попыток возврата в руки помещиков Комитет не допустит»[15]. Крестьянство с энтузиазмом встретило восстановление свободной торговли продовольственными продуктами. Как по мановению волшебной палочки, рынки и магазины Самары и других волжских городов стали казаться современникам продовольственным раем по сравнению с тем, что происходило в Советской России. Меньшевик И. М. Майский, попав в Самару 9 августа 1918 года, был настолько поражен изобилием продуктов, что даже в книге, написанной в 1923 году с единственной целью — опорочить КОМУЧ, не смог скрыть своего восторга: «После Москвы 1918 самарский рынок казался какой-то сказкой из “Тысячи и одной ночи”, причем цены на продукты были сравнительно очень умеренны»[16].

Антикрестьянская политика большевиков делала только первые шаги. И тяжесть декретов почувствовали исключительно крестьяне деревень, находящихся рядом с крупными городами, центрами большевистской власти, а ненависть к «барам», столетиями угнетавших крестьян, ненависть страшная, всеохватывающая, которая временами пробивалась в русской истории дикими восстаниями Разина и Пугачева, погромами помещичьих имений в 1905—1906 и в 1917—1918 годах, была гораздо более сильным и всепроникающим чувством. Поэтому указ КОМУЧа от 22 июля 1918 года, объявлявший «Право на снятие озимых посевов, произведенных в 1917 году на 1918, как в трудовых, так и нетрудовых хозяйствах, принадлежит тому, кто их произвел»[17], вызвал массовое недовольство в деревне. КОМУЧ был вынужден пойти на этот шаг, так как помещичьи хозяйства были главными производители хлеба, а мелкие крестьянские хозяйства не могли бы его предоставить в нужном количестве. Этот указ усилил опасения крестьян, что придется ответить за все то, что происходило при разделе помещичьих земель осенью 1917 — зимой 1918-го. Страхи еще больше усиливало то обстоятельство, что среди офицеров Народной армии крестьяне часто видели своих бывших помещиков или их сыновей. Многие офицеры Народной армии ненавидели КОМУЧ немногим меньше, чем большевиков, и мечтали отомстить крестьянам за все, что пришлось пережить им и их близким. Крупный уфимский землевладелец, общественный деятель и член Партии народной свободы описывал события в своем бывшем имении летом 1918 года: «Самара, как и Уфа, в руках чехов. Приезжаю в Уфу и узнаю, что один из предводителей дворянства собрал отряд помещичьих сынков и отправился в карательную экспедицию, начав с моего бывшего имения. В контору вызвали зачинщиков и подвергли их истязаниям. Первая жертва — Пудеич (председатель революционного комитета. — Примеч. Л. П.) и эсер, сын лавочника. Пороли, допрашивали, угрожали расстрелами, обрушились, главным образом, на фронтовиков, пострадали многие, совершенно чуждые политической активности»[18].

Наверное, только благодаря революции с сопровождавшей ее чудовищной резней всего более образованного, более зажиточного, более талантливого русское правящее сословие поняло, как его ненавидит собственный народ. Весь XIX век умилявшаяся особыми, прекрасными качествами народа, мифическими Платонами Каратаевыми и Аринами Родионовнами, русская элита вдруг столкнулась с чудовищной, нечеловеческой ненавистью. При этом наибольшую ненависть проявляли часто люди, ничего плохого от своих господ не видевшие, которым они помогали, давали образование, лечили детей. Известный русский театральный деятель князь С. М. Волконский вспоминал о том, что бывшие служащие его имения в начале 1918 года забрали всю его собственность. Но, видимо, посчитав, что этого недостаточно, они написали заявление в конфликтную комиссию, требуя выплатить им жалованье за год вперед. Волконский писал: «Ведь это любопытно: требовать с человека удовлетворение за то, что у него все отобрали. Тут были подписи людей, служивших 30 лет и более, людей, чьих детей я воспитывал, чьих жен за свой счет отправлял в Тамбов на операции... меня на это дело в комиссию даже не вызвали, но случайно я оказался там, когда пришли несколько человек из подписавших. Я оказался случайным свидетелем того, как председатель-большевик пробирал их: “Вы получили за два месяца вперед, и вы имеете нахальство приставать к бывшему хозяину, требовать еще?”»[19]. В. В. Набоков в воспоминаниях «Другие берега» писал, что в их петербургском доме «...был тайничок с материнскими драгоценностями», служивший в их доме «...швейцар Устин лично повел к нему восставший народ через все комнаты в ноябре 1917»[20]. В Англии печатались воспоминания английских гувернанток, которых революция 1917 года застала в России. В них много рассказов, как англичанки с риском для жизни спасали своих воспитанников и их хозяев. Таких воспоминаний, написанных русскими, нет, их просто не было, а была чудовищная ненависть, убийства, предательства и жуткая радость при виде того, что происходит с их бывшими господами.

Объявленный 30 июня 1918 года призыв в Народную армию вызвал острое недовольство крестьян. Глава ведомств внутренних дел КОМУЧа П. Д. Климушкин был вынужден это признать: «Призыв, конечно, не удался и прошел не с тем успехом, на который мы рассчитывали, судя по энтузиазму, с которым было встречено падение большевиков. Призыв новобранцев в большинстве сел был встречен отрицательно, а в некоторых местах... даже враждебно»[21]. Все авторы воспоминаний подчеркивали, что даже в тех волостях, где крестьяне восторженно приветствовали приход Народной армии и с оружием в руках участвовали в свержении власти большевиков, они относились крайне отрицательно к призыву в армию и к участию в Гражданской войне. Чиновник для особых поручений Петровский, объехав по приказанию Климушкина всю подвластную КОМУЧу территорию, писал о смене настроения в крестьянской среде: «Подавляющее большинство населения, измученное насилиями большевиков, радостно встретило известие о падении большевистской власти. Войска Народной армии встречаются радостно и предупредительно», но «мобилизация прошла различно. Интеллигентный класс откликнулся охотно. Крестьяне — наоборот»[22]. На сельских сходах выдвигались требования: «немедленно прекратить братоубийственную бойню» или «приступить к решению конфликта мирным путем». Крестьяне требовали: «избегать междоусобной борьбы с родными братьями, находившимися в лагере большевиков»[23]. На заседании Бузулукского уездного земского собрания гласными высказывались опасения, что когда они явятся перед своими избирателями и объявят им о начале мобилизации, то их могут избить[24].

Неудивительно, что при таком «желании» воевать, при тотальном недоверии офицеров и солдат друг к другу, при отсутствии налаженной системы снабжения, чудовищной коррупции и воровстве служб тыла во всех белых армиях, за исключением войск Северной области, как только началось общее наступление Красной армии 5 сентября 1918 года, большинство солдат Народной армии дезертировало.

Положение в Северной области было совершенно иным. Здесь Советская власть никакой помещичьей земли крестьянам не дала, так как на Севере не было помещичьего землевладения. К зиме 1920 года жители Северной области, в подавляющей массе крестьяне, могли прекрасно сравнивать свое положение с положением жителей Советской республики. Вид многочисленных пленных и перебежчиков из Красной армии, их рассказы ничего кроме чувства ужаса у жителей Севера не вызывали. Очевидец описывал красноармейцев, сражавшихся против войск Северной области: «Несмотря на холода, отсутствие жилых помещений — красные войска были из рук вон плохо одеты и еще хуже кормились»[25]. Генерал И. А. Данилов вспоминал: «Оказалось, что здесь два полка были укомплектованы крестьянами-финнами Петроградского уезда под начальством финских красных офицеров из Финляндии. Они кляли большевистскую власть, говорили, что их насильно мобилизовали... были настроены вообще антибольшевистски, когда увидели у нас человеческое обращение с ними, когда их отлично обмундировали и стали выдавать такой же паек, как и остальным нашим солдатам, когда они стали есть в изобилии сало, а как противоцинговое средство финики... то они стали убежденными и надежными бойцами против большевиков»[26]. Военный прокурор Северной области описывал встретившихся ему на улицах Архангельска пленных красноармейцев: «Военнопленные производили самое тягостное впечатление, едва держась на ногах от голода, истощенные, с желтыми, опухшими лицами, полураздетые и оборванные, со следами порки на спинах»[27].

Жители Северной области, особенно крестьяне, призванные в армию, прекрасно видели оборванных пленных и могли сравнить положение красноармейцев со своим собственным. С одной стороны, красноармейцы, которые были в чудовищных условиях, с другой стороны — солдаты Северной области, которые благодаря помощи союзников и правительству Северной области были прекрасно всем снабжены.

Особенное внимание правительство уделяло солдатам и их семьям. Современный российский историк Л. Г. Новикова писала об этом: «Забота о военнослужащих и их семьях была организована на широком уровне... Помимо того, что солдатам полагалось 100 рублей жалованья в месяц и надбавки за пребывание на фронте и службу в отдаленных уездах, семьи солдат и белых партизан также получали бесплатный продовольственный паек и <...> денежное пособие... Государство также брало на себя обеспечение инвалидов и семей солдат, попавших в плен как в Гражданской, так и в Первой мировой войне»[28].

Как же себя вело крестьянское население области при таком колоссальном, бросающемся в глаза различии в отношении к солдатам (в большинстве своем выходцам из крестьян) у красных и у белых? Нужно подчеркнуть, что подавляющее большинство авторов, писавших о Гражданской войне на Севере, подчеркивали особые положительные черты северных крестьян, их коренное отличие от крестьян остальных районов России. Командующий союзными войсками генерал У. Э. Айронсайд писал: «Северные крестьяне, несомненно, более независимые, чем сельские жители в других областях России, и образовательный уровень у них выше»[29]. Известный социалист-революционер, участник Гражданской войны на Севере Б. Ф. Соколов писал об отличиях между крестьянами Севера и остальной России: «В них (северянах) нет и в помине того озлобления, затаенной обиды и ненависти к барам и интеллигентам, столь характерным для великоросса средней России. ...Вместе с тем у северян и больше самостоятельности, больше и чувства собственного достоинства»[30]. Добровольский описывал крестьян белых партизан, «потомков Новгородской вольности: «...на почве охранения собственнических интересов, нарушаемых большевистскими опытами и реквизициями в пользу красной армии, царила непримиримая вражда к Советской власти. Без рисовки и лишних слов, молча и упорно, велась борьба не на жизнь, а на смерть за право работать на своем собственном клочке родной земли»[31].

Но, несмотря на наглядные доказательства преимущества белой власти перед красной, «потомки Новгородской вольности» в большинстве своем не только не поддерживали правительство Северной области, но устраивали против него массовые восстания. Добровольский называл главной причиной такого поведения северных крестьян то, что «за время своего первого кратковременного пребывания в области большевики не успели до конца произвести свои опыты... большая часть народной массы еще не достаточно испытала большевистский режим, была мало проникнута идеями здоровой государственности»[32]. Генерал И. А. Данилов в принципе согласен с Добровольским. Он подчеркивал, что хотя «у крестьянства не было большевистского настроения, жажды Советской власти» и «оно вполне было довольно тем режимом, который был... но, тем не менее, условия Гражданской войны и все отсюда вытекающие повинности, усталость от великой войны — все это тяготило население»[33]. Айронсайд подчеркивал поразительное невежество крестьян в отношении политических процессов, происходящих в Северной области: «Они совершено запутались в происходящих событиях. Не подозревая о существовании Временного правительства в Архангельске, они полагали, что помогают союзникам в их частной ссоре с большевиками. Им не приходила в голову идея, что они помогают себе»[34].

Наверное, Соколов ближе всех подошел к объяснению причин той поддержки, которая была оказана большевикам широкими слоями русского народа, в том числе и крестьянскими массами. Это чудовищная ненависть даже не знавшего крепостного права крестьянства не просто к правящим сословиям, а ко всем тем, кого они считали господами, часто просто за более интеллигентный вид и чистую русскую речь. Соколов приводит случайно услышанный солдатский разговор в окопах на фронте:

«Подожди, ужо покажем, как на нашей шее сидеть». — «Ведь, как на твою спину сядет комиссар, — возражал красноармеец из пленных, — так же будет командовать. Такова наша доля». — «То комиссар, он из наших, свой. А это баре. В золотых пагонах. Генералы тоже. Они в вагонах, а мы, вишь, в землянках»[35].

Видимо, эта чудовищная ненависть к барам и привела, несмотря на хорошее экономическое положение и всестороннюю заботу правительства о военнослужащих и их семьях и на наглядные примеры жуткого обращения красных комиссаров со своими собственными солдатами, к тому, что в войсках Северной области невозможно было найти полк, в котором хотя бы один раз не вспыхивало восстание, и что в конце концов привело к развалу фронта без особого нажима со стороны Красной армии.

Мусульмане — последняя надежда великой империи

Если русское крестьянство, несмотря на многочисленные антибольшевистские восстания в целом, в 1918—1920 годах в целом поддержало большевиков, то крестьяне-мусульмане, особенно в восточных районах России, повели себя иначе. В поволжских, уральских, западносибирских губерниях мусульманское население составляло 25 %[36]. Крестьяне-мусульмане, татары и башкиры в целом были значительно беднее своих соседей, русских и мордовских крестьян[37]. Политика Совнаркома, отдавшая крестьянам помещичьи, государственные и церковные земли, лишь незначительно увеличила количество земли у крестьян-мусульман. Помещичье землевладение в мусульманских районах практически отсутствовало. Монастырских и церковных земель не было. Так, в Сергачском уезде Нижегородской губернии в русских селах количество земли в крестьянских хозяйствах увеличилось в 20 раз, а в мусульманских аулах — только в 1,5 раза за счет внутреннего перераспределения[38].

Антирелигиозная политика Совнаркома, вызывавшая крайне незначительный отпор в русской деревне, породила массовое сопротивление крестьян-мусульман.

20 января 1918 года был опубликован декрет Совнаркома «О свободе совести, церковных и религиозных обществах», провозглашавший отделение церкви от государства, а школы от церкви. Но в мусульманских районах, где практически было только исламское просвещение, декрет восприняли резко отрицательно. В борьбе с ним сплотились различные социальные слои и национальности. Советское правительство сделало все от него зависящее, чтобы декрет стал известен в каждом, даже самом отдаленном ауле, переведя его на арабский, аварский и другие языки. Против него выступали даже мусульмане, сотрудничавшие с Советской властью. Попытки мусульманских организаций договориться с Советским правительством о внесении поправок в те пункты декрета, которые касались преподавания в частных школах и национализации имущества религиозных общин, отвергались Советским правительством. На местах декрет проводился в жизнь в крайних формах. Часто местные представители Советской власти проводили великорусскую шовинистическую политику. Башкирский общественный деятель А. К. Адигамов называл местных большевиков «доморощенными социалистами», которые не хотели допустить не только создания башкирской автономии, но даже участия башкир наравне с русскими в Советских органах власти[39]. Советские деятели, командиры Красной армии, оскверняли мечети, издевались над религиозными чувствами верующих. Один из руководителей Башкурдистана А. З. Валидов писал, что благодаря подобному отношению представителей Советской власти у русских переселенцев сложилось «...представление вообще о красных, как национальной силе господствующего русского народа, который, по их убеждению, не должен допустить никакой автономии, никакого самоопределения “туземцев и инородцев”»[40]. В разгоравшейся Гражданской войне красноармейцы с необыкновенной жестокостью расправлялись с башкирами. В «Вестнике» правительства Башкирии описывается поход красноармейских частей В. К. Блюхера на соединение с Красной армией летом 1918 года. После него в Башкирии остались: «...сотни пепелищ, ...опозоренные дочери и жены, ...поруганные святыни»[41].

Поэтому установление власти КОМУЧа, то есть Учредительного собрания, в которое по мусульманским спискам было избрано 62 депутата, встретило поддержку широких слоев мусульманского населения.

По свидетельству различных мемуаристов, как из красного, так и из белого лагеря татары и башкиры являлись лучшими, самыми надежными солдатами Народной армии. Если в русских районах мобилизация в Народную армию фактически провалилась, то в мусульманских картина была иной. Так, в Самарской губернии татары составляли 70 % явившихся по мобилизационным повесткам[42]. Башкирские батальоны были одними из лучших частей в армии КОМУЧа. Русские офицеры, командовавшие мусульманскими частями, восхищались своими солдатами. Штабс-капитан Ф. Ф. Мейбом рассказывал, как в середине августа 1918 года он был отозван с фронта для формирования и командования частью, состоявшей из добровольцев-татар. Он прибыл в Казань и узнал от генерала, отвечавшего за формирование новых частей, что татары сидели четыре дня во дворе: «Обмундирование и снаряжение не дают... кухни тоже нет, а ведь они холодные и голодные, а вот сидят и не расходятся»[43]. Мейбом стал действовать энергично, теми же методами, о которых писал М. Булгаков в «Белой гвардии», когда полковник Най-Турс получал валенки для юнкерской роты[44]. Он быстро разместил и накормил добровольцев, но выяснилось, что из 606 человек русский язык знали не более 20, а большинство никогда не держало в руках винтовку. Мейбом с помощью восьми офицеров в течение нескольких дней создал воинскую часть, которая блестяще проявила себя на фронте[45]. Полковник В. В. Молчанов, назначенный в феврале 1918 года командиром Ижевской бригады, описывал эскадрон, в котором служили только татары: «Особо отличное впечатление произвела конная разведка полка — 120 шашек, солдаты, исключительно казанские татары из деревень кругом Ижевска, служившие в кавалерии на прекрасных лошадях...»[46]. Высшие командиры Красной армии неоднократно писали о том, что мусульманское население враждебно относилось к Советской власти. Начдив Г. Д. Гай вспоминал, что неоднократно наблюдались случаи «отравления целых частей в башкирских селах», а «в районе Первой армии никогда не прекращались восстания мусульманского населения»[47].

В истории Гражданской войны на Востоке России мусульмане сыграли выдающуюся роль в борьбе с большевиками в составе Народной армии. В войсках Верховного правителя России А. В. Колчака они сыграли во много раз меньшую роль, так как Колчак и его правительство категорически отказывались признать автономию Башкурдистана и других мусульманских государственных образований и отрицательно относились к инородцам вообще, а к мусульманам в особенности. Но в 1920—1930-е годы мусульмане вели героическую, обреченную на поражение войну с Красной армией — так называемое движение басмачей, подавить которое коммунистам удалось только в начале 1930-х годов, уничтожив миллионы мусульман, в том числе женщин, детей, стариков.

Пролетариат — расколотый класс

В истории, видимо, больше, чем в любой другой области, существуют устойчивые стереотипы, с которыми крайне трудно спорить даже с фактами в руках. Одним из таких стереотипов, над созданием которого потрудились и эмигрантские историки, и мемуаристы, и многочисленные западные историки, а в первую очередь советский идеологический аппарат, был миф о том, что российский рабочий класс был той единственной группой населения, которая полностью поддерживала большевиков на всем протяжении Гражданской войны. Не отрицая бесспорного факта, что большинство русских рабочих поддерживали Советскую власть, надо сказать, что отношения пролетариата и большевиков в 1917—1921 годах были сложными и запутанными. История знала и улучшение отношений, и бурные рабочие выступления против Советской власти вплоть до вооруженных восстаний.

Октябрьский переворот много дал рабочим. Им льстило то, что большевики объявили их правящим классом, что с введением рабочего контроля в их руки перешли заводы и фабрики. Рабочие с радостью расхищали и разворовывали заводское оборудование, и в первые месяцы Советской власти могли бесконтрольно делать на заводах все, что им заблагорассудится. Но политика Советских властей и бесконтрольное хозяйничанье необразованных пролетариев на заводах и фабриках привели экономику страны к катастрофическим последствиям и к резкому ухудшению положения самого рабочего класса. Историк И. В. Нарский описывает последствия Октябрьского переворота на Урале: «Прямой реакцией на приход большевиков к власти было решение правления уральских акционерных обществ в Петрограде приостановить перевод денег заводам, на которых был организован рабочий контроль, вслед за чем неизбежно произошли закрытие ряда предприятий и рост безработицы. В результате добыча железной руды и меди понизилась соответственно на 33 % и 38 %. Доменное производство упало на 60 %, многие доменные печи остановились»[48]. В целом производство чугуна, стали и меди и добыча угля к весне 1918 года в России сократились в 2—3 раза по сравнению с крайне неблагоприятным 1917 годом. Падение производства привело к массовому закрытию заводов и росту безработицы. Но и те, кто сохранил работу, оказались в сложном положении: номинальная заработная плата не выплачивалась вовремя и в условиях галопирующей инфляции все более и более обесценивалась. В январе 1918 года государственная задолженность по зарплате уральским рабочим составляла 5228 тыс. рублей, в феврале — 13 789 тыс., в конце апреля — 35 млн рублей[49].

Резко ухудшившееся экономическое положение привело к освобождению широких рабочих масс от увлечения большевистской демагогией. Этому способствовали жестокие меры большевиков, железной рукой подавлявших любые формы народного протеста, в том числе среди рабочих, выступления которых были особенно неприятны властям, поскольку опровергали пропагандистские лозунги о диктатуре пролетариата. Одной из форм проявления недовольства рабочих стали перевыборы Советов. В Сормово, Ижевске, Воткинске, Вятке, Ярославле и других городах меньшевики и эсеры побеждали на выборах. В ответ на это большевики распускали переизбранные Советы. Среди рабочих стало резко возрастать влияние меньшевиков, и, видя, что с помощью Советов ничего добиться нельзя, они решили создать новую форму организации — рабочую конференцию. 2—3 марта 1918 года в Туле состоялось заседание Тульской рабочей конференции. Рабочие требовали: «...немедленного созыва Учредительного собрания и обращения от его имени к западноевропейским демократиям с заявлением об отказе страны подписать сепаратный мир с Австрией и Германией»[50].

Во вспыхнувшей Гражданской войне в Поволжье, Урале и Сибири симпатии рабочих разделились. В ряде городов Поволжья рабочие оказывали чешским легионам и отрядам Народной армии активную помощь в свержении большевиков. В г. Иващенкове (Чапаевск) рабочие Оружейного Самарского-Сергиевского завода вскоре после выступления чехов подняли восстание, овладели городом с богатейшими военными складами и изгнали красногвардейцев еще до прихода чехов. В Иващенкове началось создание первых отрядов Народной армии, состоявших в основном из рабочих. Народная армия пользовалась активной поддержкой сызранских рабочих, отряды которых 10 июля 1918 года участвовали в боях за освобождение города[51].

Но в целом в городах Поволжья рабочие оставались равнодушными к призывам КОМУЧа. Современный российский историк А. А. Каревский пишет: «Рабочие и городские обыватели дали из своей среды ничтожный процент добровольцев, главным образом из числа безработных»[52]. П. Д. Климушкин, выступая на съезде Партии социалистов-революционеров на территории Учредительного собрания, состоявшегося 4—10 августа 1918 года в Самаре, подвел итоги: «В борьбе за Учредительное собрание опорой своей мы считаем крестьянство. Рабочие из строя вышли. Они плетутся в хвосте движения и являются только свидетелями переворота...»[53]. Настроение рабочих постоянно менялось. Трубочный завод в Самаре в апреле и мае 1918-го был центром движения рабочих-уполномоченных, носившего ярко выраженный антибольшевистский характер. А в июне 1918 года эти же рабочие составили основные кадры Красной гвардии в городе и понесли тяжелые потери в боях с чехами под Самарой. 1 октября 1918 года вспыхнуло восстание рабочих Иващенкова. Рабочие пытались предотвратить демонтаж завода и эвакуацию его в Сибирь. Части Народной армии жестоко подавили восстание.

Настроения рабочих Поволжья в целом были неустойчивы, и вскоре после установления власти КОМУЧа среди них стали расти большевистские настроения. Рабочие боялись усиления реакции, восстановления в том или ином виде порядков, существовавших до Февральской революции. Пугали кровавые эксцессы на улицах Самары, массовые аресты сочувствующих большевикам. На настроение рабочих влияла активная поддержка, оказанная большевикам меньшевиками. 15 сентября 1918 года в газете «Вечер Москвы» было опубликовано постановление ЦК РСДРП(м) «О Самарском правительстве». Оно запретило членам партии участвовать в работе этого правительства: «Отношение РСДРП к Самарскому правительству, как к правительству, прибегающему в борьбе за демократический строй к помощи иностранных штыков, совершенно исключает возможность участия в нем членов ЦК РСДРП»[54]. В сентябре 1918 года после начала наступления Красной армии рабочие выступления против власти КОМУЧа усиливаются. Вслед за Иващенковым 3 сентября вспыхнуло восстание в Казани.

Отрицательно к свержению Советской власти отнеслись рабочие Архангельска и Мурманска. В Архангельске во время Первой мировой войны происходил стремительный рост населения, так как это был единственный порт, через который могла осуществляться связь с союзниками без страха подвергнуться атаке немецкого флота. В город приехали тысячи рабочих и крестьян, как из близлежащих районов, так и эвакуированные рабочие из Риги. В августе 1916 года обычный заработок грузчиков в порту составлял 300—360 рублей в месяц, в то время как оклад городового — 35 рублей[55]. Из Архангельска сообщали в Петербург: «...вольнонаемные полицейские чины испрашивают отпуск 1—2 недели и работают в порту, чтобы улучшить свое материальное положение»[56]. Эвакуированные рабочие латыши были настроены крайне революционно. На первые собрания социал-демократов (большевиков) в Архангельске невозможно было пригласить русских рабочих, они ничего не понимали, собрания велись на латышском языке[57].

После Февральской революции рабочее движение в Архангельске развивалось ускоренными темпами. Уже 3 марта состоялось 1-е заседание Совета рабочих депутатов. Создавались профсоюзы, стремительно росла их численность. К лету 1917 года профсоюз рабочих и служащих лесной промышленности насчитывал 13 тыс. человек. Рабочие Архангельска, привыкшие к высоким заработкам в годы войны, считали, что после революции их положение должно значительно улучшиться по сравнению с временами «проклятого царизма». Советы и профсоюзы выдвигали все новые и новые требования, и это приводило к расстройству хозяйственной жизни, росту безработицы и к затруднениям с поставками продовольствия в Архангельск. В конце 1917 — начале 1918 года по мере дальнейшего нарастания экономического кризиса безработица увеличивалась. Но в марте 1918 года, когда по всей стране положение рабочего класса становилось катастрофическим, в Архангельске все стало иначе. Советское правительство, напуганное угрозой оккупации Архангельска и Мурманска войсками союзников, решило в ускоренном порядке вывести из этих городов колоссальные запасы оружия, оборудования, обмундирования, продовольствия, поставленные в Россию союзниками в годы Первой мировой войны. Для того чтобы заставить рабочих интенсивно работать, весной 1918 года оплата труда в порту была установлена выше самых высоких расценок в годы Первой мировой войны[58].

Когда 2 августа 1918 года в Архангельске произошел антисоветский переворот, а затем в город высадились войска союзников, единственными защитниками большевиков стали моряки и рабочие. Весь период существования Верховного управления Северной области, а затем Временного правительства Северной области настроение рабочих было оппозиционным. Части, в которых процент рабочих Архангельска и Мурманска был наибольшим, чаще других устраивали восстания. В. В. Марушевский, один из командующих войсками Северной области, четко определил, в каких тяжелых условиях действовали и существовали власти Северной области: «Имея рабочую Соломбалу, с одной стороны, и фабричную и портовую Бакарицу — с другой, Архангельск был как бы в большевистско-демократических тисках, которые могли раздавить и правительство, и микроскопические силы союзников»[59]. Особенность положения на Севере заключалась в том, что местные меньшевики занимали еще более просоветскую позицию, чем меньшевики в других районах России, где была свергнута Советская власть. Собрание Архангельского губернского совета профсоюзов, состоявшееся 12 марта 1919 года в честь 2-й годовщины Февральской революции, на котором присутствовало более тысячи рабочих, превратилось в антиправительственный митинг. Председатель губернского совета профсоюзов меньшевик М. И. Бечин выступил в поддержку Советской власти, назвав ее «единственной и естественной защитницей интересов рабочего класса». Он призвал рабочих и солдат к борьбе против правительства и союзников, подчеркнув, что «Товарищи солдаты всегда пойдут с рабочими в защите их интересов» и «союзникам себя за банку консервов и табаку не продадут»[60].

Интересно, что материальное положение рабочих было значительно лучше не только положения рабочих в Советской республике, для которых жизнь рабочих на Севере была недостижимым раем, но и рабочих в других районах, освобожденных от большевиков. Английские военные власти, желая показать рабочим, что их положение лучше английского пролетариата, опубликовали подтверждающие это данные[61]. Но это никак не подействовало на рабочих. Паническое бегство генерала Е. К. Миллера вместе со штабом вызвало большую радость рабочих масс. По свидетельству эсера Б. Ф. Соколова, сразу после этого: «...потянулись толпы рабочих, снабженных красными флагами, начали срывать погоны у отставших офицеров»[62]. Красные еще не пришли, а в городе уже началась вакханалия обысков и грабежей. Но радовались рабочие недолго. Генерал И. А. Данилов рассказывал, как проходила 22 февраля 1920 года на железнодорожной станции Архангельск, торжественная встреча, устроенная рабочими и революционными матросами члену Реввоенсовета 6-й армии Н. Н. Кузьмину, прибывшему в город с двумя батальонами красноармейцев: «Представитель депутации от Судоремонтного завода... обратился с приветственной речью к Кузьмину, в которой сказал, что он является председателем рабочего комитета завода. На это Кузьмин ему ответил, что теперь в Советской России нет нигде комитетов... что теперь есть государственные предприятия, ...на которых назначены правительством директора, управляющие, а при них состоят политические комиссары и что он, Кузьмин, приказывает комитет распустить и комиссар на завод будет им завтра же назначен. Рабочие должны понять, что завод принадлежит не им, а государству, а они должны только работать. Такое же приказание он отдал и прочим комитетам... с броненосца “Чесма”, автомобильного дивизиона и др. Конечно, это произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Представитель комитета с броненосца “Чесма” ...в развязном тоне начал было протестовать перед Кузьминым против такого образа правления в Советской России, говоря, что они не для того свергли иго белых в Архангельске, чтобы ими управляли другие люди, не допуская их к управлению, что лозунг “все наше” должен быть не отменен, а углубляем... На этом слове оратор был прерван Кузьминым сильным ударом по уху, от которого матрос упал на землю... Кузьмин в подтверждение своего авторитета добавил, что к не повинующимся его приказаниям будет применен расстрел»[63].

Населению Архангельска и других районов Севера, так мало сделавших для поддержки Верховного правительства Северной области и жаждавших окончания Гражданской войны, пришлось горько разочароваться в своих надеждах. Война закончилась, но за ней последовала чудовищная расправа над безоружными людьми, имевшая мало аналогов даже в истории Гражданской войны. В Архангельске свирепствовали различные большевистские карательные органы. Самым страшным была Специальная правительственная комиссия по расследованию злодеяний интервентов и белогвардейцев на Севере, которую возглавлял видный партийный деятель и чекист М. С. Кедров. Сразу же после занятия Архангельска многие офицеры и ряд известных общественных деятелей были арестованы и вывезены в Москву уполномоченным ВЧК А. В. Эйдуком. Часть из них была расстреляна, другие были освобождены, призваны в Красную армию и отправлены на Польский фронт. 1 марта — 1 октября 1920 года только в Архангельске ВЧК было арестовано 1644 человека[64]. Еще больше было арестовано комиссией Кедрова. Среди арестованных были представители всех классов и сословий. Многие из них были расстреляны. Очевидцы рассказывали о расстреле близ Холмогор арестованных офицеров, помещенных на баржу (ок. 600 человек). Особенно зверствовала жена Кедрова Р. А. Пластинина (Майзель), собственноручно расстрелявшая более 100 человек[65]. На Севере в 1920 году появились первые в Советской республике концентрационные лагеря: Архангельский, Холмогорский и Пертолинский. 2 ноября 1923 года был организован Соловецкий лагерь принудительных работ.

Просоветские настроения рабочих Архангельска, Мурманска, Поволжья были характерны для большинства рабочих страны в 1918—1920 годах, но не для всего рабочего класса. Рабочие Урала быстро устали от экономических экспериментов. В июне 1918 года вспыхнуло восстание в районе Невьянского и Руденского заводов. Рабочие ряда заводов при наступлении чехов арестовывали местные Советы. Представители Советской власти отправляли панические телеграммы в Москву, сообщая о повсеместном восстании рабочих против Советской власти: «На целом ряде заводов свергнута Советская власть... Рабочие массы... озлобленные ухудшением продовольствия и раздраженные неумелой постановкой разрешения целого ряда вопросов, связанных с национализацией всей уральской промышленности, подняли форменное восстание против Советов»[66]. Рабочие Урала относились к большевикам с нескрываемой враждебностью. Особенно ярко это проявилось в ходе самого крупного восстания — Ижевско-Воткинского.

Ижевские оружейные и сталелитейные заводы и Воткинский механический и судостроительный завод были одними из крупнейших предприятий России. Заводы принадлежали государству. За годы Первой мировой войны Ижевский завод выпустил 43 % (более полутора миллионов) винтовок, произведенных в России. Учитывая крайнюю важность продукции заводов и стремясь избежать любых проявлений недовольства со стороны рабочих, государство отпускало большие суммы на содержание заводов. Они были убыточными для казны. Рабочие получали высокую заработную плату и выходили на пенсию по достижении 56-летнего возраста. Все рабочие состояли членами пенсионной кассы Главного управления уральскими заводами. В случае заболевания рабочий получал половину заработной платы. Медицинская помощь предоставлялась бесплатно. Функционировали хорошо оборудованные госпитали. Рабочие получали денежную помощь при пожаре, стихийном бедствии, смерти кого-нибудь из членов семьи и т. д. Рабочие могли получать ссуду на льготных условиях[67]. Действовали начальные средние школы для детей рабочих. Если и был в России кадровый рабочий класс, представители которого в течение многих поколений трудились на заводе, то это были рабочие Ижевска и Воткинска. Современник писал: «Сменилось много поколений рабочих, и часто сыновья и внуки работали в тех же мастерских и на тех же станках и машинах, на которых работали их деды»[68].

Рабочие Ижевска и Воткинска были живым опровержением всех стереотипов о русском рабочем классе, которых одинаково упорно придерживались и социал-демократические авторы конца XIX — начала XX века, и советские историки, и современные западные и российские специалисты. Давно уже стало догмой утверждение, что квалифицированные рабочие должны потерять связь с землей и жить исключительно на свои заработки. Но многие поколения квалифицированных рабочих Ижевска и Воткинска владели большими участками земли, садами и покосами. Все участники Международного коллоквиума в Петербурге в июне 1995 года согласились с выводами российского ученого Ю. И. Кирьянова: «Сколько-нибудь сильной и прочной приверженности к собственности у большинства рабочих не было, и это можно объяснить их необустроенностью, низким уровнем жизни, отсутствием, во многих случаях, недвижимого имущества (жилья), низкой оплатой труда, отсутствием частнособственнической традиции»[69]. Но ижевско-воткинские рабочие владели недвижимостью. У них были собственные большие дома, в которых они сдавали квартиры, сельскохозяйственные угодья, некоторые из них были владельцами небольших оружейных фабрик и мастерских. Слабо затронутые революционной пропагандой, зажиточные люди с чувством собственного достоинства, они оказались самыми упорными защитниками старого уклада жизни.

Причин для резкого недовольства властью большевиков у рабочих Ижевска и Воткинска накопилось множество. Тысячи рабочих во время войны были призваны в армию. Многие из них получили офицерские чины. Они хотели вернуться на свои заводы, «...но пришельцы (поступившие на заводы во время войны) заняли их места»[70]. Из Советов рабочих депутатов изгонялись представители крупнейших заводов, так как рабочие избирали противников большевиков. Сокращение производства, безработица, резкое падение заработной платы вызывали недовольство рабочих. Классовая политика Советской власти была направлена против рабочих, которые никак не вписывались в классический образ пролетариев. Современник отмечал: «Буржуазию заводских поселков составляли мелкие торговцы, оружейные фабриканты... и подавляющее большинство заводских рабочих»[71]. Ижевские большевики провели через общезаводской комитет, в который сами же назначили представителей, решение о конфискации частных фабрик. Конфискация превратилась в форменный грабеж, от которого пострадали тысячи рабочих. У них были также конфискованы земли и покосы, что в условиях резкого повышения цен на продукты питания и катастрофического падения заработной платы было тяжелым ударом. Особое возмущение вызвало постановление, требовавшее, чтобы владельцы домов, сдававшие квартиры, полученные деньги отдавали властям. Дело доходило до мелочей, выглядевших изощренным издевательством. Рабочим было запрещено удить рыбу в заводских прудах. Современник писал: «Шла жестокая перестройка: уральских рабочих, тружеников и собственников, силой переделывали в пролетариев чистейшей воды»[72].

Чтобы в зародыше подавить любое сопротивление своим действиям, большевики осуществляли политику террора в отношении рабочих. В Ижевске начались аресты, расстрелы, убийства из-за угла. Хотя местные коммунисты не питали никаких иллюзий по поводу того, как к ним относятся рабочие, занятие 6 августа 1918 года Казани частями Народной армии и Чехословацкого корпуса вынудило их попытаться призвать рабочих в Красную армию. 8 августа 1918 года по инициативе союза фронтовиков мощным заводским гудком рабочие Ижевска были подняты на восстание. Рабочие захватили оружие, и к ночи город был очищен от красноармейцев, бежавших во всех направлениях. 17 августа рота ижевских рабочих подошла к Воткинску, где в это время было поднято восстание местным союзом фронтовиков. В 11 часов утра город был полностью освобожден от красноармейцев. Восставшие рабочие двух заводов образовали властный орган — Прикамский комитет членов Учредительного собрания и создали Ижевскую Народную армию и Воткинскую Народно-революционную армию, в которых не только солдаты, но и большинство офицеров были рабочими и крестьянами. Современный российский историк С. В. Волков писал, что в двух армиях, сформированных повстанцами, насчитывалось около 25 тыс. человек[73]. Их поддерживали вооруженные командованием рабочих армий многочисленные крестьянские отряды, насчитывавшие более 150 тыс. человек[74]. Не получая никакой помощи ни со стороны КОМУЧа и пришедшей ему на смену Директории, ни со стороны Сибирской армии, рабочие двух заводов приковали к себе отборные войска Советской республики. В. И. Ленин прекрасно понимал всю опасность восстания рабочих крупнейших заводов против пролетарской власти. Разгром рабочими 2-й и 5-й советских армий внушили руководству страны настоящую тревогу. Лучшие силы Красной армии: части ВЧК, латышские части, балтийские матросы бросаются против рабочих, у которых кроме винтовок было только оружие, отнятое в боях. Но красные терпят одно поражение за другим. 20 октября 1918 года командованию Вооруженных сил РСФСР была отправлена телеграмма: «Крайне удивлены и обеспокоены замедлением взятия ижевского и воткинского. Просим принять самые энергичные меры к ускорению. Телеграфируйте, что именно предприняли.

Председатель ВЦИК Свердлов.

Предсовнаркома Ленин»[75].

Только после того как в начале ноября 1918 года защитники Ижевска остались без патронов и снарядов и могли отбиваться только штыками, Красная армия 7 ноября заняла Ижевск, а 13 ноября 1918 года — Воткинск. В дальнейшем рабочие составили лучшие части Восточного фронта белых: Воткинскую дивизию и Ижевскую бригаду и отчаянно сражались против «пролетарской власти» и эвакуировались вместе с другими частями Белой армии из Владивостока в октябре 1922 года.

Офицеры и унтер-офицеры Русской армии в годы Гражданской войны

Для того чтобы победить в войне, нужно создать армию. Костяк, основу любой армии составляют младшие командиры — унтер-офицеры. Председатель Реввоенсовета Л. Д. Троцкий хорошо понимал, что без унтер-офицеров и офицеров армию как боевую силу не построить. Преодолев сопротивление партийного руководства, в том числе и В. И. Ленина, он отменил выборность командного состава и объявил призыв в армию унтер-офицеров и офицеров. Для контроля над командными кадрами 21 марта 1918 года был создан институт военных комиссаров. Но унтер-офицеры в подавляющем большинстве не нуждались в контроле. Только в 1918 году в Красную армию было призвано 120 тыс. унтер-офицеров[76]. На каждые 4—5 красноармейцев приходился один унтер-офицер старой русской армии. Эмигрантский военный историк А. А. Зайцов писал: «Они-то и послужили остовом Красной армии»[77]. Естественно, унтер-офицеры служили и в антибольшевистских армиях. Но там их доля в общей численности войск была значительно меньшей. Унтер-офицеры грамотные, получившие какое-то образование, впитавшие в себя обрывки социалистической пропаганды, больше забитых солдат чувствовали свое униженное положение в русской армии, а до этого — в русском обществе. Они были полны чудовищной ненависти к «барам», то есть в первую очередь к офицерам и генералам, с которыми им приходилось сталкиваться и ежедневно подвергаться оскорблениям. А то, что в условиях страшной бойни, которую представляла из себя Первая мировая война, многие из унтер-офицеров производились в офицеры, только усиливало ненависть. Большинство заговоров в белых войсках часто возглавляли унтер-офицеры, многие из которых были фанатичными коммунистами. С. Ц. Добровольский, полевой военный прокурор войск Северной области, писал о восстаниях на Севере: «Везде среди участников заговоров были отмечены фельдфебеля и унтер-офицеры, то есть лучшие по выправке и дисциплине солдаты...»[78]. Социалист-революционер Б. Ф. Соколов отмечал: «И большевизмом, и ненавистью к барам и интеллигенции были заражены в сущности те, кого можно было считать если не наполовину, то на четверть интеллигентами. Толковые, смышленые, зачастую унтер-офицеры — они на поверку оказывались не только большевиствующими, но и членами коммунистической партии. Из множества фактов один наилучше характеризует этот тип людей.

Стояли жестокие морозы. Лес, казалось, стонал он холода, его сковавшего. Выйти наружу не было возможности. Мерзло лицо, руки, ноги отмораживались уже через несколько минут.

Ночью неожиданно в наш лазарет привели пятерых солдат. Их привел конвой. Ноги их были совершенно отморожены. Настолько, что никаким образом нельзя было оторвать с них примерзшие сапоги. Обморожение было так сильно, что пришлось многим ампутировать немедленно пальцы, ступни. Четверо из солдат стонали и беспрестанно ругали пятого. Но пятый молчал. Это был молодой, интеллигентного вида солдат. Писарь-унтер-офицер, он сманил восемь солдат своей части перейти к красным. Раздобыли лыжи. Благополучно прошли десять верст и здесь заблудились в лесу. Начались морозы. Трое замерзли, остальных подобрал конвой. Конечно, им грозил расстрел. Особенно зачинщику. Несмотря на жестокую боль, ругань своих спутников, он не проронил ни слова. Он считал себя, по-видимому, правым. Несмотря на операцию — он умер на третий день.

Такие люди, фанатики, упорные служили цементом в среде колеблющихся, полубольшевистских солдат. Они вели их за собой. А те шли, повинуясь глухому чувству ненависти к барам и “авось будет лучше”»[79].

К Февральской революции 1917 года русский офицерский корпус совершенно изменился. К началу войны в армии было 40 тыс. офицеров и около 40 тыс. были призваны по мобилизации[80]. За годы войны было произведено в офицеры около 220 тыс. человек. Известный писатель и литературовед офицер военного времени В. Б. Шкловский писал: «Все, кого можно было произвести в офицеры, были произведены, грамотный человек не в офицерских погонах был редкостью»[81]. Большинство кадровых офицеров погибло уже в 1914—1915 годах: «К концу войны во многих пехотных полках имелось всего по 1-2 кадровых офицера»[82]. В кавалерии, артиллерии, инженерных войсках и на флоте положение было лучше. Здесь, во-первых, были относительно меньшие потери, а произведенные в годы войны офицеры были выпускниками кадетских корпусов.

В 1917 году офицерство не представляло изолированную касту, состоящую из представителей дворянства и крупной буржуазии. Но именно оно должно было расплачиваться за ту классовую ненависть, с которой большинство населения страны относились к «барам». Эта ненависть обострялась потоком клеветнической пропаганды которую левые социалисты, в первую очередь большевики, обрушили на население. Офицерам приходилось переживать массу издевательств, унижений, часто от своих собственных солдат. На улицах Петрограда в первые дни революции на офицеров охотились, как на куропаток. В Кронштадте многие офицеры были убиты. Часто издевательства над офицерами носили изощренно унизительный характер: «В Финляндском полку у офицеров отобраны лошади и личные вещи; за то, что офицеры высказывались за наступление, они были в течение двух дней лишены всякой пищи»[83].

Русское офицерство, все воспитание которого противоречило революционной морали, развалу фронта, издевательству над патриотическими чувствами, с ужасом смотрело на происходящее. Офицеры, получившие чины и звания в годы войны, гордившиеся своим новым положением, переживали происходившее так же остро, как и кадровые офицеры. Офицерство составляло основной костяк всех белых армий. Но русские офицеры часто делали различные выводы из происходящих событий. Командующий войсками Северной области В. В. Марушевский осенью 1918 года организовывал отправку офицеров в Россию из Швеции и был удивлен, что на его «...призывы ехать — отозвались весьма немногие», так как «Осенью 1918 г. офицерство было уже <...> разочаровано и разложено»[84]. Ужас пережитого влиял на отношения офицеров и солдат. Появилось отчуждение, часто даже страх перед возможностью расправы во время очередного солдатского восстания, которых в годы войны было так много, особенно на Севере. Командующий союзными войсками на Севере У. Э. Айронсайд писал, как он уговаривал русских офицеров быть ближе к солдатам как во время службы, так и во время отдыха, приводя в пример английскую армию. Один из офицеров ответил ему: «Разве в вашей армии не существуют совершенно другие условия? Разве кого-нибудь из ваших офицеров расстреливали их собственные солдаты?»[85].

Усталость после тяжелой, проигранной войны, чудовищные унижения революционного периода привели к тому, что многие офицеры вообще не хотели участвовать в Гражданской войне. Начальник оперативного отдела штаба Народной армии П. П. Петров писал: «Значительная часть офицерства все еще выжидала, надеясь, что удастся избежать участия в гражданской войне»[86]. Офицеры находили много причин, чтобы не идти в Народную армию. Основная проблема заключалась в том, что во главе КОМУЧа стоят социалисты. Начальник полевого штаба С. А. Щепихин описывал свой разговор в Челябинске в июле 1918 года с полковником Н. Т. Сукиным, начальником штаба формирующегося Уральского отдельного корпуса: «Пусть останутся большевики, но только не эсеры. Помогать последним ухватиться за власть так же непатриотично, как поддерживать Ленина в Москве»[87]. Полковник В. В. Молчанов с большой горечью писал, что из большого количества офицеров, приплывших на пароходе из Казани в Елабугу, в армию не вступил ни один человек: «На все мои мольбы этот подполковник отвечал, что разумным офицерам здесь делать нечего, так как здесь эсеры и керенщина, и он с офицерами отправляется в Сибирь, где формируется настоящая русская армия»[88]. Такая же картина наблюдалась во многих городах Поволжья. Согласно данным произведенной большевистскими властями принудительной регистрации офицеров, проживавших в Казани, к началу августа их насчитывалось 3000 человек. В первые же дни после освобождения города от большевиков удалось сформировать две офицерские роты, насчитывавшие 380 и 350 штыков[89]. Заместитель командира 1-й офицерской роты штабс-капитан Ф. Ф. Мейбом, убежденный монархист, писал об остававшихся в тылу офицерах: «...каждый боевой день приносил потери, а пополнения не было. Где же так называемые господа офицеры? Неужели предали и не пошли в строй? Раненные офицеры после выздоровления возвращались в строй и передавали нам, что каждый кабак набит людьми в офицерской форме, все улицы полны ими... сущее безобразие. ...Одни формируют какую-то гвардейскую часть и находятся при штабе, другие говорят, что рядовыми они не пойдут и, наконец, многие оговариваются тем, что у нас нет определенного монархического лозунга: “За Веру, Царя и Отечество!” Для нас они — шкурники и предатели»[90]. В. В. Марушевский с издевкой пишет о «причинах», из-за которых многие тысячи русских офицеров предпочитали отсиживаться за границей и не участвовать в Гражданской войне: «По-видимому, масса (офицеров) уже не подчинялась единой воле и с недоверием относилась к каждому патриотическому выступлению. До Сибири было “слишком далеко”, Деникин был недостаточно “монархистом”, Чайковский-де, “убийца Александра II”, Юденич — пожалуй, уже чересчур близко — одним словом, причин не ехать было сколько угодно»[91]. Хотя в конце концов большинство офицеров в районах, занятых белыми армиями, были призваны в строй, особой активности они не проявляли. А учитывая характер Гражданской войны, нужны были такие особые усилия. П. П. Петров писал: «Мобилизованное офицерство работало неохотно, иногда протестуя против Гражданской войны. Неуверенное в успехе, оно часто держалось как-то выжидательно. Нужны были исключительные по энергии и умению создавать части командиры частей, таких было мало»[92].

Настоящей трагедией офицерства стало то, что оно уже не могло после революции построить отношения с солдатами. Внутренняя спайка между солдатами и офицерами и по-настоящему товарищеские боевые отношения существовали в добровольческих частях Народной армии, в партизанских частях Северной области. Эти части Народной армии формировались из учащейся молодежи и молодых офицеров волжских городов, из ижевских и воткинских рабочих. У них не было внешней дисциплины, но, как писал Петров: «...эти части сразу же, без всяких писаных приказов, создали свою неписаную дисциплину — смесь прежней и своей добровольческой. С этой дисциплиной части дрались с большевиками четыре года и жили еще недавно в Приморье; она была основана на взаимном уважении и понимании»[93]. Эти части истекали кровью в Поволжье, не получая никакой помощи из Сибири, Урала, Дальнего Востока, где под прикрытием Народной армии офицеры не спеша формировали армию по своим дореволюционным представлениям о том, какой эта армия должна быть. С внешней стороны, в том, что касалось приветствий, участия в парадах, в Сибирской армии все было в порядке. Но когда ее первые части прибыли на фронт, сразу выяснилось, что за внешним благополучием скрывается очень много проблем. С. А. Щепихин писал, какое впечатление на ветеранов Волжского фронта производили уральские части: «...командный состав был какой-то неумелый, несноровистый и разъединенный с нижними чинами не только субординацией, но и психологически: офицеры как будто боялись своих солдат; отношения были осторожны — боязнь излишней и даже необходимой строгостью обидеть солдата. Все это производило неутешительное впечатление. Эти плановые формирования много теряли при сравнении их с добровольцами Волжского фронта. Там, быть может, не было такой внешней дисциплины (отдания чести, величания и т. п.), но зато была своя неписаная спайка, духовная связь»[94]. В таких же выражениях описывали участники Гражданской войны в Северной области отношения в партизанских частях и их коренное отличие от остальных белых войск Севера: «Существовала ли такая внутренняя спайка в войсках Северной области? И да, и нет. Были части, кои обладали выносливостью и устойчивостью удивительнейшими. Эти части представляли одно целое, где офицеры знали своих солдат, их настроения, их желания и руководили их жизнью. Где офицеры были не только командирами, но и руководителями, а часто вождями»[95]. Именно добровольческие части Народной армии и партизанские отряды Севера до последнего сражались на белых фронтах, в отличие от белых регулярных войск.

Подавляющее большинство офицеров служило в белых армиях. Только в Добровольческой армии, а затем в Вооруженных силах Юга России служило около 115 тыс. офицеров. 35 тыс. офицеров воевали в различных антибольшевистских формированиях на востоке страны, 3,5—4 тыс. — на севере; больше 3 тыс. — на западе и тысячи — в армиях государств, возникших на территории бывшей Российской империи. Часть офицерского корпуса, около 50 тыс. человек, служила в Красной армии. Незначительный процент офицеров пошел на службу к красным по идейным соображениям. Но большинство были призваны в Красную армию и служили из-за страха за семьи, оставшиеся заложниками, которых безжалостно расстреливали или заключали в концентрационные лагеря в случае измены или подозрения в ней офицера. Часть офицеров служила в Красной армии по патриотическим соображениям, считая, что Красная армия все же русская и, служа в ней, они смогут изменить характер Советской власти. Было немало карьеристов, особенно в высшем командном составе.

Русская буржуазия, или класс, который все ненавидели

Понятно, что широкие слои крупной, средней и мелкой буржуазии, мещанства или тех, кого в советских книгах называли буржуазной интеллигенцией, обреченные большевиками на смерть, не были их сторонниками. Но насколько активно они боролись с В. И. Лениным и его последователями?

Нужно отметить, что годы напряженной революционной борьбы, социалистическая пропаганда, антибуржуазная направленность великой русской литературы привели к тому, что русскую буржуазию презирали и ненавидели все остальные классы и слои населения. Класс, никогда не стоявший у власти в стране, который только складывался — во многом из детей и внуков вчерашних крепостных, получивших лучшее европейское образование, класс, так много сделавший для превращения России в передовую страну, темпы роста экономики которой в предвоенный период опережали весь остальной мир, сыгравший выдающуюся роль в развитии русской культуры, подвергался чудовищному осмеянию как со стороны так называемых передовых общественных кругов, так и со стороны представителей консервативного лагеря русской общественности. Офицеры Народной армии, при всей их нелюбви к эсерам и ненависти к большевикам, с каким-то брезгливым чувством относились к буржуазии. С. А. Щепихин писал: «Первая волна неписаной эвакуации — это трусливое, шкурническое стадо буржуазии. Я по Уральску имел целую серию знакомых толстосумов Поволжья. Один каждый день являлся ко мне на квартиру, справлялся — не пора ли? Да и прозевал, остался и застрял в Самаре. Другой «наведывался» — уплатят ему квартирные за помещение в его доме штаба и Военного министерства. Третий приехал из провинции и со слезами просил его снабдить теплушкой для семьи — поедет во Владивосток. Молодая буржуазия вела себя не так трусливо; были из ее среды и добровольцы, но мысль, что революция не даст им воспользоваться плодами их дедов и отцов, была их руководящим побуждением. О России они не думали, а смаковали мысль, как они будут поджигать деревни, грабившие их усадьбы. Вот какой калейдоскоп прошел перед моими глазами, и могли ли все эти типы внушить уверенность в борьбе? Вдохновить? ...Тысячу раз нет! Если я раньше не знал буржуазию, то здесь, на Волге, я мог вынести лишь отрицательное мнение. “Мы буржуазия, интернационалисты”, — с важностью заявлял мне один из Саврасов — “Без нас, капитала, никто каши не сварит, все в нас нуждаются... Нам, в сущности, все равно, кто у власти, лишь бы позволили работать”. И вот за эту сволочь я должен посылать людей в бой? Это ли не трагедия?»[96]. Эти чувства разделяли многие офицеры. Полковник К. Я. Гоппер, комендант штаба войск Директории, описывал свои впечатления от съезда представителей торгово-промышленного класса в Уфе в сентябре 1918 года: «У меня имеется в запасе несколько ярких примеров, характеризующих отношение этих классов к русскому офицерству. Так как каждому приходилось неоднократно сталкиваться с тупым, слепым и бессердечным отношением со стороны этих классов, в то время как офицерство истекало кровью от зверств предателей и в то же время умирало с голоду на глазах патриотов из биржевых тузов, которые единственно были в состоянии подать руку помощи в это тяжелое время»[97]. В вышеприведенных отзывах много злого и несправедливого. П. П. Петров писал о том, из кого состояли первые добровольческие части Народной армии: «Состав — большей частью бывшие офицеры и воспитанники высших и средних учебных заведений из местной буржуазии»[98].

Лидеры КОМУЧа сразу же после переворота получили полную поддержку со стороны представителей финансового и торгово-промышленного мира. Они подписались на 6-процентный заем на крупную сумму. Несмотря на колоссальные траты КОМУЧа, в первую очередь на содержание армии, в середине июля в распоряжении Волжского правительства имелось около 33 млн рублей[99]. Но лидеры КОМУЧа были социалистами. В силу их идеологии для них в первую очередь была важна поддержка рабочих и крестьян. Поэтому экономическая политика КОМУЧа была крайне нерешительной и противоречивой. Так, восстановив частную собственность на банковские вклады, власти сохранили «существующие ограничения на процентные бумаги, вплоть до открытия биржи. Выдача ссуд под процентные бумаги производится в размере прожиточного минимума»[100]. Биржа в Самаре так и не была открыта за все время правления КОМУЧа. Прожиточный минимум был установлен в размере 150 рублей в неделю. Больше этой суммы получить из своих собственных денег было невозможно. Эта мера была осуществлена, несмотря на сильное сопротивление представителей буржуазии в Финансовом совете. Декларативное объявление свободы частной собственности и отмены национализации при фактически полном отсутствии каких-либо практических действий для проведения этих решений в жизнь являлось основой экономической политики КОМУЧа. Даже те мероприятия большевистских властей, которые носили часто откровенно издевательский характер и были рассчитаны на создание для буржуазии и интеллигенции невыносимых условий существования (например, вселение в квартиры), отменялись КОМУЧем далеко не сразу и не в полном объеме. 10 июля КОМУЧ издал приказ: «Мандаты на занятия квартир, выданных советскими властями, сохраняют свою силу. Поэтому ...насильственные выселения не должны иметь место ни в коем случае. Квартальным советам предлагается немедленно обследовать, насколько соответствовали выданные из жилищного отдела мандаты на занятие квартиры или комнаты действительной потребности занимающего»[101]. По решению Самарской думы 70 наиболее крупных домов были возвращены их прежним владельцам, но это была только капля в море.

Разочаровавшись в возможности эсеров создать мощную армию, в социально-экономических экспериментах КОМУЧа и Директории, буржуазия стала относиться все более враждебно к правительствам социалистов-революционеров. Буржуазия, как и русское офицерство, решила, что все проблемы страны можно разрешить с помощью военной диктатуры и поддержало переворот Колчака 18 ноября 1918 года.

В отличие от других районов России на Русском Севере буржуазия и мещанство составляли ничтожное меньшинство. В начале XX века около 90 % населения Севера проживало в сельской местности[102]. Основные отрасли экономики края: строительство портов, лесная промышленность, крупная морская торговля в основном контролировались государством. Несмотря на отмену Верховным управлением Северной области советской национализации промышленности и торговли и возвращение собственности ее владельцам, число предприятий, торговых домов и промысловых товариществ сократилось во много раз. Л. Г. Новикова писала: «Хозяева заводов и лесопилок массово останавливали работу денационализированных предприятий, так как в связи с разрывом рыночных связей и ростом зарплаты рабочих производство оказывалось убыточным... у многих торговцев и судовладельцев не было ни оборотного капитала, ни средств на ремонт денационализированных судов»[103]. Главная сфера экономики края — морская торговля находилась всецело в руках союзников, в основном англичан. Союзные державы, которые недополучили миллионы фунтов стерлингов за поставленное вооружение, станки, продукты питания от царского и Временного правительств, которым стоили колоссальных средств военная экспедиция на Север и содержание войск Северной области, хотели вернуть себе хотя бы небольшую часть вложенных средств. По свидетельству С. Ц. Добровольского только 16 % товаров, вывозимых морем из Архангельска, принадлежало российским предпринимателям или правительству. Правительство Северной области теряло на такой торговле большие средства: «Для урегулирования валютного вопроса правительство потребовало от экспортеров выдачи подписок о сдаче областному банку вырученной от продажи леса и других товаров валюты, без чего не выдавало разрешительных свидетельств на выезд. Союзники со своей стороны не склонны были с этими правилами считаться и разрешали вывоз товаров по выдаваемым ими так называемым компенсационным свидетельствам, обеспечивавшим оставление экспортерам в их руках денег, вырученных от продажи товаров за границу»[104]. Но и после ухода союзников многие представители торгово-финансового мира стремились всеми правдами и неправдами избежать сдачи валюты. Между тем к концу 1919 года правительство области оказалось в отчаянном положении. Для содержания почти 50-тысячной армии, для снабжения населения продовольствием оно остро нуждалось в средствах. К этому времени в области фактически сложился режим личной власти генерала Е. К. Миллера. Умеренные социалисты не играли никакой роли в правительстве, но буржуазное правительство решило действовать против буржуазии жесткими методами. 29 октября 1919 года Миллер издал приказ: «...1). Лица, обязавшиеся подпиской о сдаче иностранной валюты Северному областному банку на вывозные разрешения и не сдавшие таковой по требованию отдела финансов в назначенный... срок, подвергаются: лишению всех прав состояния и ссылки в каторжные работы сроком от 4-х до 6-ти лет и сверх того отобранию всего принадлежащего имущества в казну»[105]. Власти были полны решимости исполнять эти законы. Так, в декабре 1919 года Северное правительство пыталось добиться выдачи как уголовного преступника одного из крупнейших предпринимателей Севера И. Д. Данишевского, находившегося в это время в США в качестве официального представителя областного комитета продовольствия для организации поставок в Архангельск.

Местная крупная буржуазия, которая не могла ни восстановить свои предприятия, ни конкурировать с иностранцами, очень прохладно относилась к местному правительству даже тогда, когда в него входили в основном представители Партии народной свободы и его возглавил генерал Миллер. А на все упреки местной буржуазии, что ее кроме спекуляции ничего не интересует, богатые торговцы отвечали представителям власти: «А мы разве просили вас приходить в область и защищать нас от большевиков. Нам и с ними было не скверно, но, конечно, с союзниками лучше».

Попытки привлечь представителей крупной буржуазии к помощи армии заканчивались полным провалом. В. В. Марушевский свидетельствовал: «Архангельские купцы и богачи отозвались на мой призыв более чем сдержанно, и результаты “дня партизан” были плачевны»[106].

Многие богатые люди в Архангельске, не успев почувствовать настоящий террор Советской власти, довольно спокойно относились к возможности ее возвращения. Хотя англичане были готовы эвакуировать практически всех желающих, с ними уехали в основном бежавшие на Север из других районов России и несколько семей местных богатых людей[107]. Но даже большинство богачей города остались в нем до прихода большевиков. Соколов вспоминал, что он слышал в богатых домах Архангельска в ответ на его критику большевизма: «Да, все это было. ...А теперь большевики стали серьезнее. Не звери же они. Сами понимают, что на крови далеко не уедешь»[108].

Интересно, что эти настроения были характерны в основном для крупных купцов и промышленников. Широкие слои буржуазно-мещанского населения города гораздо лучше понимали, что произойдет после прихода большевиков, и готовы были на многое, чтобы не допустить этого. В марте 1919 года из представителей этих слоев было сформировано «Национальное ополчение Северной области». Ополчение насчитывало около 3—4 тыс. человек, которые после своих основных занятий несли в нем службу «в чрезвычайно тяжелых условиях, так как зимние морозы в Архангельске часто достигали -40»[109]. Марушевский писал: «Это была настоящая “белая гвардия”. ...Войска были совершенно освобождены от караульной службы и могли заняться свободно своим собственным обучением... Службу ополченцы несли выше всякой похвалы»[110]. В незаслуженной ненависти к русской буржуазии были едины представители различных классов и общественных слоев, воевавших друг с другом в годы Гражданской войны.

*    *          *

В 1921 году для подавляющего большинства населения страны, в том числе для тех групп населения, которые поддерживали большевиков, стало ясно, что ужасы большевистской диктатуры продолжаются и после Гражданской войны. Вспыхивают многочисленные крестьянские восстания. Крупнейшими из них были Антоновское восстание в Тамбовской области, Западносибирское восстание, в которых участвовали многие десятки тысяч человек, и Кронштадтский мятеж. Плохо вооруженные, плохо организованные повстанцы после поражения основных белых армий были разгромлены Красной армией, действовавшей совершенно безжалостно и даже использовавшей химическое оружие, но Советская власть была вынуждена пойти на уступки и ввести НЭП.